Томми Виринга (родился в 1967г.) — один из ведущих нидерландских поэтов и прозаиков. Его романы «Все о Тристане» и «Джо Спидбот» удостоились престижных литературных премий («Халевейн» и «Бордевейк» в 2002 и 2006 гг.) Регулярно публикует заметки о литературе и искусстве в ведущей газете страны «NRC Handelsblad».

 

Безупречная дочь

За пианино приехали те же самые парни, которые в свое время его доставили. Он еще не забыл их глумливых ртов. За лобовым стеклом небольшого грузовика лежали пакетики табака и сигареты.

Казалось, стоит им увезти пианино туда, откуда оно появилось, и случившегося как не бывало. Был просто полуторагодовой перерыв. Парни обменяются ехидными замечаниями в его адрес там, наверху, в своей кабине, и дело с концом.

Два долговязых тела соскользнули на землю. «Мы снова к вам, менеер.» Можно подумать, им все было известно.

Опустился задний борт, они достали тачку и попону и вошли в дом, зацепив по дороге колесиком сетку от мух. Пианино оказалось не там, куда они его тогда поставили. Его несколько раз передвигали с места на место. Дом был вообще-то тесноват для пианино.

Они выкатили его на улицу. Оголилась паутина, он увидел потеки от чашки кофе, которую когда-то швырнул об стенку. Если ему неприятно постоянное напоминание об этом, придется закатать пятно свежей краской.

 

Она играла мало. Изредка. Ее игра делала его счастливым. Свет, падающий на нее из окна, прямая спина. Сидела она, как статуя.

Большинство ее историй были об отце, этот человек был центральной фигурой во всем. Научил ее даже правильно держать мизинец во время еды. А уж за пианино сидеть и подавно. Не было места ни случаю, ни наитию, было только изнурительное повторение, пока она наконец не достигла совершенства. Безупречная дочь. По ее словам, он был учителем. Преподавал нидерландский.

«Красные кхмеры» все подряд были учителями, сказал он.

Она рассмеялась, словно он победил того ей в угоду.

Он был влюблен даже в ее зубы.

Фотография, снятая в классе. У нее косички, большие, серьезные глаза снизу вверх смотрят на учителя. Душу  раздирающая преданность.

Играла она Моцарта и Шопена, все тот же взгляд, устремленный на партитуру. Не было женщины прекраснее, не было музыки прекраснее. Чем он это заслужил? Порой он подсвистывал ей.

 

Парни вкатили инструмент на откидной борт и втолкнули его в фургон. Он был их единственным грузом. Может быть, эту работу им дали в рамках проекта по интеграции. Как способ вовлечь их в трудовую деятельность.

Фургон разворачивался на участке за домом. Сидящий рядом с водителем поднял руку, тот крутанул руль, между пальцами у него была зажата сигарета. Окна они держали закрытыми: круговорот табачного дыма и сквернословия. Гравий заскрежетал под колесами, когда они въезжали на дамбу.

Почему одну косую поверхность называют подъемом, а другую спуском? — спросила она однажды.

Они долго подыскивали подходящее для совместной жизни жилье. Этот дом им приглянулся сразу. Он стоял у изгиба реки, аренда была низкая. Неудобств они решили не замечать. Тесноты, низко висящей балки посреди комнаты, о которую он, подвыпив, ударялся головой. Когда-то к ней привязывали домашний скот. Их не смущало, что слышно было все, любой телефонный разговор, каждый сигнал о получении электронной почты. Им все было внове. Их голод не знал границ.

Две жизни, вложенные друг в друга. Он приобрел деревянные книжные шкафы из меблировки букинистического магазина, ибо шкафов им не хватало. Теперь и в спальне, и в коридоре рядами стояли книги. Он их читал с усердием самоучки, она — потому, что они делали ее счастливой. По ее словам, при чтении у нее в голове открывались окошки. Она зачитывала ему отрывки, которые ее смешили или заставляли задуматься.

 

Как-то она повытаскивала все книги из шкафов в гостиной. Ей вздумалось рассортировать книги по цвету, создать новую систему. Два дня напролет она расставляла и переставляла все их книги, оба они лавировали по гостиной между стопок, как горнолыжники. Из книг выскальзывали иммортели, маки и васильки, мелькала линялая лиловость бугенвилей.

Первая книга была красной. Красных книг было много. Красный переливался в оранжевый и желтый. Желтых обложек оказалось неожиданно много. Всего труднее были переходы, они должны были быть плавными, не резкими. Желтый растворялся в зеленом и голубом (не было счета и голубым обложкам), а после синего и фиолетового все растворялось в черном.

Перед ними было произведение искусства, новый, шаткий порядок, не допускающий ни малейшего нарушения.

Он подумал: что из того, что она не умеет готовить, когда она так украшает мир.

 

Наступило их первое лето в новом доме. Она сидела на солнце, подтянув колено к подбородку — красила ногти на ногах. Он купался у изгиба неспешно текущей реки. Нырнул, прислушиваясь под водой к перебоям винта приближающихся моторок. Опустился сквозь теплые и холодные водяные слои, не сводя глаз с бутылочно-зеленого, зернистого света, отдернул ногу, коснувшись тинистого дна.

