* * *
Кто юности своей не дописал страницу,
Тот в старости бодрится, молодится,
Изображает пылкость и кураж,
Ломая карандаш.

 

Но прочитай — и, судя по отрывку,
Видать, не укатали горки сивку,
В пороховницах порох цел и сух.
Хотя перо повылезло и пух.

Но бойки старички, кокетливы старушки
И после небольшой утруски и усушки,
И блеск в глазах, и шутка льнёт к устам…
И только подлый дух крадётся по кустам.

Бывает даже так: вдруг посредине смеха
Лицо изменится, звук превратится в эхо.
И чья-то тень мелькнёт в зрачках, но вновь
Чуть-чуть лукавя, изогнётся бровь…

И вновь взыграет золотая рыбка,
Плеснёт хвостом, земля качнётся зыбко.
И как бы на скрипичный ключ игры
Сам ангел смерти заперт до поры…

 

Песня

Помню, как остывали звёзды в реке ли, в чане,
выли, на помощь звали бабы-односельчане.
Как кричала неясыть в полночь, когда счастливца
здесь забивали насмерть два бугая-ревнивца.
Кости ломали, жилы рвали, аж кровь кипела — 
за молодые силы, за красивое тело.
За лицо — без изъяна, статный стан без ущерба,
где одна средь бурьяна лишь молодая верба.

За глаза — без порока, кожу — белее мела. 
И засохла до срока верба да почернела.
Словно смерть человечью взяв себе, в день воскресный
молодца — вербной речью, силой своей древесной
ветками оплела, листьями обложила,
на ноги подняла, соками опоила…
Бабы о вербе той, пьяны, хмельны ль, тверёзы,
песни слагают — пой с ними, глотая слёзы…

 

* * * 
Ты выше ценишь не изделие,
а ткань, состав и вещество:
прочнее камня, легче гелия
и тоньше света самого.

А я представь — любуюсь формою,
такой симфонией чернил,
как будто с партитурой горнею
художник вымысел сроднил.

Такой — Платона — взгляд понравится
старухе дряхлой без лица.
Ведь образ — цел: она — красавица
и Муза, Муза до конца!

В небесных списках так и значится.
А что потрескался фарфор,
мех вытерся и тень корячится,
так не о том и разговор.

Кого встречают там на лестнице?
Не бабку ведь — живот раздут…
Нет, руку подают прелестнице
и в сад под музыку ведут!

 

Феноменологическая редукция

В тёплой влажности, в беспамятности сладкой
Зарождаются фантазмы и туманы,
Бродят вирусы, плодятся лихорадки,
Фарисеи, прометеи, графоманы.

Заболочен, заморочен ум превратный,
Что ни выродит — всё скука, день безбытный:
Снедь как будто бы, и сам продукт бесплатный, — 
Люд и налетает любопытный.

Может, драму ему дать? Метеоритом
Засветить да грянуть громом, негодуя,
Чтоб, придя в себя, с живейшим аппетитом
Благодарно грыз он корочку ржаную?

Воду ржавую горстями из колодца
Пил, глотал, хлебал, блаженно раскраснелся
И в дрожащих каплях щурился от солнца,
Да к тому же куст зацвёл, и дрозд распелся!

 

* * * 
В самой голове смутьяна призрачно всё, непросто:
то чучело у чулана, то пугало у погоста,
то идол на пьедестале, то мелкий бесёнок в кадке,
то крошки на одеяле, то мошки в одёжной складке…
То кошки скр по сердцу, то печень грызут химеры,
и даже единоверцу нет у такого веры. 
Выморочит, натрудит век его, как придётся.
Ангела лишь не будет послано у колодца.

 

Гроза

Плотный воздух тяжелей, чем барий,
Серебрист, непроницаем, глух.
И небесный грозовой розарий
Пепельными розами набух.

От таких природных заморочек,
Что ж душе-то маяться за так
И следить, как сурдопереводчик — 
Куст мятётся, подавая знак?

Вот тогда и вылезут резоны:
Всякий болен, беден, одинок…
У дороги Смерть стрижёт газоны,
Небеса уходят из-под ног.

Словно бы и мы в небесной драме
Не зеваки с улицы, не сброд
И не самозванцы, каблуками
Выбившие дверь на чёрный ход.

Это наши пепельные розы,
Блеск стальной, больная бирюза.
Это наши громы, наши слёзы 
Возвращает летняя гроза!

И когда швыряет шаровые 
Молнии из огненной змеи — 
Узнаю напрасные, кривые
страхи суеверные мои.