Ирина Цыгальская, поэт, переводчик (г.Рига)

 

Понятие «русский мир» нередко попадает в сферу политики помимо, а то и вопреки нашему желанию. Открещиваюсь: я не занимаюсь политикой, однако тут же вспоминается — если ты не занимаешься, то рано или поздно она займется тобой.

Защита русского языка (или — от русского языка) и русской культуры (или — от русской культуры) и в Латвии, хотя уже и без прежнего запала, но все-таки и до сих пор служит вывеской, укрытием — для тех, кто подразумевает на самом деле совсем другое: свой карман, политический капитал, неумение и бездействие при нахождении на какой-нибудь ответственной должности.

 Философия латыша выражается в дайне, народной песне. «В этической глубине народная песня смело могла состязаться с христианской этикой <...>. Это не только поэзия, это и педагогика, агрономия, медицина и, конечно, мораль, — рассказывает о дайнах латышский поэт Кнут Скуениекс, — <...> дайна все еще актуальна для духовной жизни современной Латвии. <...> Мы <...> прямо или косвенно пользуемся ею в музыке и литературе. Свое наследие мы воспринимаем теперь как философию, этику, эстетику, но ценность его от этого не убывает»[1].

Поделиться этим богатством с другими народами нелегко, дайна плохо поддается «пересадке» на другую языковую почву.

О музыке. Если, например, латвийский оркестр исполняет Чайковского, то какая это культура — латышская или русская? Может быть, не то, и не другое: состав оркестра тоже может оказаться многонациональным. То же и в изобразительном искусстве: многие латышские художники, получившие известность в Латвии  в двадцатые — тридцатые годы прошлого века, учились в петербургской Художественной академии, Роман Сута — в пензенском художественном училище. Жену Р.Сута привез из России — это Александра Бельцова, не менее известный латвийский художник.

Это — общее культурное пространство в мультикультурной Риге.

Больше оснований для выделения русскоязычной культуры предлагает, разумеется, литература.

Изучить язык страны проживания необходимо прежде всего хотя бы затем, чтобы убедиться, что все люди в своих главных желаниях одинаковы. Наверно, поэтому молодое поколение гораздо меньше, как теперь говорят, «напрягается» по поводу знания, изучения языков — они просто хотят жить, любить, растить детей.  И большинство из них могут общаться как минимум на трех языках: русском, латышском и английском.

Русскому языку присвоен статус иностранного. В школах, по крайней мере латышских, количество часов на русский язык и литературу резко сократилось.  В проигрыше оказались …латышские школьники, вырастает поколение, в среднем знающее русский хуже, чем прежние поколения, и оттого — менее конкурентоспособное на рынке трудоустройства, так как во многих сферах жизни и деятельности необходимо все-таки знание и русского языка.

 Получить высшее образование на русском языке можно только в частных вузах. Тут, правда, все постоянно меняется, говорят — а может быть, уже и реализуют —  о практике приглашения чужестранных специалистов, которые будут читать лекции на английском, немецком, русском и других языках.

Об ассимиляции судить не берусь, но постепенная интеграция происходит. Не только разных народностей, но и, к примеру, — со скрипом — богатых и бедных, что никак не менее актуально.

Электронные СМИ существуют и востребованы. Существуют и бумажные. На латвийском ТВ еженедельно можно посмотреть и послушать, в том числе — и в электронной записи — русские передачи «Без обид» и «Точки над i», в последней ведутся дискуссии по самым разным вопросам общественно-политической жизни (новые и старые политические партии, школьное и высшее образование, доступность медицины и т.п.). В дискуссиях участвуют обе, и латышская, и русская «общины».

Книг на русском языке выходит так много, что невозможно ни проследить за их качеством, ни понять, насколько необходимо было издавать ту или иную из них. У кого есть деньги (или богатый спонсор), тот и издает — что и сколько хочет. Легче сориентироваться в книгоиздании, осуществляемом при государственной поддержке. За последние два-три года вышло несколько (с десяток?) билингвальных поэтических сборников (в издательстве «Орбита») — современная латышская и русская поэзия, классика, Серебряный век и др.; в 2011 году возродился «Рижский альманах», а на ближайшие три года материальные заботы об издании этого ежегодника приняло на себя Министерство культуры Латвии.

Значительную часть изданий можно найти и в интернете. В том числе и «Рижский альманах».

