В год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:

1. Вы в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?

2. Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный строй? По какому пути пошла бы Россия?

______________________

Денис Драгунский — российский филолог, политолог, писатель, журналист и драматург. Родился в 1950 г. в Москве. Автор нескольких книг прозы. Колумнист интернет-издания Gazeta.ru. Живет в Москве.

Андрею Красильникову

В начале февраля 1917 года я, тогда пехотный капитан, из-за войны получивший свой чин быстрее обычного, был назначен в Особую команду Собственного Его Императорского Величества железнодорожного полка. Забота наша была обслуживать и охранять царские поезда, и, случалось, мы ездили то в литере «А», то в литере  «Б» — то есть не в сопровождающих составах, а в царских, назначенных для самого Главковерха и высшего генеральства. Императора я видел не раз, два раза мне приходилось беседовать с ним. Первый разговор, впрочем, был весьма краток, и его даже нельзя назвать беседой. Я отвечал за телеграф и однажды, подавая его величеству депеши в специальном бюваре и глядя на его огорченное лицо с неожиданными мешками под глазами, дерзнул спросить: «Могу ли чем-нибудь быть полезен?»

Это и в самом деле было дерзостью. Смысл этого вопроса был «Могу ли я идти, наконец?» — потому что император, погрузившись в чтение депеш, словно бы забыл обо мне и не сказал «вы свободны» и что-то в этом роде. Даже рукой не взмахнул — ступайте, мол. Но и никак не показал, что я должен остаться. Просто забыл обо мне. Признаться, мне это было неприятно и даже обидно.

Вы спросите — как у обыкновенного пехотного капитана, выходца из обыкновеннейшей русской провинциальной верноподданной семьи (отец — гимназический учитель математики, коллежский асессор, как раз моего ранга, если по Табели; мама — хозяйка большого дома, управительница семьи, где у меня две сестры и два брата) — как у меня могло появиться чувство, даже тень чувства обиды на государя, на императора, на помазанника божия? Если бы мои покойные мама и папа услышали меня, они бы замахали руками и вскрикнули бы от ужаса, отец бы покраснел, а мама начала бы креститься — как же, это ведь невыразимое, незабываемое счастье — стоять рядом с государем, и он тебя не отсылает прочь! Позволяет быть рядом с ним в тесном салоне царского поезда! Стой же, глупенький, лови секунды радости, дыши с царем одним воздухом, запоминай малейшие черточки, лицо, руки, одежду, движения — потом будешь рассказывать детям и внукам, а они будут тебе благоговейно внимать.

Н-да.

Но тогда, в феврале 1917-го, люди думали совсем иначе, чем тридцать, двадцать, да даже десять лет назад. Точнее говоря, чем двенадцать лет назад. Уже пронеслись по России роковые слова несчастного Гапона «Царя у нас больше нет», и эти слова поколебали даже не трон, а то, на чем трон держится — «мнение народное», Помните Пушкина: «А знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет! Не польскою помогой, а мнением. Да! Мнением народным…» — и дальше что-то вроде «самозванцу без выстрела сдавались города, а воевод упрямых чернь вязала». Прав Достоевский: Пушкин — великий пророк. Тут на покое я много читаю русских книг, так что прошу извинения за всяческие цитаты и сопоставления… Простите, я слегка отвлекся.  В 1917 году народ наливался ненавистью к династии, к придворной камарилье, к Распутину. Посему и фигура монарха сильно полиняла в смысле «священной фигуры государя». И я, простой пехотный капитан, стоя около двери салона, воспринимал царя всего лишь как начальство. Я принес начальству бумаги, а начальство не соизволило сказать мне ни слова, ни «ступайте», ни «обождите». Посему я и спросил императора: «Могу ли чем-нибудь быть полезен?» Он поднял на меня усталые, добрые, чуть ли не растерянные глаза и сказал: «О, да, капитан. Если бы вы мне объяснили, что происходит… и что за штучка генерал Рузский… Шучу! — вдруг вскрикнул он. — Шучу, ступайте!» — и хлопнул ладонью по столу.

Я вышел.

Генерал Рузский, командующий Северным фронтом, был та еще штучка. Говорили, что он в стачке с Родзянко и вообще с думскими радикалами. Но человек волевой, при этом осторожный и беспринципный, с навыками холодного шантажиста, что ему пригодилось в роковые дни марта, да вы это все и сами знаете. Однако в главной идее генерала было нечто резонное, как ни странно. С другой стороны, что странного? Люди моего поколения были воспитаны на старинных романах, где благородный человек противостоял подлецу, и все, что говорил и делал благородный, было благородно и умно, а все, что говорил и вытворял подлец, — было подло и глупо. Увы! Двадцатый век учит нас, что все не столь определенно в смысле морали и ума. Но об этом чуть позже.

После сего краткого разговора — даже не разговора, а одной царской фразы —  я вдруг понял, что дни России сочтены. Что это не крики агитаторов, не мрачные пророчества поэтов, — а что это самая что ни на есть реальность, которая наступит со дня на день. Какое будущее может быть у страны, в которой усталый и растерянный император жалуется пехотному капитану на своего генерала?

