ИНТЕЛРОС > №10, 2017 > «Я мог и обознаться…»

Игорь КУЗНЕЦОВ
«Я мог и обознаться…»


29 октября 2017

В год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:

1. Вы в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?

2. Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный строй? По какому пути пошла бы Россия?

 

______________________

 

Кузнецов Игорь Робертовичродился в 1959 году. Окончил Литературный институт им.А.М.Горького в 1987 г. В Союз писателей был принят по рукописям в 1989 году. Автор многих публикаций в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Иностранная литература», книги «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны Морозовой (М., 2010) и др. Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова (биография, комментарии). Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — рассказ «Гардеробщик» (№ 2, 2017).

 

 

1. В июле 1917-го я был недоучившимся студентом историко-филологического факультета Петроградского университета, с февраля уже переставшего быть Императорским, счастливо влюбленным в девушку Машу, слушательницу словесно-исторического отделения Бестужевских курсов. С ней мы почти ни на минуту не расставались с самого февраля, радостно пользуясь немыслимой еще недавно свободой и совместно снимая небольшую квартиру на 8-й линии Васильевского острова, неподалеку от Университета и Бестужевских корпусов.

И мои, и Машины родители — провинциальные учителя, воспитавшие нас во вполне народническом духе. Посему февральские события в Петрограде и последующее отречение царя мы приняли с искренним детским восторгом, несмотря на перебои с хлебом и бесконечные беспорядки, еще, впрочем, не перешедшие в состояние опасного для обывателей повального хаоса. Симпатии наши и большинства других студентов, естественно, на стороне беспрерывно бастующих рабочих петроградских заводов и фабрик. Мы радостно вливались в многочисленные демонстрации конца зимы и начала весны. Яркие красные банты не снимали, кажется, даже ложась спать.

Ни к каким партиям мы официально не принадлежали, испытывая некоторую брезгливость к суете амбициозныхполитических игр и фигур. Но взгляды, особенно по поводу решения крестьянского вопроса, разделяли скорее эсеровские, с лозунгом «Земля — крестьянам», который потом так ловко перехватил Ленин, до того, в «Апрельских тезисах», предлагавший передачу земли не напрямую крестьянам, а крестьянским Советам. Приветствовали и обнародованную программу Временного правительства, провозглашавшую амнистию, созыв Учредительного собрания, избираемого всеобщим голосованием, гарантии политических свобод и равенства граждан. К пункту по поводу продолжения войны до победного конца относились двойственно. С одной стороны, недавние победы над немцами внушали патриотический восторг, с другой, на фоне революционного праздника возникали сомнения по поводу ее, войны, общечеловеческого смысла. В душе-то мы были все-таки стихийными пацифистами. Арест императорской семьи в марте мы бурно обсуждали как между собой, так и с друзьями. Склонявшиеся ко взглядам радикальным требовали суда над правящей династией, мы же с Машей прекраснодушно призывали всех заранее помиловать и простить.

Мы, хотя и ходили в толпе демонстрантов по Невскому, где впереди нас несли лозунги «Долой войну!» и «Долой самодержавие!», не влезали в самую гущу событий, всякий раз грозящих перейти в реальные столкновения с полицией. Восхищались отказом казаков открыть огонь по участникам всеобщей забастовки и чуть позже возмущались действиями армейских офицеров, приказавших стрелять, были и на торжественных похоронах жертв революции на Марсовом поле.

Что мы тогда понимали в будущем России, Бог весть. Виделось оно в некой туманной дымке. Казалось: да, вот соберется Учредительное собрание, где скажут на равных свое слово представители всех сословий, и покатится дальше наша история широко, весело и демократично. Примером могла служить, наверное, Французская Республика с ее девизом «Свобода, Равенство, Братство» и основополагающим принципом «правление народа, народом и для народа». Французы, ведь, через ТАКОЕ прошли, а в итоге у них все же вышло по-человечески!

