Авек плезир!..* 

Баллада русского возрождения

Ты пришёл с царём Петром, ты вошёл в наш тихий дом,
Я в твои глаза, как в омут, заглянула — 
В них навеки корабли в море синее ушли,
Только нежностью и ужасом дохнуло.

Ты вошёл в наш тихий дом — и с тех пор навек ты в нём,
Но ни дома я, ни имени не помню,
Только, в счастье и в слезах, несказанный свет в глазах
И обет, что, дав единожды, исполню.

Ты сказал: авек плезир! — и меня навек пленил
Шпагой, голосом, пшеничными усами,
Впереди качалась мгла — но, закрыв глаза, пошла
За тобою я, прельстившись голосами.

Ещё помню: ночь-полночь, что-то мне уснуть невмочь,
А на псарне в рёв заходятся собаки,
Входит, чёрен, мой отец: — Ты готова ль под венец? — 
И глаза его — как две свечи во мраке.

Сам царь-батюшка венчал — и уж как нас привечал,
Ну а мы с тобой доверчиво сомлели,
Да и как тут не сомлеть, если нам клялись гореть 
Свечи шалые на каждой ассамблее!

Голова царя Петра тяжела была с утра,
Но легка была российская корона,
И все чуяли нутром: с императором Петром
Супостата одолеем без урона!

Но рука царя Петра — сноровиста и хитра.
Его милости лишился отчего ты? — 
Ягужинский-прокурор усмехнулся: — Вот он, вор! 
А послать его в уральские заводы!

У меня не стало сил, когда люд заголосил:
С дыбы сдернули, в железо заковали.
Помню, в мёртвой тишине шевельнулся сын во мне.
Больше мы с тобой друг друга не видали.

Доползла я до царя, но молила, видно, зря:
Глянул сумрачно, скривился, отвернулся.
И тогда в недобрый час твой сынок в последний раз 
В моем чреве безнадежно содрогнулся.

И пошла я за тобой — но куда, любимый мой?! — 
Обеспамятела, имя позабыла,
Мать, отца, наш дом и двор, нянек, братьев и сестер 
Мне заменит безымянная могила.

Всяк пред Богом сир и наг, сказывал один монах.
Старец этот рек: — Не плачь, жено, не надо!
Суженого не ищи — сгинул в огненной пещи,
Но пребудет посрамленье силам ада.

Так и царь наш на заре с Божьей помощью помре,
Убиенного, знать, вспомнил Алексия,
На предчувствие моё налетело вороньё,
Над моею головой заголосило.

Славянин, хазарин, галл — каждому Господь воздал,
Но полна она антихристовой кровью,
Эта страшная страна — эта вечная война,
С её ненавистью, страхом и любовью.

Горю минуло семь лет, я состарилась, мой свет,
И с ума сошла от горя и утраты,
Шла я с нищенской сумой за тобой, любимый мой,
Но не встретила и самой малой правды.

Что ж, Господь тебя храни, гаснут дальние огни,
Очи выплакала — и пусты глазницы,
Канул разум мой во тьму, в ту безглазую тюрьму,
Где надежда не окликнет, не приснится.

Ты просил меня: живи! — но ты зря хрипел в крови,
Без тебя жить я обета не давала,
За младенцем нашим вслед мне покинуть этот свет
Богоматерь, знать, незримо помогала.                     

Ты прости меня, мой друг, что не вынесла я мук    
И сойду теперь под землю за тобою,
Что сдержаться не смогла, что дитя не сберегла. 
Видно, я удела лучшего не стою.

Но и в свой последний час помню только лишь о нас — 
Нет ни матушки, ни батюшки, ни Бога,                   
Когда юность мне пронзил возглас твой: авек плезир! — 
И последняя привиделась дорога…

Карта мира

Кто летает во сне, а кто мочится ночью в постели,
все-то мы одержимы одною нелеченной дурью.
Дай нам, Боже, несчастным, чего безнадёжно хотели — 
надели парусами, не жмись, одари нас лазурью!

Спам отжатых мечтаний. Закаты трусливых восходов. 
Кривоногому чурке — мечта о небесной касторке
финикийских ветров. Обезьяний синдбад мореходов. 
И галеры, галеры — и толпы, до самой галёрки.