Я человек верующий, но никоим образом не мистик, не духовидец и не толкователь сновидений. Однако с этого дня меня начали мучить сны. Ангел прилетал и словно бы развертывал простыню передо мной, и наводил кинематографический проектор, и в его стрекотании, в мелькании теней развертывались картины бунтов и пожаров, полей сражений и уличных баррикад. Мельком увидел я кучу изуродованных трупов, на которых поверху лежала смятая и запачканная горностаевая мантия, и я проснулся в ужасе от того, что никакого ужаса я не испытываю. Назавтра мне снились торжествующие рожи хамов, пьяных матросов и фабричных, но вместе с тем ангел на экране показывал мне похороны британской королевы Виктории, которые состоялись в 1901 году и были засняты фирмой «Патэ». Ах, как все было благопристойно, торжественно и скорбно, сколько народу, какое генеральство, какие дамы и господа! Когда гроб снимали с лафета и вносили в храм, я заметил в левом верхнем углу экрана женщину в белом, она стояла, кажется, на стуле, возвышаясь над толпою, и держала в руках ребенка, тоже в белом. Кто она была? Мне показалось, что это сама Британия со своим потомством. А затем шли ужасные сцены русского бунта.

Я во сне понял, что холодный шантажист генерал Рузский и его сотоварищ Родзянко — они правы. Россию спасет ответственное министерство. Когда эта мысль проникла в меня, ангел выключил кинопроектор, повернулся ко мне — у него было славное женственное лицо, все ангелы такие, — поднял палец к губам и прошептал: «Ответственное министерство».

То есть правительство, назначаемое Думой и ответственное перед нею. Государь же остается как некий символ единства народа со своим государством. Подобно усопшей Виктории, которая была великой королевой, но разные Гладстоны и Дизраэли чередовались в повседневном управлении империей. С того момента я смотрел на генерала Рузского с особым интересом. Возможно, это наш новый военный министр. «Надо бы, — говорил я себе, — почащепопадаться ему на глаза, но удержаться от подхалимства».

Целыми днями принимая депеши с фронтов и из столиц, я отлично представлял себе, что делается в России, и понимал, что времени уже почти не осталось. Я верил, что Россию и ее народ спасет только царский манифест об ответственном министерстве и конституции.

Первого марта я вновь носил императору почту. На третий раз, это было ближе к полуночи, майор Штерн-Штильманвелел мне отнести его величеству чай.  Я поставил чайник, молочник, чашку, сахарницу и сухари на поднос, бювар с почтой прижал под мышкою, какой-то нижний чин распахнул передо мной межвагонные двери, и я вошел в царский салон.

Император сидел в кресле у окна, отодвинувшись от столика, на котором не было ни одной бумаги.

— Почта, Ваше Величество, — сказал я. — И чай.

— Ваше Императорское Величество! — строго поправил он, но тут же рассмеялся: — Шучу, шучу. Благодарю. Присаживайтесь, — я сел по другую сторону стола. —  Не угодно ли чаю?

— Благодарю, Ваше Величество.

— Благодарю «да» или благодарю «нет»? — улыбнулся он.

— Да, благодарю вас.

— Тут есть чашка, — сказал император. — Моя. От обеда осталась, вот. А вы будете пить из чистой. Позвольте я вам налью?

— Благодарю вас, Ваше Величество.

О, господи! Сам Николай Второй, божьей милостью всея, Великия и Малыя  и Белыя России император и самодержец, и прочая и прочая и прочая — любезно наливает мне чай, а я сознаю пустоту и бессмысленность момента, ибо знаю — никто не будет благоговейно внимать моим воспоминаниям. Меня чуть не замутило.

— Вы устали? — ласково спросил император.

— Что вы, ваше величество. Ну разве чуть. Как мы все тут.

— Прекрасно. Рад с вами поговорить. Вы не генерал, не граф, не министр, — говорил он, слегка грассируя, — и даже, как мне представляется, не аристократ. Впрочем, поправьте меня, если не так…

— Дворянин, но никак не аристократ, вы правы, Ваше Величество.

— Прекрасно. Тогда скажите мне, капитан, хоть что-нибудь в утешение. Я не прошу у вас совета, не прошу рецепта… Несколько простых слов. Вроде «морок рассеется», «все пройдет». Что-нибудь такое. Искреннее. Для усталой души.

Я собрался с силами и сказал:

— Ваше Императорское Величество! Я каждый день читаю и суммирую сотни телеграмм. Ничего не пройдет и не рассеется. Выход один. России нужно ответственное министерство и конституция. Нужно было еще позавчера, фигурально выражаясь. Но сейчас идут последние часы.

Он засмеялся:

— То-то я гляжу, другой офицер принес мне чай. Вас подослал Николай Владимирович?

— Кто?

— Генерал Рузский. А? Только откровенно.

— Нет, Ваше Величество. Честью офицера клянусь, нет. Это мои собственные мысли. Я видел сон. Ангел мне сказал, велел мне передать вам вот это. Я видел во сне, как хоронят Викторию, английскую королеву. И я видел страдания, которые предстоят вам и России. Ответственное министерство спасет Россию и вас.

