Проводы
                                   Арсению Тарковскому

На чёрном полустанке
в задымленном году,
лежачие подранки,
мы слышали беду
там на платформе чёрной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрёму и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и словно по тревоге
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто — живой едва.
За окнами вагона
над пёстрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слёзы вдоль морщин.
Кого-то провожали
и кто-то голосил,
куда-то уезжали
и барабан басил,
и вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы — оттуда,
а эти шли — туда.

 

* * *
От первого крика до вечного сна
зима белоснежна, весна зелена,
а летом то ливни, то синий зенит,
а осенью жёлтая заметь летит.
Отпели метели и вновь соловьи
от первой любви до последней любви.
Единственный мир, удивительный, мой,
качается летом, кружится зимой,
ничто не вернётся — зови не зови,
растают снега, улетят соловьи,
и снова ненастье, и снова мороз,
и снова сверкание капель и гроз,
и травы восходят, как Спас на крови,
от первой любви до последней любви.

 

27 января по старому стилю

Всё мне чудится призрак дуэли…
Пуля в грудь. Под ребро. Наповал.
Я такое уже испытал.
Две отметки остались на теле.
Невзначай ударяет металл:
словно палкою промеж лопаток,
а потом — то ли жив, то ли нет,
то есть полный расчёт иль задаток
на всю жизнь до скончания лет.

Пули, раны — всё это пустое
по сравнению с болью обид,
где тебе ни дуэли, ни боя,
где не насмерть — и всё же убит,
долгой мукою взят за живое,
сердцем принял не пулю — сверло.

Белый снег на поляне — как просто,
красный снег под тобой — как тепло!
От ранения и до погоста
все пути, все следы замело,
чистотой замело, белизною:
ни любви, ни разлуки, ни слёз.
Юность, боль моя, что ж ты со мною
до седых не простишься волос?

 

 Песенка
                                  Аркадию Штейнбергу

Не думать никогда о чистогане,
Не дожидаться спелых виноградин.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой цыгане,
Есть конь у нас, и тот чужой — украден.

От самого младенчества до гроба
Скитается душа в жару и в холод.
Что толку плакать, мы бродяги оба,
Есть молодость, и та — покуда молод.

Смыкаются над нами воды Леты,
Холодные, как глубина колодца.
Что толку плакать, мы с тобой поэты,
Есть песенка, и та — пока поётся.

«ДН», 1984, № 12

 

* * *
Мои слова, они найдут тебя,
придут к тебе куда-нибудь, когда-то,
в июльский зной иль в стужу октября,
в рассветной мгле или в огне заката.
Они придут когда-нибудь потом,
и, пусть их очертанья время стёрло,
они войдут в твой незнакомый дом
сердцебиеньем, перехватом горла.
На большее им не даны права,
и сам я прав особых не взыскую.
Но ведь не я приду — мои слова,
а мне не удержать их ни в какую.
Не отвергай их, не гони их прочь,
не отводи растерянного взгляда.
Незваные, но, как их ни порочь,
они слова — им ничего не надо.
Они придут внезапно, не спросясь,
из памятных садов, с давнишних улиц,
восстановив утраченную связь
времён, где мы нескладно разминулись.

 

* * * 
Когда вперёд рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом чёрных строк чернее
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый ангел вскинул меч?
Но всякий раз — не наяву ли? —
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.

«ДН» 1998, № 7

 

* * *
В дни горечи, в дни озверенья 
шла оттепель, капало с крыш,
под осень варили варенье 
и пели на свадьбах «Камыш»,

и пели, и пили, и ели,
ложились попарно в постель,
глотали рассолы с похмелья
и кутали горло в метель.

Что было? Всё было, как надо: 
в дни праздников, в блеске побед 
салютов цвела канонада,
оркестры гремели в ответ.

Давнишняя горечь веселья,
холодный полуночный страх,
барачная цвель новоселья,
могилы в далёких снегах,

и нет ни креста, ни таблицы
ни там, ни над глиной траншей,
лишь время безжалостно длится,
лишь ветер коснётся ушей.

Что было? Что было, то сплыло,
но слышалось пенье скворца,
травой порастала могила,
и славили птицы Творца.

