Рассказ

Гобзев Иван Александрович родился в 1978 году, учился в МГУ на философском факультете. Там же защитил кандидатскую диссертацию по философии. Работал в разных профессиях, но дольше всего корреспондентом и преподавателем. Печатался в журналах «Нева», «Москва», «Новая Юность»  и других. Автор трех книг: «Зона правды» (М., 2013), сборник повестей «Те, кого любят боги, умирают молодыми» (М., 2013), «Глубокое синее небо» (М., 2017). Живет в Подмосковье. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Когда я была маленькой, папа часто играл со мной в такую игру. Он протягивал мне крепко сжатый кулак и говорил:

— Колдуй!

Я водила над ним своими ручонками и бормотала:

— Абра-кадабра, мабра, швабра, конфетка появись!

Он разжимал кулак, и я находила там конфетку.

— Папа, папа! — кричала я. — Ты видел, у меня получилось!

— Да, — серьезно и ласково отвечал он, — ты настоящая волшебница.

Но иногда колдовские силы меня подводили и ладонь оставалась пустой. Папа смотрел устало:

— Ну все, доченька, хватит, уже поздно, магия закончилась, нужно новую накопить.

— Хорошо, папа, ты тогда не спи всю ночь, копи!

Далеко не всегда мне удавалось наколдовать то, что я хотела. Чаще было совсем не то. Например, я загадываю, закрыв глаза:

— Ну, пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста, маленький пушистый котенок появись!

Он разжимал пальцы, а там пластиковый шарик.

— Эх, — огорчалась я, но не сдавалась. И предлагала ему колдовать вместе. Ведь если объединить усилия, то должно получиться.

Теперь я понимаю, почему этот фокус ему так долго удавался — в момент произнесения магических заклинаний я зажмуривалась и не видела, как он прячет что-то в руке.

 

В лифте зеркало. Я зачем-то очень сильно накрасилась, оделась совсем не по-больничному, а как на свидание. У меня красные уголки глаз и мешки. И усталый пустой взгляд. Щеки внизу немного пообвисли, как у бульдога. Поперек лба, ближе к вискам, идут две почти параллельные морщины — это от спанья на боку. Если с лица все стереть, то будет видно, какая у меня грубая кожа. Каждая пора заметна. Но мне уже за сорок, и удивляться тут нечему.

Эти вот складки под челюстями особенно ужасны. Они словно говорят мне: «Милочка, ты старая и жирная».

Хотя мне еще не «писят». Все впереди, женщины могут блистать и в сорок. Да, это так. Но, черт, и все же мне не двадцать пять!

Как просто было в детстве. Покушала, на горшок сходила, поспала и все — ты молодец, все тебя обнимают, целуют, хвалят. Я вижу перед собой отца, молодого, красивого:

— Доченька, ты такая умница, ты самая лучшая!

И он берет меня высоко-высоко — к себе на руки — и крепко прижимает. А я обнимаю его за шею и верю ему.

Дети же потом вырастут и поймут, что все — сказки. И могут не простить.  Хотя, — думаю я, шагая по больничному коридору и смущаясь лошадиного цоканья своих каблуков, — если бы у меня были дети, то я бы, наверно, точно так же обманывала их. Папа, кстати, очень хотел внучку.

Мне тяжело видеть, каким он теперь стал. Желтый, даже глаза желтые, из живота торчат трубки с мешками на концах. Сильно похудел: с тех пор как попал в больницу месяц назад — на двадцать килограммов. Желтая кожа висит на нем, как рваные паруса. И он согнулся. Он никогда не был горбатым, а теперь у него как будто вырос горб. Он ходит, согнувшись и опираясь на палочку, седые волосы топорщатся клочьями, и напоминает он сумасшедшую старушку.

Неделю назад я ехала с ним в лифте, на прогулку. Он стоял, прислонившись к стенке. Я придерживала его за локоть, как маленького, потому что боялась, что упадет, а он стеснялся этого. Он был совсем слаб, еле до лифта доковылял. И вдруг я заметила, как он чуть качнул головой и тихо сказал сам себе: «Эх». В этом коротком жесте были и разочарование, и удивление, и растерянность.

Как-то мне приснился сон: я встречаю его на улице. Он высокий, выше, чем в жизни, крепкий, розовощекий. И смеется. «Выздоровел!» — говорит. И я так радуюсь во сне. Тому, что он стал совсем другим — таким, каким на самом деле никогда не был. Таким, каким я его видела, пока была ребенком. И перед тем как проснуться, подумала: «Надо же, как хорошо эта болезнь на него повлияла!»