«Городскую культуру» весной ежегодно украшают «Дни русской культуры».  В центральных городских парках поют хоры. Встречи — поэтические, какие-нибудь тематические — происходят и «под крышей», в самых разных аудиториях, в них участвуют и гости из России. С весны и до поздней осени, когда по вечерам город все раньше окутывают романтические сумерки, можно послушать уличных музыкантов. «Блеск и нищета». Пожилой артист исполняет на аккордеоне какой-нибудь старый городской романс; девушка играет на скрипке что-то из классики; чуть дальше услышим гитару. Молодежь таким образом старается подработать себе на учебу, на жизнь — это понятно по всему их облику. Пожилые тоже зарабатывают, а не просят милостыню, пусть «атрибут» уличного «попрошайки» и присутствует рядом в виде какой-нибудь мисочки или шапки, — все равно это надо воспринимать как концерт за пожертвования.

 У молодежи свои любимые песни, своя любимая музыка. Они шумят, громко смеются, тихо плачут… — а иногда и безобразничают… Но, кажется, культ молодости, здоровья и успешности, популярный в девяностые годы, свою «актуальность» утратил.

О том, чтобы сносились памятники деятелям русской культуры слышать не приходилось. Я по-прежнему проезжаю на троллейбусе мимо улиц Пушкина и Гоголя, а прогуливаясь в своем микрорайоне Пурвциемс (село Болотное), могу очутиться на улице Андрея Сахарова.

Культурные связи с Россией актуальны и сегодня, на личном уровне никогда и не прерывались. На уровне общественном, официальном были ослаблены в 90-е.  В последние годы вновь становятся интенсивны. Тактично и незаметно что-то меняется, в сторону — большей взаимности? Я имею в виду, что уходит — уже ушел? — образ россиянина как «старшего брата» в семье народов бывшего СССР.

Из наших современников первым приходит на ум режиссер Алвис Херманис, известный в Европе постановками русской классики (Онегин, Обломов, гоголевский «Ревизор» — привет школьникам и всем прочим, кто не читает классики). В Риге стала событием постановка А.Херманиса «Бродский/Барышников»; и Мария Наумова, латвийская певица русского происхождения; и российский режиссер Кирилл Серебренников, который поставил в Латвийском национальном театре «Мёртвые души», спектакль «Сны Райниса»...

«Сограждане» — хорошее слово, лучше, чем «постоянный житель», «русскоязычные» и т.п., уж не говоря о такой крайности, как ярлык «пятая колонна» (он, как будто, теперь употребляется редко).

Недавно президент Латвии Раймонд Вейонис внес предложение регистрировать детей неграждан гражданами уже в момент рождения, если только родители не выберут для них другое гражданство. Посмотрим, как проголосует парламент.

В годы перестройки в Латвийском университете была группа по обучению молодых литераторов из разных республик латышскому языку, иные из них действительно связали свою жизнь с культурой, литературой Латвии. Но их труд на родине — по окончании учебы — оказался невостребованным.

Изучать языки, культуру, историю, нравы с конца шестидесятых отправляются в братские республики и латышские поэты, среди них — поэт и переводчик Улдис Берзиньш (1944), изучавший турецкий язык на Кафедре востоковедения в Ленинградском университете (1968 — 1971), затем на отделении Востоковедения и африканистики МГУ (персидский и турецкий), в Ташкентском университете — узбекский. Переводил ветхозаветные книги, пятнадцать лет отдал переводу Корана. «Русскоязычный» поэт С.Морейно в настоящее время занимается переводом польской литературы… Можно былобы продолжить, но перечисление само по себе ничего нового не добавит.

Лучше еще несколько слов об Улдисе Берзиньше: в своих путешествиях на Восток он познакомился с азербайджанским писателем Акрамом Айлисли и если и не подружился с ним, то — нашел в нем единомышленника. Очередная их встреча произошла в 2012 году в Риге. Акрам Айлисли привез рукопись своей книги «Каменные сны» (на русском языке). Мы встретились с Айлисли в Вентспилсском Доме писателей и переводчиков, он попросил меня прочитать этот трагический роман-реквием. Прочитав, я спонтанно «приняла решение», что «Каменные сны» надо перевести и на латышский… Перевод состоялся, книга издана по-латышски в 2015 году. Дальше Акрам Айлислисобирался в Москву… Но это уже другая история…

Среди появившихся в конце двадцатого века и в первые десятилетия двадцать первого русских писателей как, может быть, самого крупного я определенно назвала бы поэта и переводчика Евгения Шешолина. Он родился в Краславе (Латгалия)  в 1955 году, трагически погиб в 1990 году в Даугавпилсе. Причина гибели осталась неизвестной. Я говорю — «определенно», потому что жизненный путь его закончился. Живые, может быть, скажут что-нибудь еще, тогда и «решим». После ухода Шешолина его творения стали объектом изучения историков и исследователей литературы — и в Латвии, и в России. Стихи Шешолина публиковались и прижизненно, но как-то не особенно выделялись на фоне всей хлынувшей потоком, будто бы прорвавшей все шлюзы и запреты, поэзии. Чудится — не судьба ли это? Что именно смерть поторопила понять значение поэта…

Объединения возникают и рассыпаются, образуются заново. (Где два латыша, там три партии. Наверно, то же можно сказать и о русских писателях).

