Илья Одегов, прозаик (г.Алма-Ата)

 

Библиотека у нас в семье была большая, а читать я начал очень рано и читал запоем. Так получалось, что условно детские книги я читал вместе с условно взрослыми, особо их не разделяя. Мог читать «Винни Пуха», затем взяться за «Мещанина во дворянстве» (мне почему-то ужасно нравились мольеровские пьесы), потом перейти к «Смоку Беллью» и так далее. Читал все, до чего дотягивался. Мне, например, нередко припоминают, как в дошкольной группе я рассказывал одноклассникам про аборт Веры из «Педагогической поэмы» Макаренко. 

Книги, которые я здесь буду называть, я впервые прочел до пятого класса, но некоторые продолжаю время от времени перечитывать. К сожалению, далеко не все из них сохранились у меня вот в том — с детства знакомом — виде. Прекрасно помню их обложки и запах. Я обожал «Мою семью и других зверей» Даррелла, «Муми-троллей» Туве Янссон, книги Линдгрен, Эгнера, Киплинга…. Да, нравилось многое, но были книги, которые, как мне кажется, оказали на меня особое влияние.

Одно из моих первых детских настоящих открытий — «Тарас Бульба» Гоголя. Я до сих пор помню впечатление от самого начала, когда Тарас, едва встретив сыновей, сначала дерется на кулаках с Остапом и тут же с ним на радостях «челомкается». В этом была какая-то настолько неуемная спонтанная и дикая энергия, что меня ею просто окатило, как волной. Ни в ком из знакомых мне людей я ничего подобного не видел. Мне кажется, что именно благодаря Гоголю я понял две вещи: что мир в книге может быть даже более живым, чем реальный мир, и что внутри человека есть некая сила, и сила эта не всегда управляема. Конечно, моим героем был Остап. Но, впрочем, Андрию я тоже иногда сочувствовал. 

Если Гоголь открыл мне бурлящий мир внутри человека, то Дюма распростер передо мной мир социальный. «Три мушкетёра» я перечитывал раз пятьдесят. И это было не просто крайне увлекательное чтение, но и познавательное. Этакий учебник начинающего мужчины, полный советов о том, как надо дружить, ради чего бороться, чем дорожить, как любить и даже как драться, черт возьми! У Атоса я учился хладнокровию и благородству, у Арамиса — гордости и утонченности, у Портоса — добродушию и доверию, а у д’Артаньяна — безрассудству и проницательности. Но самое главное для меня было вот это ощущение большого и сложного мира, построенного на тонкостях человеческих взаимоотношений, мира экстравертного, в котором, несмотря на все хитросплетения, важно было остаться верным самому себе.

Одним из самых неожиданных открытий для меня в детстве стал Стивенсон. Я уже прочел к тому времени «Остров сокровищ» и «Чёрную стрелу» и, доставая с полки книгу «Весёлые молодцы», рассчитывал на нечто подобное. И вдруг вместо приключенческого сюжета я столкнулся с чем-то запредельным, с чем-то совершенно необъяснимым. В этой истории было столько щелей, что сквозь них до меня явственно донеслось дыхание потустороннего мира. И это была не сказка, не фантастика, нет. Со стороны все казалось совершенно реалистичным. Но происходящим в «Весёлых молодцах» заправляли уже не люди, а некая внешняя сила, невидимая, однако очень осязаемая. И до сих пор у меня по коже бегут мурашки, когда я читаю, как охваченный ужасом Гордон Дарнеуэй и настигающий его «черный дьявол» исчезают в пучине океана. Мне кажется, что именно с «Весёлых молодцев» началась для меня дорога, которая привела сначала к Кастанеде, Боулзу и Зальцману, а потом уже и к моим «Пришельцам», «Побегам» и «Чужой жизни». 

Но если одни книги раскрывали передо мной мир (внутренний, внешний и потусторонний), то другие показывали волшебство текста, языка и смысла. Один из моих любимых с детства писателей — Виктор Голявкин. У нас в доме были две его книги — «Удивительные дети» и «Обыкновенные дела». Именно у Голявкина я впервые ощутил, насколько удивительная субстанция — язык. И дело было не только в «первердерах» и «Яандреевых», но и в безграничных возможностях малой формы. Если краткость — сестра таланта, то Голявкин — сверхгениален. Потому что его истории часто умещались всего лишь в несколько строк, но смысла в них был целый космос. Голявкин умудрялся так аккуратно и весело сдвигать читателю (особенно маленькому читателю) «точку сборки», что, читая его рассказы, я невольно сначала хохотал, а потом вдруг обнаруживал, что получил какое-то очень важное знание. 

Но еще большую свободу языка открыл мне Хармс. Впервые я прочел его стихи и рассказы в журнале «Пионер», а потом нашел на домашних полках маленький томик под названием «Полёт в небеса» и уже с этой книгой не расставался. Если Голявкин показал мне, что с языком можно играть, а смыслы переворачивать, то Хармс просто разрушил все границы. У него возможно было все — любая форма, любая логика, любое сочетание букв — но текст при этом не превращался в бессмыслицу. Он становился заклинанием. И мир от этих заклинаний преображался — в небе висели ложки, из окон выпадали старухи, а граница между Вселенной и человеком стиралась. Все, что нужно было, — сказать слово. Осознание этого давало невероятную силу и невероятную свободу. Многие стихи и рассказы Хармса я и сейчас могу прочесть наизусть. 

Вот на этом, пожалуй, и остановлюсь.