Сначала были две этажерки с книгами (папа покупал, когда учился на журфаке в МГУ, у букинистов и сдавал им же по мере прочтения, чтобы дожить до следующей стипендии, но что-то все-таки удавалось оставить). Потом — два полированных книжных шкафа со стеклом. Через несколько лет к ним добавился «модерновый» на всю стену стеллаж из металлических труб с нанизанными в замысловатом порядке полками, который папа со своим товарищем собирал по собственным чертежам. А после переезда в Москву выяснилось, что квартира превратилась в библиотеку.

Дома читали все. О папе что говорить — он, с его, кажется, одновременно с молочными зубами прорезавшимся общественным темпераментом, в школьные годы не только сам перечитал все имевшиеся в селе книжки, но зимними вечерами приходил в каптерку к железнодорожным грузчикам и читал им «Гроздья гнева» Стейнбека. («Кончай, Николай, душу травить. В другой раз дочитаем».) Все свободное время — для книг. Мама читала главным образом журналы (обязательно выписывали «Науку и жизнь», «Новый мир» и «Юность», остальные — в зависимости от анонсов), книги про тунгусский метеорит и остров Пасхи, Льва Гумилёва, Никиту Моисеева, Наталью Бехтереву. Но уж в отпуске или на больничном — тогда «Три мушкетёра» с последующими «десятилетиями» или «Сагу о Форсайтах». Я подарила ей «Дэниэла Мартина» Фаулза, и через пару лет он напоминал мои затерханные детские книжки. А совсем в последние годы, когда она уже плохо видела и больше слушала радио, я читала ей вслух «Манюню» Наринэ Абгарян и мы до слез хохотали. Бабушка Дуся, мамина мама, которая, бросив работу, приехала растить меня, не только читала любимой внучке, но, как потом открылось, конспектировала медицинскую энциклопедию, чтобы вечерами просвещать соседок-старушек. А в домашнем архиве хранилась газета «Железнодорожник Донбасса» от 21 января 1950 года с заметкой про успехи ж/дстанции Палатовка (там жили семьи моих родителей) и снимком: «библиотекарь-книгоноша Е.И.Фунтикова (моя бабушка) выдает книги акушерке В.М.Жеребецкой и оператору Н.И.Фоминых».

…Из самого раннего, до-памятного, по рассказам мамы. Говорить я начала очень рано. В девять месяцев уже говорила не только мама-папа-баба-дай, но и «сьён» (слон) — узнавая на картинке. Значит — картинки уже показывали и стишки читали. Читали, видимо, много, свидетельство тому — сохранившиеся тоненькие книжки: «Лисичка со скалочкой», «Курочка ряба», «Ручей», «Мишка-шалунишка», «Беляночка и розочка», «Три поросенка», «Большие и маленькие» Евгения Чарушина… зачитанные, некоторые — аккуратно бабушкой проложенные по корешку бумагой и прошитые суровой ниткой. Как я сейчас понимаю — мамин реальный ночной кошмар, мне года два-три: чуть ли не каждую ночь она просыпается от вопля: «Конфету!», потом, по мере поедания, я требую печенье, чаю и — апофеоз: «Читай!»

 Вот так и определились профессия и вся будущая жизнь.

 Лучше всего засыпала под «Бибигона». Его я уже никогда не смогла дочитать до конца, рефлекс оказался стойким. 

Еще из до-памятного. В гости приехал папин студенческий друг. Мне года два с половиной. Выхожу с книжкой, скромно сажусь в сторонке и начинаю как бы сама себе вслух читать «Кошкин дом», в правильных местах переворачивая страницы. «По правде» читать научилась около пяти, действительно — по «Правде» и «Известиям», по газетам. В первый раз меня повезли на море, в Гагры. Море — не помню, даже ощущения не осталось. Помню пальмы, серую гальку пляжа — и я, ликуя, вслух читаю набранные самым крупным шрифтом «шапки» в газетах, на которых раскладывают еду такие же, как мы, загорающие «дикари»...

Когда мы переехали из Нового Оскола в Белгород, мне было около четырех. И с первого дня приезда я уже начинаю многое помнить. Это было время приключений Пифа, козленка, который умел считать до десяти, дядюшки Римуса, стойкого оловянного солдатика, Маугли (уже мои ночные кошмары после черно-белых гравюр и завываний Каа), время «Мурзилки» и всей замечательной компании в Изумрудном городе...