Немного позднее он отправился за ней. «Пойдем, — сказал он, — поплаваем».

Ему хотелось утянуть ее под воду, обхватить сзади, сжать ладонями груди. Дать придти желанию. Ощутить потом ее холодную, в пупырышках, кожу под собой на узкой кровати, придавить ее собственным телом, как каменной плитой.

Но плавал он всегда один. Да и потом не мог представить ее себе в купальнике или в бикини.

Eе тело он любил больше, чем она. Думал, бывало: она непременно увидит свою красоту моими глазами. Тогда еще он верил в целительную силу любви.

Пришла осень. Ветер приподнимал и встряхивал дом. Внутри оглушительно хлопнула крышка пианино.

По щекам у нее катились слезы.

— Милая, что с тобой? Что с тобой?

Ее придушенный голос: «Ты не должен свистеть, когда я играю».

Возможно, дом был слишком тесным не для пианино, а для них обоих. Возможно, он бы больше подошел одинокому жильцу. Иногда она заводила речь о том, что ей не хватает людей, велосипедистов и трамваев.

Она закрывалась с телефоном в спальне. Но слышно было, тем не менее, все. Не дословно, одни изгибы голоса. Ее жизнь лежала перед ним, как взломанная устрица. Все было на виду, и все же он не знал жизни более таинственной.

Она сказала: мы с тобой — скрипачи, играющие на нервах друг друга.

Ссоры зарядили, как дождь, им уже не было конца.

Он говорил, что приходит в бешенство, когда она уходит в себя.

Она говорила, что уходит в себя из-за его бешенства.

Они так далеко зашли, что уже невозможно было найти отправную точку.

Он сказал: «Ты делишься только со своим проклятым дневником».

— Иначе я здесь просто умру.

Ее дневник был противником, подстрекателем. Ледяные судороги подозрений.

Она хотела встать, скрыться. Он толкнул ее обратно в кресло. «Изволь сесть, черт побери. Изволь, черт побери, со мной разговаривать».

Но ее молчание сгустилось, стало тяжелым, комковатым. Зато его бешенство выплескивалось куда ни попадя. Различие между ними было различием в субстанции. В вискозности.

В декабре он уехал на пару недель. Из интернет-кафе в Алеппо он написал, что отдал бы мизинец, лишь бы быть с ней сейчас.

Всего лишь мизинец? — отозвалась она.

Ему приснилось, что она осквернила их постель. Это было мучительно и возбуждающе. Как-то она прочла ему вслух слова одного католического священника: не предавайтесь любви там же, где предаетесь греху.

Вернувшись в январе, он нашел окурок тонкой сигары в шкафу, среди проводки, за дисками. Может, он лежал там еще до их переезда, а может, всего пару недель.

Ревность, давний его недуг. Никогда еще воображаемые им сцены не были такими живыми, красочными. В первую очередь то, что ему слышалось — ее вздохи, просьбы, ласковые словечки, произносимые шепотом; ядовито-зеленые, как абсент, они по капельке просачивались в его уши. «Не знаю я, чья это сигара, — сказала она, — понятия не имею. Не моя, и не моих знакомых. Перестань».

 

Она слегла с температурой и вдруг стала пугаться словарей. Они хотели причинить ей зло. Преследовали ее во сне. Окно было покрыто ледяными узорами, центральное отопление не прогревало спальню. Именно тогда, как она потом говорила, она приняла решение.

— Я без тебя пропаду, — сказал он.

— Я не могу без города.

— Ты без города не можешь, а я без тебя.

Ей удалось вернуться на свою прежнюю квартиру, жилец съехал в конце февраля.

В марте он посетил несколько европейских столиц. Позвонил ей из поезда.

— Я надеялся, что ты передумаешь, пока меня нет, — сказал он.

— Я тоже, — сказала она.

Она спросила, где он сейчас.

— Где-то между Веной и Будапештом. — Он кинул взгляд в окно. — Кругом холмы. Здесь уже все зеленеет, не то, что у нас. А ты где?

— В магазине ‘Икеа’.

На вопрос, зачем она там, она ответила:

— Покупаю новую кровать.

Ну конечно, жизнь шла своим чередом, без кровати нельзя, не на полу же спать человеку, и все же он протягивал ей свое кровоточащее сердце, чувствуя, что ему никогда не знать былого счастья.

 

Ее уже не было в доме, когда он вернулся. Цвела сирень, наступил апрель. После того, как парни отбыли на своем грузовичке и накопившиеся под пианино пыль и паутина исчезли в трубе пылесоса, он обнаружил на полу дюббелтье—десятицентовую монетку. Всю остальную мелочь они обменяли на евро, а это вот дюббелтье пережидало смену денежной системы под пианино.

Возвращения не предвиделось, она нашла свое место в жизни.

Ранним вечером он перелез через забор и вышел на луг. Над головой, как кузнечные меха, шумели крылья пролетающей пары лебедей, закатное солнце бросало косые лучи на скошенную траву.