— Вы мистик? — поморщился он. — Я устал от мистиков во дворце. Вы говорите о конституционной монархии? Это лживая идея.

— Виктория правила шестьдесят семь лет. Вы будете править не меньше. Вы избавите Россию от смуты, Европу от войн. Вы станете главнейшим моральным и политическим авторитетом для всего мира. Английские премьеры, американские  и французские президенты, германские канцлеры — все будут просить вашего совета и ждать вашего одобрения…

— Виктория не правила, а лишь царствовала, — брезгливо перебил он меня. — Конституционная монархия? Чтобы царь ничего не решал, но за все отвечал? Нет. Я отвечаю за Россию и буду ею править. Россия, слава создателю, не Британия. Основа России, ее священное средоточие — самодержавие. Если бы в России бояре высекли царя розгами, то царь бросился бы на меч и закололся, а его сын этим мечом порубил бы боярам головы, — император говорил вдохновенно. — Этот король, которого так чтят в Британии, право же, как гоголевский поручик Пирогов! Его выпорол немец-сапожник, а он скушал пирожное и пошел на вечер с барышнями, и живо танцевал мазурку! Человек без чести! Да-с. И поручик Пирогов, и британский король! Оба — одинаково пошлые господа.

— Ваше Величество, тут разговор не о древней истории, а о нынешней. Страшные времена грядут. Помните пророчество Лермонтова: «Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт». Этот год настал, но у вас в руках еще многое.

— Лермонтов? — пожал плечами император. — Мой прадед его недолюбливал.

— Вам грозит гибель, — сказал я. — Вам и всей вашей прекрасной семье, которой любовалась вся Россия. Цесаревны. Наследник. Супруга.

— Не лгите, — помрачнел он. — Вся Россия ненавидит мою семью. Отречение — честнее. Разбойники могут выгнать хозяина из дому и сжечь его дом. Но хозяин не должен остаться в своем доме приживалом. Даже ради спасения дома.

— Не хотите спасать Россию, спасите свою семью.

Император стал еще мрачнее.

— Семья… Как я погляжу в глаза своему сыну, если соглашусь стать бесправной куклой вместо самодержавного царя?! Les morts n’ont pas honte, — сказал он.

Я знал по-французски, но он сказал это очень быстро и певуче, «он-он-он», и я не понял, он заметил это и перевел:

— Мертвые сраму не имут. Вы слыхали про писателя Достоевского? —  Я кивнул. — Писатель Достоевский сказал как-то, что правда выше России. Сегодня я вижу, что он, быть может, прав. Но есть нечто, что выше правды. Честь! — он помолчал и улыбнулся. — Впрочем, я не люблю Достоевского. Мне из писателей нравится госпожа Тэффи.

Он достал папиросу, предложил мне, я взял. Мы закурили — он дал мне огоньку. Отвернулся к окну. Я и не заметил, как прошла ночь. Светало. Мы стояли на каком-то полустанке.

— Кошка! — вдруг закричал он и привстал, тыча пальцем в окно. — Кошка, эх! Ушла…

Я смотрел на него и думал: кто он? Последний рыцарь на троне? Николай Кровавый? Или Николашка-дурачок? Потом уже, после долгих раздумий на покое, я понял, что в наши дни рыцарь на троне неизбежно превращается либо в кровавого деспота, либо в дурачка.

— Скоро Псков, — сказал император.

— Скоро к вам придет депутация, — сказал я. — Они в последний раз попросят об ответственном министерстве и конституции.

— Знаете, что? — вдруг оживился он. — Вы меня не утешили, но я вам помогу…

Он повернулся на стуле, достал из шкафчика бланк и вечное перо, спросил, как меня зовут. Я ответил. Он написал несколько строк и размашисто расписался. Протянул мне бумагу и сказал:

— Ступайте! Ступайте же!

Я вышел в тамбур и прочитал. На бланке Верховного Главнокомандующего было написано:

«Мы свидетельствуем, что податель сего господин такой-то является злейшим врагом Русского Самодержавия иНашим личным недругом. Николай. 2 марта  1917 года. В Царском Поезде, при подъезде к Пскову».

Еще раз я увидел его днем, около полудня. Я провожал к нему Рузского. Мы встретились глазами. Я одними губами шепнул: «Gouvernement responsable». Он так же тихо ответил: «Les morts n’ont pas honte».

В партикулярном платье я в обход Петербурга пробрался в Выборг. Затем на корабле добрался до Аландских островов. Эта населенная шведами провинция Финляндии была еще формально частью нашей империи. Там, в Мариенхамне, мне нашли катерника, согласного перевезти меня в Швецию. Оттуда было около пятидесяти миль спокойным морем. В уплату пошли две последние николаевские десятки, которые я выпорол ножом из пояса. Катерником оказалась дама, жилистая  и большерукая. Она попробовала монеты на зуб и согласилась.

Я запомнил, как монеты падают в холщовый мешочек у нее на боку. Золотой профиль императора мелькнул и исчез. Прощайте, ваше величество. Вы были честны. Прощай, Россия. Ты была… Ты была. За то и спасибо.