Много изменилось после «Июльских дней», когда по городу вновь прокатились бурные демонстрации рабочих, солдат и кронштадтских моряков, рьяно выступавших против Временного правительства и Петроградского Совета. Чего эти толпы, сначала стихийные, а потом поддерживаемые и вдохновляемыми большевиками, добивалась, было не совсем ясно, но то, что массовые выступления граждан были жестоко подавлены правительственными войсками, внушало страх и отвращение. Хотя к большевикам симпатий у нас не было, особенно после того как выяснилось, что их вожди оказались германскими агентами. Этому факту и верили, и не верили. Но поверить пришлось, когда Ульянов-Ленин, ордер на арест которого уже был выдан, сначала публично выразил намерение явиться на суд, а потом тайно и позорно сбежал. Впрочем, с этого момента влияние большевиков пошло на спад и, казалось, на политическом поле стали преобладать более разумные и менее радикальные идеи  и персонажи…

2. Роли личности в истории, спорь с этим или не спорь, никто не отменял. И как ни крути, роль Ленина в российских событиях 1917-го оказалась решающей.  А ключевой момент, когда его можно было остановить всерьез и, может, навсегда, а заодно и всякую прочую нечисть, случился как раз в Петрограде в первой декаде июля.

Бывшие сподвижники, видимо, хорошо информированные, обвинили Ленина в сделке с немцами — речь шла о проезде через вражескую Германию знаменитого «пломбированного» вагона, в котором Ленина со товарищи, снабдив немалыми деньгами, немцы и отправили в воюющую с ними на тот момент Россию сеять смуту и всякое прочее в интересах Германской империи.

Мы не будем сейчас разбираться, что в этой истории историческая правда,  что — неисторический вымысел.

Но во всяком случае, 5 июля обвинения приняли публичный характер, будучи опубликованными в различных газетах, поставивших на имени Владимира Ильича клеймо «германского шпиона». 6 июля был выдан официальный ордер на его арест, но, как говорится, дома его не застали. В квартире его сестры был произведен обыск, по поводу которого Ленин выразил протест, и сам высказал намерение явиться в суд. Но стопроцентной безопасности ему Петроградский Совет не гарантировал. Посоветовавшись с соратниками, Ленин вместе с другом Зиновьевым скрылся в знаменитом теперь шалаше в Разливе под Сестрорецком. Они прожили там месяц, а 9 августа Ленин и вовсе сбежал через условно охраняемую границу в Финляндию.

Есть большой шанс, что если б Ленина тогда все же арестовали, то никакого Октябрьского переворота бы не случилось и… И Россия вполне могла, пусть и пройдя еще через всяческие потрясения и катаклизмы, вывернуть на тот самый, «французский путь». Не было бы ни Гражданской войны, ни прочих советских прелестей.

В июль 1917-го мы как раз и возвращаемся, со всеми уже имеющимися на сегодня знаниями и опытом.

Общественный транспорт практически не ходит, на важных перекрестках стоят армейские и полицейские посты, снуют по городу казачьи разъезды. И у всех них, кстати, среди прочих, задача — задержать Владимира Ильича Ульянова-Ленина, немецкого шпиона.

И вот мы с Машей идем по Шпалерной улице от Таврического дворца к Литейному. Слева, на пересечении с ним зияют черные окна сожженного в феврале Окружного суда. Возле обгоревшего здания как раз полицейский пост.

Мы обгоняем неторопливо идущую пару мужчин: один маленький, с чубом, гладко выбритый, в рабочей кепке и мешковатом пиджачке, товарищ его посолиднее, с брюшком и копной кудрявых волос. Я непроизвольно оборачиваюсь и в маленьком узнаю обрившего бороду и нацепившего парик Ленина. Второй, понятное дело, — Григорий Зиновьев. И идут они к проспекту, дабы свернуть направо, перейти Неву по Литейному мосту — а там уж и два шага до Финляндского вокзала, с перрона которого на дачном поезде они и намереваются перебраться в Разлив.

Первое желание — ринуться или, наоборот, тихо подойти к ближайшему полицейскому и шепнуть ему на ухо: «Вон там, позади меня, двое. Мелкий в кепке и есть Ленин, которого вы разыскиваете!» И все. Ульянов-Ленин был бы арестован.

Но что потом скажет Маша? Все-таки в наших традициях чести — никоим образом не сотрудничать с полицией и всякой там охранкой. Ну не комильфо.

Правда я, в отличие от Маши, воочию вижу на месте Окружного суда серые громады Большого дома НКВД, который тут появится всего-то через полтора десятка лет. Я делаю еще шаг в сторону уже обратившего на нас внимание полицейского урядника. «Ты что?» — спрашивает Маша. «Да так, ничего, привиделось», — отвечаю я, пряча глаза. А сам все смотрю и смотрю, как та парочка уже приближается  к Литейному, сейчас свернет. Сворачивает.

В конце концов я мог и обознаться…


Вернуться назад