Утром этого дня фермер, у которого он снимал дом, засунул шланг насоса в отхожую яму под домом. Вместе они наблюдали, как трясется лежащий на земле шланг, перекачивая кал и помои в навозную цистерну. Это был неловкий, интимный момент, словно ты присел покакать, а рядом кто-то стоит.

Под конец фермер сказал: ну вот, теперь еще годик продержишься. И поехал распылять жижу по участку. Рядом с ним восседал его джекрассел.

Сейчас по лугу бродил мужчина. Голова его была опущена, словно он что-то потерял. Он искал среди собственных испражнений улики. Дьявол нашептал ему, что он может найти там презерватив, использованный презерватив. Тогда у его ярости появилась бы цель, мишень. Все остальное в отхожей яме сгнивает, а вот эта штука — нет. Наверняка она спустила ее в унитаз, чтобы он на нее не наткнулся, но не посчиталась с его необузданным воображением.

Фантазии его были яркими и отчетливыми, он не сомневался в их правдивости.

Когда он приблизился к дамбе, по ней как раз мчался скорый поезд. Он закинул голову и издал вопль, затерявшийся в грохоте. Затем повернулся и пошел к дому, шаря глазами по траве. То, что он не нашел искомого, отнюдь не означало, что его там нет.

 

 

Комплекс А.

Все прошло гладко. Он продемонстрировал чертежи своих агрегатов для изготовления мороженого, китайцы снова кивали и смеялись, толмач сказал, что тех все устраивает, не считая пары деталей, и что на завтра назначена встреча для подписания контрактов. Стало быть, ему светила такая колоссальная сделка, какой не выпадало с 1990 года, когда он продал полякам двадцать один фургон несвежего пломбира, двадцать один фургон. По его расчетам, сбросившим коммунистическое иго людям непременно должно было захотеться мороженого. Мороженого и свободы. Свободы всех цветов радуги, какой угодно на вкус. Поляки вычерпали его испорченный товар до последнего фургона, наполняя им рожки, вафли, стаканчики. Привкус они восприняли как должное. Это тоже было свободой: дать себя околпачить. Теперь настал черед промышленных агрегатов по изготовлению мороженого для китайцев. Четверть для Европы, остальное для внутреннего рынка. Ведь и здесь должна была появиться неутолимая потребность в мороженом. Коммунистов дураками не назовешь. Они не стали дожидаться, пока их накроет капитализм, давно усвоив мудрость: if you can’t bea tthem, join them¹. Правда, еще чинились препятствия работе всемирной паутины и поисковых машин типа гугл, что порой выливалось в запреты и аресты, но в недалеком будущем Партия должна была осознать, что избыток информации ведет к угасанию интереса, чрезмерному раздражению органов чувств и полному отупению, то есть нейтрализации возможного подрывного побочного эффекта.

Китайцы показали ему завод, рабочие все как один улыбались ему и своему руководству, может быть, ему удастся получить этическую апробацию для своих агрегатов, что-нибудь типа «сделано в Китае, с улыбкой», надо поручить своим заняться этим вопросом. Прощаясь, он вручил мужчинам, мысленно причисленных им к низшему руководству, по визитке; на обратной стороне карточек красовался заказанный им текст: SCREAM, YOU SCREAM, WE ALL SCREAM ICE CREAM², к чему, собственно, все и свелось.

Его доставили в гостиницу, толмач пообещал вскоре вернуться, чтобы помочь ему с разменом денег. Толмача ему порекомендовал Стеф Лемэр, приятель по Лайонс-клубу: «Хороший парень, на него можно положиться, иначе не скажешь», по словам Стефа. Толмача звали Стив, что, естественно, не было его настоящим именем, но «тебе тлудно будет выговолить мое китайское имя». Имя Стив больше подошло бы американцу с квадратными плечами, в клетчатой байковой рубахе лесоруба, нежели этой креветке, зато сразу становилось ясно, в каком культурно-экономическом направлении он намерен ассимилироваться. Стив хорошо говорил по-голландски, вот только звука ‘р’ никак не мог освоить, почему-то заменяя его ‘л’.

С десятого этажа Шератона ‘Великая Стена’ он оглядел Пекин. Окно было практически во всю ширину номера, внизу виднелись теннисные корты. Город, жаркий и пыльный, был окутан тонким, как пленка, маревом. Над жилыми башнями и подъемными кранами висели неподвижные воздушные змеи. Победное чувство постепенно улетучилось, он еще раз сжал кулак, словно после забитого гола, но от ощущения мало что осталось. Оно уступило место неопределенному страху перед городом, который простирался у него под ногами. Там, внизу, бесчинствовал голод, неутолимый, яростный. В какой-то точке этого бесконечного пространства находился он сам, а где именно, он и представления не имел, у него была только карточка c мандаринским переводом фразы «Доставьте меня в гостиницу Шератон ‘Великая Стена’». Это был его единственный спасательный буй, не дающий ему затеряться в этом гудящем улье с мириадами коридоров, тоннелей, переходов, переулков и трасс и тринадцатимиллионным населением, в глазах которого он был чем-то вроде колоссального насекомого — но ведь и ему китайцы казались каким-то чуждым отрядом млекопитающих, столь же обособленным генетически, как зебры и белые медведи. Проезжая по городу в такси, он испытывал потребность закрыть глаза и думать о гоночной трассе младшего сына, стрижке газона в июньский вечер; эти нехитрые, предсказуемые сценки действовали на него успокоительно.

