В год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:

1. Вы в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?

2. Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный строй? По какому пути пошла бы Россия?

______________________

Андрей Родионов — поэт. Родился в 1971 году в Москве. Закончил Московский полиграфический институт. Автор восьми поэтических сборников и одного драматургического. Лауреат молодежной премии «Триумф» (2006). Лауреат Григорьевской поэтической премии (2013). Член Товарищества мастеров искусств «Осумбез» («ОсумасшедшевшиеБезумцы»). Куратор фестиваля современной поэзии «СловоНова» (Пермь), фестиваля «Зазубрина» (Канск), фестиваля видеопоэзии «Пятая нога», а также турниров Всероссийского слэма.

Когда-то давно, лет в шестнадцать, я увидел в одном художественном альбоме репродукцию. На ней худощавый парень в длиннополой шинели спит, положив голову на руки, а руки на стол. Вокруг него революционная разруха. Видно, что в комнате холод и голод. Был на этой картине и второй план — верхний: светлый мир смелых авангардных решений и торжества разума. Передо мною был молодой художник, голодный, холодный, но мечтающий о новом и изобретающий его.

Меня глубоко тронула эта картина. Как говорится, что-то шевельнулось. Тут же наступила перестройка, и я на собственной шкуре испытал, что во время исторического перелома всегда мечтается по-особому.

Я рос в стране CCCP. До совершеннолетия своего все, что я видел вокруг, — лозунги, символы, пафос революции. Конечно, всю жизнь я спрашиваю себя, кем бы тогда я был. В разные годы моей жизни я по-разному представлял, кем бы тогда стал. Мой рассказ о том, с кем я себя сравнивал и в чем искал исторические параллели.

Итак, началась перестройка, потом стало нечего жрать. А потом точка, а за ней пустота.

В этой пустоте я шел по Арбату и встретил девушку Киру, а погоняло у нее было прилагательное на е. Она сказала, что все идут к Петлюре, мы пошли к Петлюре на Петровский бульвар. Я впервые увидел сквот. Сквот — это вольная коммуна художников. Несколько брошенных старых домов и двор с арт-объектами. Брошенные дома, заселенные новыми людьми, — это признак революции. Там был такой старик, пригретый художниками, — Владимир Абрамыч, иногда его еще звали Владимир Ильич, он был немного похож на Ленина внешне. Александр Петлюра ходил с саблей, а среди многочисленных гостей этого сквота было полно неадекватных людей с оружием. Я был поражен и очарован. Из сугробов торчали картины, от чего у меня, привыкшего к советским музеям мальчика, мутился разум. Там были колдуны, волшебники — потом я узнал, что это фрики и наркоманы. Повсюду было множество бездомных поэтов с коробками и пакетами, в которых хранились их стихи. Потом я узнал, что это бомжи и алкоголики. В Москве тогда выходило множество новых газетенок, я читал их все подряд. Потом я узнал, что это желтая пресса. На Большой Дмитровке был Дом прессы (или Дом печати), там где сейчас Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации. Это все была пена революции, но мне, молодому художнику, было в кайф. Я ходил в студию живописи во Дворце железнодорожников на Комсомольской и устроился работать учеником художника в художественно-производственные мастерские Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Была зима, и на шее у меня был длинный зеленый шарф, который дедушка-геолог привез из Ирака, на ногах — армейские ботинки, а на плечах — желтое замшевое пальто моего папы. Было очень холодно, но всю зиму мы с товарищами лазили по чердакам в центре города, чтобы найти подходящее место и устроить там мастерскую. В мастерской мы планировали писать картины, стихи и музыку, а также веселиться с девушками. Как ни странно, иногда так получалось.

Я закончил ассоциировать себя с тем галлюцинирующим художником из революционного Петрограда, когда в девяносто четвертом увидел, как какие-то обычные немолодые мужчины поздно вечером в вагоне метро бьют Гитлера. Этот несчастный работал Гитлером на Арбате, с ним фотографировались за деньги все желающие. Я не заступился за него. Подошел уже было, вступил в перепалку, а потом вдруг понял, что со мной что-то произошло. Это была точка, а потом пустота.

Постепенно я стал сопереживать большевикам, и вот почему. Дело в том, что поэзия тесно связана с противоречиями. «Если тебе дадут разлинованную бумагу, пиши поперек» и т.д. В данном случае не очень ясно, хороший, талантливый я поэт или нет. Все вокруг как-то сильно бросились ругать революцию, и у меня возникло стойкое желание наоборот ее поддержать. Я стал мастером красильного цеха в музыкальном театре и проработал красильщиком тканей семнадцать лет. Мне, квалифицированному рабочему, было обидно, что все пролетарское объявили фуфлом. Если проводить параллель, в революцию я бы и был таким рабочим или служащим, которого обостренное чувство несправедливости и привычка к четкой организации производства привели бы прямой дорогой в Красную Армию. Тогда, в моей реальной, а не выдуманной жизни, Мирославом Немировым была создана группа «Осумбез». Расшифровка — «Осумасшедшевшиебезумцы». Так назвал нас поэт Немиров, потому что только сумасшедший решился бы в начале нулевых объявить себя поэтом, да еще и поэтом, строящим свое высказывание на прямом конфликте со всем гламурным миром.

Мы выступали в бункере НБП, в разных диких труднодоступных кабаках и в мастерских художников-митьков.

Поэзия улиц тоже в какой-то момент закончилась, как заканчивается любая улица — вокзалом, лесом или забором. Точка, и дальше пустота.

Закончились нулевые. Я уволился из театра и по договору с Маратом Гельманом в десятом году переехал в Пермь, где во времена медведевской оттепели московскими кураторами была устроена Пермская культурная революция. Моя Революция длилась два года. Там, в Перми, я по-новому ощутил революцию и свою связь с ней. Пермяки новой культурной парадигме сопротивлялись изо всех сил. Я служил в Пермском музее современного искусства, сотрудничал с фестивалем театра и кино «Текстура» Эдуарда Боякова, курировал фестиваль поэзии «СловоНова». И ко всем этим инновациям с моим участием чувствовал враждебное и насмешливое отношение не только простых пермяков, но и моих новых товарищей из числа пермской интеллигенции. Я был тут комиссаром продотряда, который приехал искать зерно у крестьян. Такая новая связь с революцией. Потом сменилась власть, я был выслан из Перми в двадцать четыре часа. Это опять точка и пустота за ней.

Я уже пять лет как в Москве с тех пор. Мы с моей женой написали несколько пьес, и их поставили московские театры. Написали сценарий для кино. Курируем фестивали, я не буду сейчас на этом подробно останавливаться. Важно, что я оказался среди того немногочисленного отряда махновцев, «зеленых», которые под знаменем свободы переезжают из города в город на своих тачанках, веселя публику и себя самих.

Что будет дальше? Эмиграция, расстрел или слава? Те, кто делал революцию в семнадцатом году, этого не знали. Может, что-то знал тот молодой художник, который грезил среди разрухи светлыми образами коммунистического рая. Возможно, разум победит.