«В 60—70-е годы возникали кружки и салоны «независимых», с культом кофе и кафе. <...> Отдельного внимания заслуживают домашние салоны той эпохи, формировавшие новый тип общения и культурной инициативы. <...> Противостояние официальной культуре и «диктату» старшего поколения в литературе и искусстве 1960—1970-х гг. было велико и отчасти послужило основой для сплотки наиболее активных представителей молодежной культуры вне разделения на племена и народы», — рассказывает историк культуры Б.Равдин («Даугава», 2005, №2).

 «Есть ли здесь русская литература?» — этот вопрос время от времени возникает снова и снова. Дискуссия об этом публикуется в третьем номере (первого «этапа» издания, 1993 год) «Рижского альманаха». Историк культуры, исследователь литературы русской диаспоры 20-х — 30-х гг. Юрий Абызов (1921 — 2006) уверен, что нет: «Возможна ли здесь художественная литература — не думаю, <...> не вижу для  этого творцов ее. Литература иного плана — разрабатывающая почву и судьбу, документы <...>, — литература факта, мемуарная <...> — это все возможно…». (Правда, позднее Ю.А. все же заметил Л.Романенко, 1923—2007).

Кнут Скуениекс годом раньше думал иначе: «региональная литература <...>  даже по-своему уникальна, правда, при условии, если не старается копировать метрополию. <...> не надо бояться, что со временем возникает и языковый, и литературный диалект. Потому что палитра русской литературы от этого становится только богаче» («Рижский альманах», № 1, 1992).

Трудно, да и не хочется, представить себе маргинализацию языка, на котором писали Лев Толстой и Достоевский.

Думается, русский язык как язык современной литературы, поэзии — востребован. Недаром так много поэзии пишется и в России, и в диаспорах — и появляется как  в бумажных изданиях, так и в сети.

Переводчиков с латышского языка на русский количественно стало меньше. Все же рижская переводческая, да и поэтическая школа сохраняется, а школа поэтического перевода подтверждает европейский уровень и латышской поэзии второй половины прошлого столетия, и первых десятилетий нового.

Язык в Латвии — как и на всем пространстве бывшего СССР — оскудевает  и засоряется …Но язык — как живое существо, которое и развивается, и дегенерирует, — многое «определяет» сам, и, надо думать, сам и лишнее отметет, сам и обогатится — может быть, сленгом, языком улицы — совсем какими-нибудь другими словами, чтобы выражать новые понятия, не исключено, что еще и «латышизмами».

Недавно я переводила коротенький рассказ Визмы Белшевицы, написанный  в эпистолярном жанре, позабавила в нем характеристика провинциальной гостиницы, даваемая автором с незлой иронией: «В номере справа интернациональная  компания — наверно, сезонные работяги, еще совсем мальчишки, видела их  в окно — разговор на русском. Там бутылка не булькала. Или непьющие, или деньги уже кончились. Они грелись и до сих пор греются, даже вопреки жаре, крепкими словами. Этих слов три, если упоминание матери считать за одно слово. Если нет — пять. Кроме матери — еще одна женщина легкого поведения и нечто из мужских причиндалов. Помнишь Эллочку из «Двенадцати стульев»? Та <...> на фоне этих юношей — настоящий Толстой …» Далее, возвращаясь к этим своим юношам, Визма Белшевица не называет их иначе, как только «трехсловесные»…

Лично мне в новом тысячелетии дышится, в творческом плане, легче. Потому что я, хоть и не задавалась никогда целью написать что-нибудь «проходное», но понятие о необходимости соблюдения тогдашних канонов, наверно, въелось на бессознательном уровне и выражалось в том, что казалось: я ничего в литературе не могу. Ни мой индивидуализм, ни интерес к асимметрии никому не нужны.

Читателя представляю себе смутно. Иной раз, стараясь понять, получилось ли что-нибудь, каким-то непонятным образом вижу текст глазами кого-нибудь из единомышленников, всегда — конкретного, одного. Тираж моих книг примерно  в 200—250 экз. с течением времени расходится. Больше раздаривается, чем раскупается.