1961-й

В четыре — очередь за хлебом,
И там встречали мы рассвет.
Я был худым, большим, нелепым,
Тринадцати лохматых лет.
Старухи, завернувшись в шали,
Приткнули плечики к стене.
Они, как лошади, дремали,
Не помышляя обо мне.
Похмельный инвалид Володя
Гармошку тихо теребил
И крепко материл уродин,
Кто в этом всём виновен был.
С подвывом он кричал и с болью,
Обрубок давешней войны,
Что загубили Ставрополье,
Былую житницу страны!

Я дома повторял: «Вот гады!..»
Но стыд взрывался горячо:
Я ж помнил мамину блокаду
И папин Невский пятачок.
Горбушку посолив покруче
И крошки слизывая с рук,
В окно смотрел я на могучий
И равнодушный к нам Машук,
Мычал фальшиво Окуджаву,
Стихи лелеял в голове...

Кончалась оттепель в державной,
Пока неведомой Москве.

 

Галки

И кто бы знал, куда иду,
Когда тревожит ветер с юга,
И небо злое, как дерюга,
Забытая в моём саду. 
Наш дом сегодня — сирота,
Он дремлет и почти не дышит,
И видит сны под старой крышей,
А в них — простор и пустота.
Меня там нет. Собачий след
Засыпан временем и снегом.
Я — в городе, сыром и пегом,
Где первый нем, а третий слеп.
Второму — мне — не по себе.
Зима растает, и не жалко...
А по весне вернутся галки
И будут жить в печной трубе.

 

Одесса

Оставь Одессу одесную,
Когда пойдёшь по облакам,
И покидая твердь земную,
Последний опрокинь стакан,
И где-то там, за Ильичёвском,
Глоток занюхай коркой чёрствой,
И сладким духом закуси, 
Поскольку берег жарит рыбку,
И прёт кефали запах зыбкий,
А это — Господи, спаси!

И наконец-то растворится
Вкус гари, боли и беды,
И черноморская столица
Солёной изопьёт воды.
Её почувствуешь спиною — 
С пожарной пеной, адским зноем,
А птиц крикливая орда
Тебя окликнет многократно...
Но как бы кто ни звал обратно,
Ты не вернёшься никогда.

 

Валуны

До первого света, до мёртвой луны,
До самого снежного часа,
Искал и ворочал свои валуны — 
Попробуй-ка тут не отчайся!
Учил нас когда-то палван1 Мухаммад,
Солдатиков первого года:
«Ворочая камни, не требуй наград,
Старайся во славу народа!»
Веками лежат в придорожной пыли 
Под небом, взирающим строго,
И кто оторвёт их от этой земли? — 
Вросли и уснули до срока.
Ворочаю ныне шершавый мой стих,
С ладоней сдирается кожа...
Слова мои, камни, нет веса у них,
Но все — неподъёмнаяноша!

Ерофей Павлович

Сбежать бы туда, где снег опаловый,
Где сосны такого роста, что голову держи,
Там станция есть, Ерофей Павлович,
Высокое небо, низкие этажи.
Мимо, мимо, на Амур везли меня,
А потом — обратно, хорошо что головой вперёд.
Три дня здесь стояли — забита линия,
И любопытствовал местный народ:
Что за вагон, гудящий стонами,
И, хотя нам не велели высовываться из окон,
Понесли пирожки — корзинами, молоко — бидонами,
А то и самогон, замаскированный рюкзаком.
Санитарка Полинька, с округлой речью,
С маленькой намозоленной рукой,
Говорила мне: «Пей молоко, еврейчик,
Поправляйся, а то ведь совсем никакой..»
А я мычал, не справляясь со словом,
Я нащупывал его онемевшим языком,
Я хотел ей сказать много такого,
С чем ещё и не был толком знаком.
В мешковатом халате тоненькая фигурка...
Вот и дёрнулся поезд, и все дела.
Под мостом бормотала блатная река Урка,
Что-то по фене, молилась или кляла.

 

* * *
Скажу воробьиное слово 
И выйду в пространство окна,
Туда, где ни чести, ни славы, 
А только свобода одна,
Туда, где вранья ни на йоту, 
Где можно забыть о былом,
Где главная в жизни забота —  
Размахивать слабым крылом!

 

 

____________

1 Палван (тюрк.) — силач, богатырь.