На тумбочке у двуспальной кровати зазвенел телефон — Стив ожидал его в вестибюле. Он ухнул с десятого этажа вниз в черной стеклянной кабине цилиндрического лифта, разминувшись со встречной, взлетающей вверх; гостей отеля катапультировали туда и обратно, как по пневматической почте. Во внутреннем кармане у него лежали пятнадцать тысяч долларов, предназначенные для завтрашней выплаты задатка в юанях. Они со Стивом объехали на такси полгорода в поисках обменного пункта; контора показалась ему респектабельной, поскольку у входа стоял мужчина в форме. Семь китайцев за решеткой кассы были задействованы в операции, считали и пересчитывали деньги, штемпелевали формуляры и наконец вручили ему стопку банкнот, которую он с грехом пополам рассовал по всем четырем карманам пиджака.

 

В баре Шератона он заказал дайкири, Стив спросил кока-колы. Он почувствовал легкое разочарование, ему хотелось отметить успешное продвижение дела, кока-кола в эту картину не вписывалась. В туалете он отсчитал две тысячи юаней — сумму, причитающуюся за перевод. Незнакомые деньги казались ему нечистыми, и он брезгливо, дольше обычного мыл руки. Не откладывая, он вручил пачку банкнот толмачу. Тот улыбнулся и отдал легкий поклон. Завтра, когда все будет позади, можно будет добавить небольшой бакшиш, за труды.

— Ну, вроде дело в шляпе, как по-твоему, Стив, — сказал он. — Ему хотелось расслабиться, но китаец сохранял непроницаемый вид. — Позвоню-ка я на домашний фронт, — сказал он, поняв, что отношения останутся строго профессиональными, и отодвинул стул, вставая.

— Что такое домашний флонт? — осведомился Стив с раздражающей его ученической, дежурной любознательностью. Считанные минуты спустя он уже, словно петарда, взмыл кверху в кабине лифта, махнув рукой китайцу, мгновенно затерявшемуся в глубине.

Ночью его арестовали. Это произошло невероятно быстро, внезапно зажегся свет и вокруг кровати возникли четверо мужчин. Первая его мысль состояла из двух частей: ПОЖАР+ОХРАНА. Его пришли спасать; он поспешно сел в постели и хотел было cпрыгнуть на пол, но один из мужчин прикрикнул на него и грубо толкнул его обратно на кровать. Одной рукой он придавил его голову к подушке, в другой был нацеленный на него пистолет. Вторая мысль пришла к нему в компактной форме, словно сжатая в кулак: НЕДОРАЗУМЕНИЕ. Они обознались, он тут ни при чем, неважно, в чем дело, ищут они не его. Он замер, но его дыхание превратилось в зверя, застревающего в узком проходе при каждой попытке войти или выйти. Мужчина, стоящий в ногах кровати, сдернул с него одеяло — обнажилось побелевшее от страха млекопитающее. Затем они рывком подняли его на ноги, заломили ему руки за спину и стянули запястья вместе одноразовыми наручниками. Набросив ему на плечи одеяло, они потащили его в коридор, в лифт. Стеклянный цилиндр повлек их прямиком в подземное царство; на виду у недоумевающего за конторкой персонала западного гостя, босого, в гостиничном одеяле, проволокли через вестибюль к полицейской машине, стоящей у входа. Его посадили на заднее сиденье, между двумя полицейскими, двое других сели вперед. В молчании они скользили по ночному городу. Неоновые вывески указывали им путь. Пульс у него замедлился до нормальной частоты, какая-то сверхчеловеческая сила с такой ошеломляющей властностью подчинила себе его существование, что о сопротивлении не могло быть и речи.

 

В камере, где сидели еще семеро, он дожидался утра. Выданный ему оранжевый комбинезон жал в паху, стоило ему встать. Присев на узкие нары, он слушал, как храпели пропойцы, как игрокам снилось казино, как облизывались во сне насильники. Сейчас, когда улегся адреналин, он обдумывал поиски выхода. Нужно было как-то связаться с посольством, чтобы те объяснили, почему его здесь держат, и посоветовали, как действовать дальше. Но как c ними связаться? Объясняться он ни с кем не мог, не понимал даже шрифта телефонной книги. Надо через жену, она сообщит в посольство о его аресте, это приведет механизм в действие.

Разрешается ли ему звонить? Хоть кто-то в этой чертовой конторе говорит по-английски? Не оставят же его здесь на произвол судьбы? Ведь соблюдают же в этой стране права человека?

Такого рода вопросы медленно, циклически вращались в его мозгу. Он не мог вспомнить, случалось ли голландцам попадать в китайские тюрьмы. Существует ли здесь смертная казнь? Разве супруге Мао и ее друзьям не вынесли смертный приговор? Стоп. Не думать об этом. Незачем. Произошла ошибка, ее еще могут исправить. Должны исправить. Само собой. Иначе быть не может.

