Мариям Кабашилова

* * *
Здесь неизбежно тебя настигнет
Длинная грусть. Как в кино, картинно.
Осень в Москве началась с середины:

С клёкотом птиц, дождём и ветром,
Листьями клёнов, из фетра
Шляпами, куртками, безответными

Письмами и печалью.
Думаешь, как бы туда отчалить,
Где никогда не было начала,

Там, где пространство отдыхает
От голосов людей. Стихами
Сложена природа. И, стихая,

Выцветших красок слушать шёпот,
Брать тишины немного — щепоть,
Даже не деревом стать — щепкой. 

* * *
А когда этот вечный пейзаж, измученный сумраком,
Встанет комом внутри и навсегда надоест,
Поезжай в дивный город-сундук, город-палимпсест.
На пролётке, арбе, самолёте, на поезде скором,
На двугорбом верблюде — скорей к берегам Босфора,
Где волнистое море глотает все звёзды за раз,
Где на мраморе римском гуляет арабская вязь.
Наблюдай, как пропахший кальяном день сходит на нет,
И луна рассыпается на миллионы монет.
Ветер дует с залива так же, как раньше дул.
По окольным путям поезжай из Царьграда в Стамбул,
Хоронясь сверкающих сабель в полуночной мгле,
Сквозь старинный погост попадёшь в кафе-наргиле.
Ничего не случится, ты только поймёшь одно — 
Что утратил навек границу меж явью и сном.

* * *
Это не горе, не беда, не раскаяние,
Просто слёзы — по щекам, тоскуя об океане.
Не говори больше слов, уставших от содержания,
Не снимай сандалий, не бери мою руку, не побежали.
Мы так долго росли, менялись, жили,
Так долго копили мышцы и сухожилия,
Становились грубей, мрачней и строже,
Что уже не справимся с собою без Божьей помощи.

* * *
Прежде чем что-то сказать,
Взвешиваю каждое слово на языке, 
Произношу только самое невесомое.

Если сравнить переводы Стивенса с оригиналом,
Полученная разница и будет тем, настоящим.

Я провела тщательный анализ одного февральского вечера
Две тысячи тринадцатого года,
И не обнаружила в нём ни одного чёрного дрозда,
Ни одного крыла, клюва или пёрышка, и даже его тени.

 

Евгения Ульянкина

* * *
весь из солнечного света
быстроходный и прямой
в небо-небо ветер-ветер
нас уносит с головой

было сталью стало былью
размывается вода
кто меня из тела выльет
тот и не был никогда

слишком хрупкая посуда
деревянная прочней
будешь кашу нет не буду
чей ты будешь чей-ничей

пони бегает по свету
волны-волны без помех
как-то стану я ракетой
воздух-воздух эхо-эх

Где-где

— Ой, а это же там, где большая тюрьма?
Второй класс. Не понимаю вопроса.
Восемь — не возраст пределы кончика носа
преодолевать.

Мы на даче смотрели, как поперёк степи
проползают товарняки —
перекати-нитки,
и тайком собирали бабушкину клубнику,
пока она спит.

Без страны, без планеты — в паспорте: Ка-ра-ган-да.
Я теперь понимаю, что у меня спросили.
Думаешь, житель Вселенной — а просто ссыльный.
Я хочу помнить клубнику, сестру, ковыль,
но об этом забыть — когда?

* * *
Дуся её звали
эту как её чёрную с рыжим
кукольный доберман
она была королевой двора
когда она из подъезда выстреливала
и давай визгливым своим орать
и давай писклявым своим орать
нас сдувало как шарики
как удавалось ей столько вдохнуть
а мы превращались в воробушков на лету
и оседали рядком
на железяке такой особенной для ковров
а когда у этой родился сын
по имени Кеша
такой же громкий но чуть поменьше
они вместе держали в страхе весь двор

сколько лет прошло
сколько жгучих казахских лет прошло
сколько склизких московских зим
я почти не боюсь собак
я сама хожу в магазин
но маленькая лошадка до смерти пони
меня всё чаще теперь называют полным
именем хотя оно велико мне
как комната когда в ней живёшь один

пусть собачий бог
приютит Евдокию и Иннокентия
и меня бы кто приютил

 

Алексей Шмелёв

* * *
Ходит Иван от кровати до кухни —
смотрит на лампочку — лампочка тухнет.
В Ваню влюблённая девочка Света
смотрит на небо — за что мол всё это?

Небо кричит: «Поднимите мне веко!» —
в небо стремянку несут два узбека.
Пляшет индус в золотом опереньи,
море любви зацвело без смиренья.

Женщина плачет — у женщины горе:
сына испортила девочка Оля.
Льётся на простыни манная каша —
не было б Оли — варила бы Маша.

Ваня врастает в оконную раму.
Звон колокольный сочится из храма.
Между высотками — в самую душу.
Ангел дубинкой толкает Ванюшу.

— Что тебе надо?!
— А что тебе снится?
— Лица. Мне можно за них помолиться?
— Можно, но только когда протрезвеешь.  
Если умеешь.
— А ты что умеешь?

* * *
Когда я окажусь на том вокзале,
с которого не взять билет домой,
и девушка с нездешними глазами,
как в детстве проплывёт передо мной:
Я выдохнув остатки перегара,
ударюсь взглядом о дверной проём,
и песня «Команданте Че Гевара»
возникнет в подсознании моём.
Заколет под лопаткой — может совесть,
а может печень — кто её поймёт…
Объявят поезд. Кто-то сядет в поезд.
А я зачем-то вспомню самолёт…
Потом зачем-то вспомню перепалку
с писателем из города Уфа
и детскую нелепую считалку:
чего-то было в ней про цу-е-фа.
Потом пойму: меня уже не стало.
И прямо с потолка повалит снег…
По-птичьи осторожно и устало
ко мне подсядет заспанный узбек.
И я тогда, обняв его, как брата,
тоскливо по-собачьи затяну:
— Не за грехи мои придёт расплата,
я через жизнь пронёс свою вину…

* * * 
Тело устанет маяться —
время пойдёт назад.
Что от меня останется? —
звёзды, да листопад…
И перестав безумствовать,
буду до первых снегов
каждой прожилкой чувствовать
близость твоих шагов…
Нежно, по-детски неистово,
буду опять и опять
в скверах осенними листьями
ноги твои целовать...
Выйдешь однажды на улицу —
выплачешь невпопад
то, как тобой любуются
звёзды и листопад.

* * *
Баю, баюшки, баю...
Слышишь, ангелы поют?
«Не для всех ворота рая —
Не ложись, наш мальчик, с краю —
Слушай матушку свою…»
А очнешься на краю,
Сам узнаешь, что у тела
И у страха есть предел…
Промелькнёт перед тобою
Маминой ночнушки край,
С окаёмкой голубою…  
Спи, мой милый, засыпай.