Извращайся же, глобус! Сражайся, божественный логос!
Попрощайся со мной, моё имя, словами простыми.
Разлохмаченной розы ветров криволапая лопасть — 
способ кануть в нирвану, где только моря и пустыни.

Мним под крышей чужой, на сосновой присев табуретке,
ощутить кривизну небосклона эйнштейновым задом,
звёздный холод постичь в бормотании гипербореи,
маяки атлантид осязать затуманенным взглядом.

Окровавит наш парус над бездной варяжского моря,
разгораясь, заря на холмах молодого эфеса: 
прочь от римской лозы, от имперского счастья и горя,
ты скользни, моя тень, под вокабулы кельтского леса,

огляди, озираясь, предел этих генуй, венеций
и (по списку) иных ненасытно-прекрасных провинций,
где лишь храмы да тюрьмы — и в каждой на нарах боэций,
ну а кто не в тюрьме, тот политик и рвётся в провидцы.

Карта мира, цыганская сказка, чужие пробелы
и чужие проблемы, и чьи-то чужие контракты, 
не узнать, для чего корабелы творят каравеллы — 
и сирены гадают бродягам фальшивым контральто.

Берег! К шпорам пришельца прильнёт и примолкнет планета,
под железной перчаткой, как юное женское тело,
вздрогнет в смертной печали бессмертная плоть континента — 
меднокожая музыка, нищая даль без предела,

о нетоптанных травах мечта, неубитых бизонах,
бесполезна, как скальп ирокеза, всесильна, как сорос: 
твой озоновый край мазохистов и амазонок, 
твой затерянный рай, пряных прерий майнридовый соус,

золотая аляска, в снегах иссечённые годы
да о русской тоске омерзительные анекдоты…
Ах, куда и зачем в звёздном плеске ведут мореходы
эти бриги, фрегаты и прочие, блин, пакетботы!

Коль обманут пространства, постранствуем по эпохам:
тот же хрен, только в левой руке, как иные считают.
Те, кто порох придумали, сделали это со вздохом.
Те же лживые бури судёнышки наши качают.

Книга мёртвых, чужих пирамид треугольные знаки:
боги-псы, крокоидолы, терпкая горечь инцеста! — 
как светло нам в ослепших могилах, в рассыпчатом мраке — 
стронций, чёрная плоть, измельчённых созвездий авеста.

Хлеба корку сухую из старой сумы я достану
на холме, где когда-нибудь виллу отстроит патриций,
где постигнул адам скотоложества вещую тайну 
и межвидовый пафос — и сгинул из рая с ослицей.

Глянь в глазницы червя, баальбек с пересохшей аортой,
чью нездешнюю бездну вселенная не сохранила.
Загадай мне загадку, зверюга с побитою мордой,
скорбный сфинкс, старый сфинктер на заднице жёлтого нила.

Трон захватит дебил. Рядом, в пляске на вымершем вече
вдруг потребует в блудном поту озверевшая сука 
на тарелке с приправами мозг Иоанна Предтечи…
Всё по-прежнему, Боже, всё то же: мерзавцы — и скука.

Продолжай же вращенье, земля, посреди мирозданья! — 
как же быть, коль не плыть по векам, 
по мгновеньям ничтожным,
равнодушные сплетни и летописи порождая,
по чудесным маршрутам, к далёким мирам невозможным.

Глупый индикоплов, никотиновой плоти созданье! — 
одурев от сомнений, моли о единственной пуле,
чтоб покинула ствол и любовно проникла в сознанье,
и пропела тебе позабытое: ultima thule…

И однажды рассеется очарованье тумана,
и устанет надежда нам корчить пиратские рожи,
а небритые твари — таращиться с телеэкрана,
и откроется суша. И правда откроется тоже.

Воздух горних широт и нездешних сердец логарифмы,
безупречный герой, чей сюжет для ремонта отозван,
карты звёздного неба, подземных даров лабиринты — 
это только свеча, что трепещет во сне коматозном.