Мне тяжело видеть его больным. Потому что нас разделяет не так уж и много. Меньше тридцати. Я уже знаю, как быстро пролетают годы и, глядя на него, вижу себя. «Боже мой, почему все это должно было случиться?» — мысленно шепчу я, не понимая, что конкретно имею в виду.

Раньше иногда я очень злилась. Мне хотелось высказать ему все. Что он предатель и ничтожество. Что он бросил и обманул меня, и мне все пришлось самой, и все оказалось не так. Что я пила и употребляла наркотики.

Мне позвонили сегодня утром и сказали, что нашли его в парке без сознания. Он все-таки выперся гулять, хотя ослаб уже настолько, что ходить практически не может. Во всем виновата весна, май, одуванчики, иллюзия начала нового. Мне и самой хочется бродить по улицам и вдыхать теплый цветочный воздух.

Вот он лежит в койке. Он уже даже не желтого, а почти черного цвета.

— Привет, пап, — говорю я, думая, что он спит.

Но он открывает глаза.

— А, привет, — отвечает так безразлично, как будто ему все равно, пришла  я или нет.

— Как ты?

— Ну, так… — его взгляд безучастно проскальзывает по мне.

Я начинаю быстро ему что-то рассказывать. Какую-то чепуху, что-то беззаботное и смешное. Раньше это помогало. Он вроде включался, улыбался, тоже что-то говорил, даже шутил. Но сегодня он ведет себя так, как будто я его раздражаю.

И я сама начинаю раздражаться.

— Пап, хочешь, уйду? — наконец спрашиваю я.

Я устала. И, честно говоря, больше не хочу его развлекать. Всем ясно, что это конец, и самое лучше, что может сделать человек в таких обстоятельствах, — уйти с достоинством. А мне еще жить, и в личной жизни у меня черт знает что.

— Помнишь, — тихо говорит он, — мы играли в волшебство?

— Помню, пап. Только сейчас в лифте вспоминала. Смешно было.

— Да, ты такая детка наивная была, — он вроде улыбается.

— Я на самом деле часто детство вспоминаю. И тебя тогда. Я, наверное, никогда не забуду.

И вдруг добавляю зло:

— Потому что больше, кажется, и вспомнить нечего.

— Я тоже, — шепчет он, игнорируя мое последнее замечание.

Мы молчим. Спустя пару минут я решаю, что он уснул, и встаю.

— Давай в последний раз сыграем? — вдруг говорит он.

— Во что, пап?! — резко спрашиваю я.

— В волшебство. Поколдуй.

И он шевелит правой рукой. Я вижу, что она зажата в кулак. Пальцы у него так высохли, что кажется, в обручальное кольцо спокойно войдут два безымянных.

— Пап, ну что ты? Это бред какой-то…

Я почему-то очень раздражаюсь. Встаю и начинаю ходить по палате. Подхожу к окну, открываю створку. Смотрю вниз: кроны, кроны, кроны, а между ними синие с желтым лужайки.

— Последний раз, — повторяет он.

Я себя чувствую глупо. Ужасно нелепо. Что ему в голову взбрело? А ведь отказать нельзя, вдруг и правда в последний раз видимся.

— Ладно, — говорю я ледяным тоном и сажусь обратно.

Растопыриваю ладони над его жалким кулачком и замечаю, что мои пальцы толще, чем у него. Руки у меня стали пухлые, красноватые, в сеточке морщинок, как у старой тетки. С удивлением я некоторое время смотрю на них. Потом, смущаясь, произношу:

— Абра-кадабра, мабра, швабра! Боже, пап, какая чушь… Конфеты я не ем, а котенка у тебя там по-любому нет.

Он молчит, мне кажется, с полуулыбкой. Тут я вспоминаю, что надо что-то загадать.

Делая магические пассы руками, я добавляю наугад:

— Цветочек, появись!

Он разжимает кулак, и на высушенной ладони я вижу яркую синюю незабудку. Я перевожу взгляд на его лицо, но он больше не улыбается. Тонкие губы сжаты, кожа как будто еще почернела. Он то ли спит, то ли уже нет…

Я беру эту незабудку в свои большие руки и начинаю, как дура, реветь. А в окно задувает весной, ослепительное солнце обжигает щеки, и где-то внизу поют птицы.