«ДН», 1999, № 7

 

* * *
Когда нет жалости, какие там стихи!
Устал я, милые, от всяческих ухваток,
от силы напоказ, от прочей шелухи,
от бега взапуски, — и так покой наш краток.
Так много на земле сосны и ковыля,
лишь выйди в этот мир, переступи порожек.
Мне жаль мою жену и Лира-короля,
друзей и Гамлета, щенков и многоножек.
Считаем силою, когда не дрогнет бровь,
считаем слабостью печаль без всякой позы,
но что же делать нам, когда болит любовь? 
Величье — кесарю, Шекспиру — смех сквозь слезы.

«ДН», 2001, № 1

 

Чаша

Мог бы совсем не родиться,
мог бы… Но слава Творцу!
Вспомнишь забытые лица — 
слёзы текут по лицу.
Снежное утро рожденья — 
твой незапамятный мир,
тот, где чадили поленья
в печках озябших квартир.
Страху в глаза и отваге
острой крупою мело,
бились кровавые флаги
с белой пургою в стекло.
Снова пространство в сугробах,
вьюга и выстрелы в лоб,
и на холмах крутолобых
ноги вмерзают в окоп.
Всё это было когда-то
и остается вовек:
чёрные строки штрафбата
в белый впечатаны снег.
Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
Выпита полная чаша,
самая малость на дне.

«ДН», 2001, № 11

 

* * * 
Кто знает, в каком ещё томе
затеряна правда войны.
Что книги, когда о бездомье
не строки, а дни прочтены? 
Ни крыши, ни стен у лощины,
не греют овчина и хмель,
несладкий удел для мужчины
нырять в снеговую постель,
а женщины — кто пожалел их,
девчонок армейских и вдов,
от водки и слёз ошалелых,
себя отдающих без слов?
Ребячью щеку и ладони,
минутное это тепло,
порою в ночном эшелоне
почувствуешь — и отлегло.
И пусть не бывали вы строги,
вы все в моём списке потерь,
при встрече упал бы вам в ноги,
да где вас отыщешь теперь?

«ДН», 2004, № 5

 

Давнее

Все мы бредили Блоком в далекие дни,
танцевали бостон и фокстрот,
рвались из дому прочь, рвались прочь от родни,
стали взводами маршевых рот.

И в ночном блиндаже, лишь умолкнет обстрел,
всякий раз без особых препон
снова голос какой-то из прошлого пел,
уцелевший хрипел патефон.

Снова визг и разрыв, и удар наповал,
в лоб волна и осколок в груди,
но ещё патефон под завалом взывал
и хрипел: «Если любишь, приди!»

«ДН», 2004, № 11

 

* * *
                                              Марии Ревич

Я шлю тебе весть из больницы
под Пасху на светлый четверг.
Сияющий взгляд ангелицы
мои опасенья отверг,
и мой — устремился сквозь шторы
навстречу дневному лучу,
и кто-то сказал мне, что скоро
свиданье с тобой получу.

 

* * *
Какая чушь стихи, когда в них нет печали,
Как немощны слова, когда они — слова.
Уж лучше бы они смиренно помолчали,
Как робкая душа пред ликом Покрова.

«ДН» 2010, № 10

 

* * *
Однажды я услышал голос.
Едва раздался первый звук,
внезапно время раскололось 
и мир осыпался вокруг,
ничто не ширится, не длится,
исчез простор, исчез предел,
ни петь, ни плакать, ни молиться,
лишь слушал я и холодел.
За что мне выпало такое,
ведь не был свят я никогда?
Быть может, чтоб не знал покоя
и жил, сгорая от стыда.

 

* * *
В потопах, с раскалённой суши
исчезнут травы и леса,
и твари, но бессмертны души,
и улетаем в небеса.
 
Мы улетаем, улетаем,
как прежде над огнём и рвом,
неисчислимым нашим стаям 
парить в пространстве мировом.

 

* * * 
                                                  М. Р.

В день последней ласки летней,
в час последнего тепла
дуновенья незаметней
осень душу обняла,
 
и опять в минуты эти
улыбается, как ты, 
всё прекрасное на свете — 
дети, женщины, цветы. 
 
«ДН», 2011, № 5

 

Снова перед светом

                                  матушке Наталии Пономарёвой

Перед каждым новым светом, перед
каждым продолженьем бытия
всякая душа по-детски верит — 
жизнь ещё не кончена моя.
Это детский лепет? Или это
женщина, а может, Серафим
тишину осеннего рассвета
окликают именем моим?
В стёклах дождь и улица ночная,
угасают огоньки в окне.
Кто-то, перед светом вспоминая,
всё же помолился обо мне.

19 октября 2012 г. 
«ДН», 2012, № 12