Виктор Коваль. Персональная выставка: Стихи. – Самара: Цирк Олимп + TV, 2014.

В старину существовало понятие «лирический герой». Без него не обходилась ни одна статья о поэзии. Сейчас это понятие безнадежно отдает нафталином. В самом деле, почему не сказать просто «автор»? Правда, с приходом постмодернистской эстетики возникли затрудне-ния — благодаря идее «смерти автора» вся литература (и поэзия) считалась производным от некоего «коллективного бессознательного». Хотя в дальнейшем обнаружилось, что автор оказался более живучим, чем предполагалось.

Благодаря яркой индивидуальности и артистизму Виктора Коваля, как на негативе проявляются все случайные и неслучайные черты поэтической речи, которая по определению не может быть лишена автора. Должен же кто-то произнести эти «лучшие слова в лучшем порядке» (Кольридж).

У Коваля существенна интонация фразы, фрагмента. Например, такого:

 

Меня тут нет. Я отслужил — и хватит!
Мне зав. учебной частью — не жена.
Так что ж она гундит, как старшина?
Зачем безличный воздух виноватит?

 

К услугам пишущего для передачи интонации — знаки препинания. Просодия точнее всего воспринимается на слух. Это верно по отношению ко всякому поэту. Не случайно Надежда Яковлевна Мандельштам сказала: «Губы — орудие производства поэта: ведь он работает голосом». Конечно, традиционное поэтическое «пение» (как у Бродского) не похоже на артистическое чтение игравшего в детстве в кино Коваля («Дело Румянцева», «Дружок»). Хотя если уж называть Коваля «артистом», то только в широком смысле слова.

И вот тут видится конфликт между лирикой и эстрадой: тихим внутренним делом — и «работой на публику». Наряду с горячими поклонниками у Коваля есть критики, ставящие поэту в вину чрезмерное акцентирование, именно что эстрадность в исполнении, сделавшуюся, по их мнению, частью поэтики. Во время чтения Коваля часто раздается смех — такова реакция и на его парадоксы, и на его абсурд обериутовского толка. (Для сравнения: чтение «подельника» Коваля по альманаху «Личное дело» Михаила Айзенбергасмехом не сопровождается никогда, соответственно, и репутация у Айзенберга — «тихого» и «чистого» лирика.)

В эпоху поэтических слэмов и авторов вроде Валерия Нугатова эти рассуждения кому-то покажутся странными. Однако то, что Айзенберг назвал в статье «Вдогонку Ковалю» (самое существенное из написанного о поэте) «фокусничеством» (для Айзенберга это не минус), мешает некоторым читателям всерьез относится к стихам этого автора. А напрасно.

Новая книга Коваля «Персональная выставка» задумывалась именно как книга, единое пространство, а не просто «сборник стихотворений». Конечно, деление на разделы («Портрет», «Пейзаж», «Московские зарисовки», «Подмосковные зарисовки», «Метафизическая живопись», «Натюрморт» — тут уместно вспомнить, что Коваль «по совместительству» еще и художник-график) несколько условно, но «работает» это деление именно на целостность корпуса представленных текстов. В книгу вошли как ранее публиковавшиеся стихи, так и совсем новые, что позволяет наблюдать «траекторию» развития автора.

Новые стихи в основном о детстве. Опорными пунктами (этакими прустовскими «пирожными Мадлен») для Коваля оказываются, к примеру, имена дворовых мальчишек.

 

Был и Насер у нас — Авдеев.
Потому что Авдей — Абдель — Насер.
И Труп — Тихомиров. Потому что бледный.
Приезжал на каникулы из Ленинграда.
Что ещё? Под ноль
всем подстриженным не говорили: — Хрущёв,
только — Бубукин!

 

Сквозь личную биографическую историю в стихах Коваля открывается перспектива не только на историю страны (что естественно и распространено), но и навнеисторическое, бытийное мироздание. «Да, я о фатуме, конечно, повествую», — пишет автор «Гомона» и «Поликарпова». В этом свете понятен намек на гомеровский гекзаметр в ритме нескольких стихотворений. Есть в книге и свой эпос — и пародийный, и «всамделишный», смотря с какого ракурса взглянуть. С этого эпоса под названием «Ешкин кот» начинается раздел «Подмосковные зарисовки». Здесь как раз соединяется, сопрягается, «рифмуется личная история с общей»: «совместная ловля» лягушки котом и ежиком, необходимость переоформить право автора на собственность — на дачный участок, мешающий этому ураган — «двенадцатибальный, со шквалом» и рассказ его отца об участии в «Финской кампании в тридцать девятом» и дальше — в Великой Отечественной. За бытовыми и историческими деталями проступает иная картина. Какая? В ответе на этот вопрос кроется суть поэтики Коваля.

Автору необычайно дороги как раз подробности. Он, «биожитель», по собственному определению, с удовольствием ходит по земле. Коваль везде хочет быть «своим в доску», «нашим человеком». Но при этом, как сказал в устном выступлении другой его «коллега» по альманаху «Личное дело» Сергей Гандлевский, одной ногой Коваль ходит по земле, а другой — по воздуху. Пограничное положение между бытовым и бытийным порождает полифонизм его стихов. Поэтому как-то даже неловко слышать об «эстрадности» автора, главная задача которого — выжить среди завораживающего ужаса действительности.

Получается, что Коваль — какой-то символист акмеистического толка (конечно, в новых поэтических условиях). В книге он объявлен «постконцептуалистом», но мне это определение кажется несколько расплывчатым. Как акмеист Коваль считает печной горшок печным горшком — и ничем больше, а как символист в этом несколько сомневается.

Уже упомянутый мною полифонизм выражается в сосуществовании в сознании поэта двух (и больше) реальностей, из которых еще неизвестно, какая «субъективная», а какая «объективная». Сам Коваль как-то написал, что оскорбить объективную действительность можно, если крикнуть ей в лицо, что она субъективная. Отсюда, например, взгляд на облако, «похожее на Черчилля, курящего сигару». («И всё это были подобья» — по слову Пастернака).

Безусловное отличие от символистов в том, что, повторюсь, Ковалю дорог тварный мир. Реальность лягушки, ежика и кота и данность облака-Черчилля для автора равно несомненны, но границы между вымыслом и «объективной действительностью» часто размыты. И именно это порождает ужас, который испытывает читатель этих непростых стихов. Ужас превосходит комический эффект. Повествование о фатуме — дело нелегкое.

Новые и уже изданные, но недавние стихи Виктора Коваля больше напоминают прозу (такова заключительная часть книги «Натюрморт»). И тут он оказывается в «тренде» современной литературной ситуации. Но Коваль, в отличие от многих, поэт по преимуществу. Его «личные песни об общей бездне» «не задушишь-не убьешь», как и авторское начало в стихах, которые — никогда не угадаешь — какими чреваты открытиями.

 

Поднять Нечерноземье!
Подняли Нечерноземье,
А там — Средиземноморье!