Один за другим пробудились сокамерники. Он попытался изобразить улыбкой слово ‘недоразумение’, получив в ответ лишь едва заметные кивки. Мужчины изредка перекидывались мимолетными репликами, затем снова погружались в монотонность собственных мыслей. Их бодрствование мало чем отличалось от сна. Он спросил себя, как давно они здесь, постоянный ли это адрес или камера предварительного заключения, где полиция держит их до отправки по назначению?

Дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных мужчин. Еще один встал в дверях. Вошедшие поставили на пол котлы с едой и, пятясь, вышли из камеры; он поднялся на ноги и успел пару раз произнести слово ‘ambassador’, прежде чем дверь захлопнулась. Мужчины окружили котлы, стали по очереди подносить их ко рту. Ему тоже досталось. В одном из котлов была горькая жидкость, напоминающая чай, в другом густая каша — насколько он мог судить, из разваренного риса. Мускулы его рук тряслись от напряжения, пока каша медленно переливалась ему в рот.

Шли часы. Он пытался восстановить в памяти детали своего пребывания в стране, докопаться до причины недоразумения. Да, он хотел взять с собой в номер женщину, предлагавшую себя прохожим вблизи от гостиницы, но та оскорбленно отвернулась и удалилась в холодном свете уличных фонарей. Ходили слухи, что они презирают белых мужчин, питая слабость к китайским писюнчикам. Спать он лег в одиночестве, но решил до отъезда посетить массажный салон. Его возбуждали маленькие ручки китаянок, в них его член казался неимоверно большим. Однако дальше фантазий дело так и не зашло. Еще он покупал сувениры поблизости от площади Тиананмен, много времени провел в такси и пару раз посетил фабрику в одном из пригородов Пекина. Вот и все. Ничего такого, чем можно было оправдать его настоящее положение, не произошло.

Находившие на него легкие приступы паники разыгрывались целиком и полностью в рамках его собственного тела. Когда свет, падающий из маленького окошка под потолком, потускнел, снова принесли котлы с едой. «I have the right to make a phone call! — крикнул он, обращаясь к охранникам. — One phone call! Please inform…» Но дверь уже снова закрыли. Мужчины расхлебывали содержимое котлов. В одном из них было вязкое мясное варево.

 

Так прошел и второй день. Третий принес облегчение. За ним пришли и отвели его в скупо обставленное помещение с высоким потолком. Там был стол, два стула. Ему знаком велели сесть, полицейский исчез, закрыв за собой дверь. С внутренней стороны на двери не было ручки.

Теперь его жизнь ограничивалась дверями, которые открывали и закрывали другие, сам он утратил над ними власть. Когда дверь снова открылась, он чуть не расплакался: перед ним стоял мужчина с ярко-голубыми глазами и светлой челкой — западный человек, благодарение небу, западный! Глядя на этого человека в свежей сорочке и двубортном пиджаке, он вдруг понял, как глубоко ненавидит этих пожирателей риса, как жаждет уничтожить их, пялящихся на него, как на животное низшего порядка.

– Менеер/Господин? Кейхениус! — произнес мужчина, идя к нему и вальяжно протягивая для рукупожатия. — Флорис Ломан,

заместитель нидерландского посла. Наконец-то мы до вас добрались. — Усаживаясь, он ушиб длинную ногу о нижний край стола. — На высоких здешняя обстановка покамест не рассчитана, — сказал он с гримасой, выражающей одновременно боль и веселое недоумение. Он положил на стол папку из пластика и расстегнул змейку. В папке были бумаги, показался заголовок письма с маленькой золотой короной, при виде этих бумаг в нем забрезжила надежда. — Но первым делом меня просили передать вам привет от жены, — сказал Ломан. — Она связалась с нами, как только поняла, что что-то не так, и мы немедленно подключились. Но город большой, и правительственные службы действуют разобщенно, так что мы не сразу на вас вышли, уж не обессудьте.

Он кивнул, ощущая инфантильное желание покинуть здание за ручку с этим мужчиной, которому он по окончании этого кошмара обязуется ежегодно слать рождественские открытки с выражениями вечной благодарности.

— С вами хорошо обращаются? – спросил Ломан. — Еда ничего? Уж что-что, а готовить китайцы умеют.

Он вяло кивнул, не желая распространяться ни о боязни заразиться синдромом Пфайффера и бог знает какими еще болезнями всякий раз, как он подносит ко рту котел, ни о полном отсутствии пищи, которую можно было бы как минимум прожевать.

— Ну и прекрасно. Сейчас пойдем на допрос, при котором я на этот раз буду выступать в роли вашего переводчика, замечу сразу, что мы в вашем деле прямого участия не принимаем, вам предоставят адвоката от государства, он и будет в дальнейшем вас защищать.

— Он говорит по-английски? То есть, общаться я с ним смогу?