Помню, как, сидя на полу, в тысячу первый раз перебираю полуметровую стопку книжек в мягких обложках и, дойдя до «Волка и козлят» в темно-синей васнецовской обложке (внутри первая страница залеплена полуобвалившимисятеперь переводными картинками), отработанным движением засовываю куда-то вниз — только бы не видеть этого злобного волка. 

Помню воскресный ритуал: проснувшись, забираюсь к родителям в постель, и папа читает нам с мамой вслух, чаще всего стихи или Паустовского — про кота-ворюгу, кривоногую таксу, гудки пароходов в тумане, корзину с еловыми шишками и ручьи, где плещется форель… Поступив на журфак, темой своей первой курсовой я выбрала лексический анализ рассказа Паустовского «Золотой линь» — привет из детства. 

Помню, как ждала посылок от дедушки Проши — Прокофия Давыдовича Скулинца, старшего друга моих родителей по Новому Осколу. Папа когда-то писал о них с Марией Васильевной — детдомовских воспитателях, бездетных, живших ради своих воспитанников. Много лет спустя, когда совсем старенькими они получили новую квартиру, в ней вся обстановка была куплена их съехавшимися с разных концов страны «детьми». А я была «внучкой». Нет, напишу без кавычек, так правильно — внучкой. Была и чувствовала себя так. И каждый Новый год, 31 декабря, и каждый день рожденья — день в день — я обязательно получала бандероль с набором открыток или книжкой. Несколько лет подряд это был «Круглый год» — большой том ежегодника с рассказами, стихами, историями. Увидев недавно на книжной ярмарке переиздание, обрадовалась, как давнему другу.

В нашем 1 «в» классе читать умели мы трое: Таня Потапова, Лена Коняева и я. Нас тут же записали в библиотеку и дали по тоненькой книге — на неделю. Помню, как сижу на кухне, где бабушка готовит ужин, и домучиваю последние страницы: книжка попалась про мальчишек, скучная, а не прочесть или попросить дочитать бабушку даже мысли нет — очень честный ребенок. От тех первых школьных лет сохранилось и несколько книг, подаренных — традиция — на день рожденья одноклассниками, и «Ленин и дети» В. Бонч-Бруевича с надписью «В день приёма в октябрята от старшего друга»... Наступило время Денискиных рассказов и философствований Винни-Пуха, хулиганских выходок Карлсона и приключений Незнайки на Луне, первой влюбленности Динки и товарищества Гаврика и Пети… А потом мы переехали на новую квартиру, и в нашу с бабушкой комнату поставили книжный шкаф с собраниями сочинений Джека Лондона и Чехова (с тех пор и на всю жизнь любимое чтение — чеховские пьесы). Все лето читала запоем. И хлынуло: «Повести Белкина» и «Евгений Онегин», «Вечера на хуторе…» и «Мёртвые души», «Три мушкетёра», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Человек, который смеётся», «Отверженные», «Консуэло», «Алые паруса», «Двенадцать стульев», «Я, робот»… Книги о писателях, композиторах, художниках, героях — «Овод», «Спартак», «Муки и радости», «Смерть Вазир-Мухтара»… И вот тут я уже помню море: «артековский» костер на берегу — мне четырнадцать и я рассказываю отряду про Айвазовского…

В этом году был мой первый день рожденья без мамы, папы и бабушки. Не отмечала, приехал близкий папин друг с женой, повспоминали. Проводив их, зашла в «Дом книги» на Новом Арбате. И тут же, на первом этаже, наткнулась на огромный том Туве Янссон — «Всё о Муми-троллях». И сделала себе подарок. 877 страниц тепла и света. Дома открыла наугад. «Муми-папа перелистнул страницу и сказал: "Шестая глава". — "Подождите немного, — попросил Снусмумрик. — Моему папе нравилась эта Мюмла?" — "Ещё бы! — отвечал Муми-папа. — Они носились повсюду вдвоем и хохотали, когда надо и не надо". — "Она нравилась ему больше, чем я?.." — спросил Снусмумрик. "Но ведь тогда тебя еще не было", — ответил Муми-папа…» И сразу до слез захотелось поверить, что обо всем можно сочинить песню, что чувства сложны и  не  всегда имеют смысл, что люди с  деньгами пытаются указывать нам, что делать, но  у  них нет цветов, что хотя иногда ужасно тяжело быть самим собой, мы  живем один раз, что даже самые грустные вещи перестают быть самыми грустными, если относиться к  ним правильно, и что жизнь — прекрасна. 

 

Наталья Игрунова, литературный критик, переводчик (г.Москва)