Смыслов строй предложил нам Творец — 
не толпу междометий,
только Слова — не слышим, лишь алчно мечтаем о чуде.
Время бродит в пространстве, шурша черепами столетий,
средь несчётных миров. 
Боже бедный, какое безлюдье!..

Хохлацкая баллада

Вот гарцует на пригорке — девки, закрывайте шторки! — 
дядя — Митька-егоза:
с детства доставалось порки, но усы всегда в махорке,
в серой ярости глаза!
Был он прасолом и волком, жизни вкус изведал с толком,
и не покидал седла,
пялились донцы-соседи: уродится ж чёрт на свете! — 
на горячего хохла.

В прошлой жизни бесталанной был у деда конь буланый — 
царский поезд обгонял:
дед нашёл себе шараду — двинул покорять Канаду,
сотнику коня загнал.
Переполошил округу сын-малец — украл зверюгу,
в гриву утыкая нос,
жеребца в степи запрятал, но — нашли, и он заплакал.
Так мой милый дядька рос…

Только вспомню слёз и смеха нескончаемое эхо — 
всё, что рассказал отец — 
ненависти или мести рад я больше, чем невесте,
хоть всему пришёл конец.
Под звездою скорпиона, поумерь-ка скорбь, Иона,
тормозни свово кита:
то ли ноет ретивое, то ли воет рулевое, 
то ли силушка не та.

Голь, кацапы, тавричане, греки, персы, молокане — 
накипь русского котла,
пахнет язвой моровою да войною мировою,
бьют сплеча и жгут дотла.
То сангвиник, то холерик, дядька не искал америк,
он другой рванул стоп-кран:
золотые вшил десятки в шубы старые заплатки,
молча канул в Туркестан.

Но до этого — собаки! — ранен был в нечестной драке,
отлежался на печи,
зиму бабушка лечила, от болезни отлучила, 
но от мести — отучи!..
О, змеиная улыбка, шаповаловская сшибка:
сдохни, но сочтись во всём! — 
кровью лёгкие заполнил, но дружка того запомнил
и всех прочих, кто при нём…

Наступило время свадеб — улицею меж усадеб
прёт обидчик, пьян слегка.
Дядька мой в бекеше длинной у ворот стоит с дубиной,
взором нежит облака.
Вот шеренга женихова, вот невестина обнова — 
под весёлую гармонь
тяжко хрустнула дубина, замертво упал вражина,
дядька же — побрёл домой.

Раз кого, уж вы поверьте, он убил (пусть не до смерти — 
но потом не жизнь была),
дядьке каторга светила, но маленько подфартило:
революция пришла.
Кровью мытые закаты, краснозадые мандаты,
тиф, колхозы, голод, мрак…
Вспомнить — и опохмелиться, хоть он и поныне длится,
отчей пажити бардак.

И бегут от половодья — всё кулацкие отродья,
дед мой, родичей толпа:
от Медведицы и Дона, от поруганного дома,
век не кончится тропа — 
за горами, за долами, за калмыцкими степями,
за печальной Сыр-Дарьёй,
где страшны и мохногруды прокажённые верблюды,
а душа полна зарёй...

Я там жил — какое диво, по усам текли мёд-пиво:
чашу там до дна испил.
Там отцу божился: «Тату! Буду с краю ставить хату!»
Но поклялся — и забыл…
Так и дядька? хоть не ссыльный, жизнь свою рукою сильной
повернул — не ожидал,
с той поры, как бил дубиной, больше родины любимой 
он до смерти не видал.

Прожил век, поторопился и с родными не простился,
сжал обиду в кулаке — 
отошёл в степи казахской, то ли гуннской, то ли сакской,
в собственном особняке.
Кончились его химеры: мне в глаза, на гребне эры
все, на фото вставши в ряд,
и укоры, и примеры — пламенные офицеры,
братья старшие глядят…

В топоры я не рубился — но у дядьки научился
не чураться всех голгоф,
как последняя паскуда. И — не умирать, покуда 
всех не отплатил долгов!
Смертный миг и запах гари — всё вернул бы каждой твари:
видно, не дано простить.
Что ж, коли сложилось плохо и твой враг — сама эпоха, 
надо жить. И этим — мстить.