— Это маловероятно, к сожалению. Но он осведомлен о подробностях вашего дела…

На мгновение свет в его сознании погас, затем загорелся снова. «Какого дела, господин Ломан? Ведь вы же в курсе — я имею в виду, почему я здесь? Меня с кем-то спутали, это недоразумение! — Он заметил, что теряет контроль над собственным голосом. — Меня силой подняли с постели, под прицелом держали! Я сижу с семью другими в камере без освещения, вы должны вызволить меня отсюда. Я… хочу домой».

— Постойте, – сказал заместитель посла, — вы говорите, что не знаете, почему вы тут? О, в таком случае я начну с объяснения. Н-да, господин Кейхениус, насколько я понял, у вас было найдено пятнадцать тысяч юаней. А нарушений экономического характера в этой стране очень и очень не любят.

 

Последовавший за этим допрос он перенес, словно еще не оправившись от наркоза. Тут был адвокат по имени Жао Ву, и в самом деле ни слова ни говорящий по-английски, были чиновники различного ранга и сана, кто в форме, кто без, и была улика: фальшивыe юани, похабно развалившиеся на столе, да еще подкрепление в виде десяти поддельных Ролексов, Омег и Тиссо, купленных им в подарок родным и друзьям, а теперь придающих обвинению дополнительную тяжесть.

Заместитель посла прошептал: «Европейский Союз последнее время сильно цепляется к китайским подделкам фирменных изделий. Так что для китайцев это способ показать, что Запад сам в какой-то мере ответствен за эту проблему».

Обрывочные представления о возможном исходе дела повергали его в ужас. В нем еще теплилась надежда на появление Стива, который смог бы объяснить, как к ним попали эти юани, но того нигде не было видно. Флорис Ломан пересказал адвокату его версию происшедшего: что его в контору обмена привез Стив, что сам он понятия не имел, где совершилась денежная операция.

Все cказанное регистрировалось на двух Тошибах последней модели, за которыми, не поднимая глаз, стучали по клавишам два секретаря. Отсвет экранов делал их плоские лица голубыми и блестящими, как навозные мухи. Мужчины кивали и хмыкали, раз-другой Ломан вмешивался, чтобы внести уточнение. Стоило заговорить Жао Ву, как чиновники раздраженно оглядывались, словно потревоженные докучливым жужжанием.

После завершения допроса их отвели обратно в маленькую комнатушку. Он мотнул головой: «А я-то думал, они пришли меня спасать, когда явились ко мне в гостиницу. Думал, охрана пришла, из-за пожара, может быть».

Ломан улыбнулся. «Форма — это палка о двух концах. Иногда они спасать приходят, иногда хватать. Положим, у вас форма вызывает доверие, но здесь все не так, как в Голландии. Далеко не так».

— Не могли бы вы передать жене, чтобы не волновалась. И чтобы попросила Хенри, это наш старший, заменить меня в мое отсутствие.

— Будет сделано. Вы и сами не очень волнуйтесь, за кулисами мы оказываем вам посильную поддержку.

— Почему за кулисами, почему не в открытую? Какая мне польза от вашего присутствия за кулисами?

Ломан сложил губы трубочкой, вызвав у него неприятную ассоциацию с бывшим премьер-министром Ван Агтом. «Это вопрос непростой, господин Кейхениус, — сказал он, — но скажем так: китайцев нам против себя настраивать ни к чему. Потенциально это наш важнейший деловой партнер, гораздо важнее Германии. Вы только подумайте! Это завод, который обслуживает весь мир, господин Кейхениус; потребность в сырье огромная, цены на никель поднялись в этом году на семьдесят процентов только из-за того, что в Китае возник на него спрос. Со всех концов света поступает горючее для этой гигантской топки. Топки, необходимой для производства предметов домашнего обихода, транспортных средств и всевозможных товаров, облегчающих нам жизнь. От сушилки для посуды у вас на кухне до вашего карнавального костюма, образно выражаясь. Так что этому гиганту-Китаю не стоит наступать на мозоль».

 

— Но при чем тут я? Деньги не моя вина, ведь в обменный пункт меня отвез Стив, этот самый толмач. Почему его никто не разыскивает?

— При всем моем к вам уважении, господин Кейхениус, вам придется смириться с тем, что их интересует главным образом тот факт, что деньги нашли у вас, а не то, как они у вас оказались. — Заместитель посла поднялся, обещая вернуться, если будут новости. В дверях он еще раз обернулся и ободряюще кивнул, но во взгляде читалось, что перед ним злополучное животное, попавшее в капкан.

 

В какой-то момент посреди монотонной череды дней пришла почта от Ломана с сообщением, что дело плохо — обвинитель потребовал двух лет. По всей вероятности, следственный судья поддержит это требование. «В любом случае, — говорилось в конце письма, — мы пока постараемся устроить так, чтобы вы отсидели срок в Нидерландах. Опыт показывает, что это вполне реальная возможность».

Увидеться с Ломаном еще раз ему довелось в день оглашения приговора, при котором его присутствия не требовалось. «О вас, без вас», — как сказал заместитель посла при их первой встрече. И вот они снова сидят напротив друг друга в маленькой комнатке. «Н-да, — сказал Ломан, — как я вам уже писал…»

 Голова у него стала горячая, жар разлился по всему телу, он растаял и вытек из комбинезона. Растекся по полу, испарился.

— Полтора года. Таково решение суда. Мне безумно жаль…

Оглушенный, он выслушал словно издали доносящееся стаккато Ломана, объясняющего, что его ждет: «Вас отвезут в провинцию Ксиньян, известную у нас как Восточный Туркестан. Место заключения называется комплекс А, это так называемая открытая тюрьма, в том смысле, что там нет сторожевых вышек и проволоки. Ограждений нет, кроме окружающей ее пустыни. К вам будут применять мягкий режим, что подразумевает короткий марш к месту назначения, несколько часов принудительной работы и марш обратно. Мне очень жаль, что мы больше ничего не смогли для вас сделать, господин Кейхениус. Единственное, что я могу вам обещать, это то, что к вам каждый квартал будет заезжать от нас сотрудник ЮВД, чтобы узнать, как дела. Это госпожа Шульц, она у нас отвечает за юстицию и внутренние дела. — Ломан потупился, кашлянул и вдруг спохватился: — Чуть не забыл, я принес вам вырезки из газет, имеющие отношение к вашему делу. За исключением статьи в местной Файнэншнл Таймс вы их, боюсь, не сможете прочесть».

На четырнадцатый день после ареста его отправили на этап. Не было и намека на человечность или личный подход. Приговор был вынесен на чужом языке, в чужой стране, чужими людьми, которые и фамилию-то его выговорить не могли. Он фактически перестал существовать; последней ниточкой, связывающая его с жизнью, какой он ее знал, был его контакт с посольством, но если папка с его делом провалится за батарею, то и там начисто о нем забудут.

Его приковали к стенке автозака с задраенными окнами и повезли на северо-восточную границу страны. Сидя в темноте, он не мог сосчитать попутчиков. Об их присутствии заявляло только тепло их тел, перешептывание. Порой во тьме раздавалась песенка, в которой, как ему казалось, находила выражение китайская меланхолия. Чем дальше они ехали, тем жарче становилось, солнце так накаляло стенки фургона, что он был вынужден свеситься вперед, чтобы не соприкасаться с металлом. У жары, мучительной жажды и невозможности свободно передвигаться было то преимущество, что они в корне истребляли любую мысль. Вот она, его жизнь, больше ничего не было, впервые он жил исключительно сегодняшним днем.

В мешанине звуков, шума мотора и говора его слух вдруг различил знакомое слово mister. Он мгновенно очнулся от своей летаргии — кто-то сказал mister! Он не ослышался! А вот и повторное: «Heymister?»

— Yes, — зачастил он в направлении, откуда донесся голос, — do you speak English?

— English yes, — сказал голос.

Он заплакал, впервые после ареста. Накатило с такой силой, что он и не думал противиться. Через какое-то время бестелесный голос справился, откуда он. «Из Нидерландов», — выговорил он, подавляя рыдания. О такой стране голос еще не слышал; где же она находится, в Азии или в Африке?

— В Европе, — сказал он, – это маленькая страна. Она расположена у моря. Ниже моря, вообще-то.

— Это очень интересно. А как вас зовут?

Он шмыгнул носом. «Петер Кейхениус. А вас?»

— Вен Ши из Ченгду. Я был хозяином автомойки. — Он помолчал. – Но у меня к ней душа не лежала, — продолжил он. — Из-за нее я стал мрачным, нервным. Мне вспомнился белец Панг, который тысячу двести лет назад погрузил все свое имущество на плот и потопил его посреди реки. После этого он, согласно преданию, жил, как опавший лист на ветру. Древний Китай… Теперь нам запрещено уничтожать собственное имущество посредством сожжения.

Рыдания отхлынули, а за ними замаячило странное чувство облегчения — ощущение, накатившее на него, было даже похоже на счастье.

 

Вечером фургон сделал продолжительную остановку, снаружи доносились голоса, кто-то пару раз ударил по стенке фургона. Когда открылась задняя дверца, последний свет дня ворвался в грузовое отделение. Заключенные мигали слезящимися глазами, охранник принес воду в ведре и дал каждому к нему приложиться. Больше пары глотков никто не осилил, это была их первая за день вода. Затем их отстегнули от металлического релинга и вывели из машины. Они оказались во внутреннем дворе тюрьмы, их было шестеро. Один мужчина лет пятидесяти-шестидесяти широко ему улыбнулся, это, видимо, и был Вен Ши из Ченгду. У него было славное лицо. Их отвели в общее помещение, там они по очереди присели на корточки над отхожей ямой. Потом толклись у фонтанчика. В конце концов их за руки и за ноги пристегнули к нарам. Он сразу провалился в сон.

 

На следующее утро их погрузили в фургон для следующего этапа. У него продолжались перепады настроения, порой он ощущал подобие эйфории, но при мысли о Бреде, о постели, в которой лежала жена, а с ней, может быть, и кошка Хенк, его пробирала долгая, бездонная дрожь.

Вен Ши сказал, что до лагеря пять дней езды. Он вполголоса давал ему пояснения по ходу дела, успокаивал его.

 

Шел уже третий день в этом раскаленном гробу, когда нескольких пассажиров высадили; он мельком увидел простирающуюся на все четыре стороны степь. Скованные вместе, мужчины растворились в раскаленном воздухе, двигаясь в сторону виднеющихся вдали бараков.

 

Сорок восемь часов спустя прибыли по месту назначения и они. Над степью гулял горячий ветер, он прищурился, чтобы песок не колол глаза. Небо было похоже на грязно-желтый купол, под ногами скрежетали каменья.

В бараке их избавили от наручников и занялись администрацией. Сидящий за столом военный отрывисто задал ему несколько вопросов, на которые он смог ответить только улыбкой. Военный впал в бешенство. Выйдя из-за стола, он отвесил ему пощечину. Вен Ши просеменил со склоненной головой вперед и попросил слова. Военный выслушал его, односложно ответил и снова уселся за свои бумаги.

Вен Ши разъяснил ему суть дела, между зубов у него виднелись белые нити слюны, сгустившейся от жажды.

— Произошла серьезная административная ошибка, – сказал он. — Вас распределили в Комплекс А, так я понял?

Он кивнул, Комплекс А, правильно, Ломан так и сказал.

— Вы не туда попали, — сказал Вен Ши. – Это Комплекс Ц. Комплекс А мы проехали два дня назад.

Он полетел в бездонную пропасть, как падаешь только во сне. Вспомнились трое, покинувшие фургон — выходит, туда везли и его. «И что же теперь, — насилу выговорил он, — что мне теперь делать?»

Вен Ши обратился к военному, который как раз занес перо над бумагой. Одновременно с ответом перо коснулось листа и вывело несколько иероглифов. Военный с леденящей душу точностью опустил лист на стопку готовых документов. Наступила очередь Вена Ши, тот подтолкнул его к выходу со словами: «Подождите во дворе, сейчас я вам объясню».

Выйдя из помещения, он поискал место, где не так дуло. Лагерь состоял из десяти бараков; казалось, невзрачные строения униженно сгорбились посреди безлюдной степи. На северном горизонте в дрожащем воздухе слабо вырисовывался горный массив.

В сторожевых вышках и ограде из колючей проволоки, конечно, не было нужды: любая попытка к бегству была обречена на провал в этом бескрайнем ландшафте, где среди камней и песка несмело пробивались редкие пучки растительности.

Во двор вышел Вен Ши, на его плоском лице отпечатались следы дорожных лишений. Ему предстояло провести пять лет здесь, на принудительных работах в выгоревшей степи, обращая молитвы к пустому небу. «У вашего несчастья много этажей, – сказал он. — Вас будут держать здесь, пока в Комплексе А не заметят ошибку. Ни им, ни вам комендант помогать не намерен. Вы так же, как и мы, находитесь под его началом. Так говорит комендант Ху».

Найдя свой барак, они напились воды из жестяной кружки у фонтанчика. Личных вещей у них не осталось, не принадлежали им даже эти линялые, пропотевшие комбинезоны. Лежа на нарах, они из окна наблюдали за возвращением с работы колонны мужчин.

— Нельзя мне здесь оставаться, Вен Ши, – сказал он. – Мне надо в Комплекс А, только там меня может найти посольство. Если они меня там не застанут, то просто спишут как пропавшего без вести, и жена будет меня оплакивать, как умершего. Весь мир будет считать меня мертвым, и никто не станет меня разыскивать.

— Все сущее есть тени и отзвуки, — пробормотал Вен Шу и заснул.

При бледном свете утра их разбудил оглушительный треск динамиков, идиотская маршевая музыка, от которой его передернуло. Их босиком выгнали на улицу для упражнений на площадке между бараками. Кремни ранили подошвы ног. Военные в изношенной форме растолковывали новичкам свою систему беспряничного кнута. Все эти речи имели воспитательный характер, работа в степи должна была отбить у них охоту думать.

Где-то в середине дня этот беспредел прекратился, казалось, даже самих военных вымотало их собственное зелотское рвение. Они с Веном Ши отошли на некоторое расстояние от бараков и остановились, глядя на запад. Где-то там, в той стороне, куда уходили следы шин, находился Комплекс А.

 

— Четыре дня, не больше, – сказал он.

— Удачи вам в этом мире, — ответил китаец с легким поклоном.

— Спасибо за все, Вен Ши. Ты меня очень поддержал.

— Каждый шаг приближает вас к цели, сосите камешки, если жажда замучает, думайте о тех, кто вас ждет.

Он кивнул и отвернулся, чтобы китаец не увидел его слез. Они обменялись рукопожатием, и он сделал несколько шагов в безграничное пространство, неуверенно, словно учась ходить. Вен Ши провожал его глазами. Когда между ними пролегло сто метров, оба еще раз махнули друг другу на прощание рукой. Человек шел на поиски своей тюрьмы. Китаец глядел ему вслед, покуда жара, исказив силуэт, нерассекла его натрое и он не исчез в горячей дымке.

 

 

______________________

² Я кричу, ты кричишь, все мы кричим: мороженого! (или: И ты кричишь, и я кричу, мы все кричим: пломбир хочу!)