Не сразу и вспомнишь, по какому поводу. Помню — проиграли. Наверное, футбол. Конечно — футбол. Чемпионат мира. Кому проиграли? В тот раз, кажется, и вовсе японцам. Да в том ли дело?

Вспоминается тогдашнее редкой убедительности официальное заявление соответствующих органов: «фанатов спровоцировал показ рекламного ролика со сценой вандализма на уличном мониторе Манежной площади». 

В общем, оказалось, все дело в братьях Коэнах, в том, что на одном мониторе у гостиницы «Москва» прокрутили сцену из их комедии «Большой Лебовски» — ту, где «мужчина наносит удары тяжелым предметом по автомобилю». Очевидно, именно поэтому ошалелые многотысячные толпы день напролет били витрины, громили все вокруг, переворачивали и сжигали машины, добрались аж до Лубянки. 

Полиция (тогда еще милиция), охранявшая Госдуму, спряталась в здании на Охотном ряду. Забаррикадировалась.

Беспредел в самом центре Москвы удалось прекратить только к вечеру — десятки тысяч участников, сотни раненых, погибший семнадцатилетний парень. Виновного в его гибели так и не нашли. Как и виновных в организации самих беспорядков. 

В нынешнем контексте, конечно, взяли бы шире — обвинили бы в происшедшем не двух отдельно взятых заокеанских кинорежиссеров, а всю потерявшую моральные ориентиры Америку — в целом. А заодно и Европу. В общем, весь прогнивший Запад, включая, естественно, и обидчицу Японию, вопреки всей школьной географии примкнувшую к западу с востока.

Однако в 2002-м еще не копали так глубоко. Тогда главным шоком стал даже не сам размах погромов в центре столицы, а обилие подростков среди активных участников. Московских и подмосковных школьников. 

Хорошо помню первую реакцию директоров школ после срочно созванного на следующие утро совещания в Комитете образования: «Этого не может быть! Это не наши… Нет, у нас в школе такого и таких быть не может!» 

Про то, что там не один, не два, там сотни, если не тысячи — не слышат. Так откуда же они? Массовый десант с Марса непосредственно на Манежную площадь? Или прилетели из-за океана, следом за пресловутыми «ножками Буша» (легендарными куриными окорочками, в которых как раз тогда и обнаружили политически мотивированные бактерии сальмонеллы)…

Однако новое поколение — не куриные окорочка.

Поколение не импортируют. 

Оно вот оно.

 

С тех пор мало что изменилось. «Это не наши. Такого быть не может!» — звучит все так же часто, хотя и без прежней убежденности. 

Недавнее совещание в Прокуратуре — угрожающие масштабы распространения наркотиков среди подростков. Через неделю, уже в МВД — кибербуллинг, изощренная травля в социальных сетях, через электронную почту, СМС. Демонстративная жестокость, снятая на видео… 

Следом — рабочая встреча в Следственном комитете: резкий рост серьезных травм и гибели на железной дороге, игры со смертью, рискованные селфи, зацепинг, трейнхоппинг, руфрайдинг, трейнсерфинг и прочие пугающие неологизмы из криминальных сводок. Жуткие видео, собирающие миллионы кликов, презрительно-дикое «шашлык» — о парне, погибшем на высоковольтных проводах…

И прямо оттуда — в Министерстве образования. А там все то же — рейтинг школ по результатам ЕГЭ, по итогам олимпиад и конкурсов… 

Параллельные линии, параллельные миры. И это в стране Лобачевского, где каждому вроде бы известно, что даже самые параллельные — пересекаются… 

 

Девчонка пришла на прием. Пятнадцать лет. Резкая, злая, растерянная. Конфликт с мачехой. Тяжелый. Даже участкового вызывали.

Она одна на всем свете. Мать умерла. Отец помалкивает. 

Расспрашиваю про друзей, про учителей, про школу.

Рассказала, как решилась наконец пойти к школьному психологу.

А та ей: 

— Ты зачем довела конфликт до участкового? Наша школа на хорошем счету, а за такое нам могут баллы в общегородском рейтинге снизить! Еще вылетим из-за тебя из ТОП-100…

Вот и борись после этого за то, чтобы школьных психологов не сокращали (в целях «оптимизации расходов школьного бюджета»)…

 

Прихожу в школы, в колледжи, в лицеи, гимназии… 

Директора встречают со всем уважением: мы уже собрали всех старшеклассников на вашу лекцию, полный Актовый зал. 

Разумеется. Уполномоченный пожаловал. Уж этот-то знает правильные ответы на все вопросы. Все по полкам разложит. Приготовили тетради и ручки, чтоб все записать. 

— Вы начнете с прав ребенка? Хорошо бы им про обязанности заодно напомнить… 

(Это «про обязанности» с непременным смешком добавляют все и всегда –директора, учителя, родители, журналисты).

— Как, вы не будете лекцию читать? Будете с ними просто разговаривать? Просто — это как? Это в режиме диалога? А мы не знали, мы бы их подготовили…

Начинаю с историй, с которыми только что пришлось столкнуться. Без имен и подробностей, разумеется, но со всей мучительной сложностью и неоднозначностью проблем и конфликтов — с другими ведь и не приходят. Спрашиваю: вот кто здесь прав? Как быть? Как выбраться из кризиса? Как выйти на разумное решение? 

То, что истории эти («кейсы» — как принято нынче выражаться) живые, реальные, сегодняшние, что с ними советуюсь — действует. Через пять минут говорят все (в гуманитарной гимназии). В обычной школе — через десять минут. В полицейском колледже — через пятнадцать. 

Сбивчиво. Не всегда внятно. Перебивая друг друга. Не очень политкорректно. Но — говорят. 

Постепенно выходим — вместе — и на права, и на обязанности, и на законы, и на прорехи в этих самых законах…

Директора и завучи очень удивляются. 

 

Жалобы на перегрузку школьников повсеместны — куча уроков, факультативов, бесконечные домашние задания. Теперь еще и «творческие проекты». 

Решил однажды, как принято среди настоящих ученых-исследователей, провести эксперимент на себе. 

Вообще, помимо отбывания срока на педсоветах, самой, пожалуй, невыносимой для меня частью учительской нагрузки всегда было дежурство с классом по школе. 

Являться ни свет ни заря, проводить утреннюю линейку, отлавливать опоздавших, ходить по коридорам с красной повязкой и мрачным взором, устремленным в околоземное пространство, проверять чистоту уборки кабинетов путем ритуального проведения пальцем по всегда пыльному подоконнику… 

Вот так — притащившись однажды на дежурство в свой свободный день, все еще лицемерно именуемый методическим, я решил пройти с родным классом все восемь его уроков. К концу дня совершенно очумел, озверел, опух от обилия абсолютно разнородной, явно избыточной информации, которую в этот обычный для ребят день вылили на них мои добросовестные коллеги по очень неплохой, надо сказать, школе. 

Было совершенно очевидно, что ни переварить, ни тем более осмыслить этот вал «знаний-умений-навыков» (а теперь и «компетенций») не представляется никакой возможности. Нахлынувшие единым бурным потоком, без пауз, воздуха и возможности перевести дух жирондисты неминуемо вступили в реакцию с арксинусами, галогены выступили против геосинклиналей, а парнокопытный амфибрахий выпал в белый творожистый осадок... 

Домой еле доплелся, заснул только под утро.

Однако тупо считать «перегруз» по количеству часов в неделю, как это принято в чиновных кабинетах — глупость. Один бездарный, тоскливый урок «грузит» куда сильней трех интересных, когда уже и урок окончен, и учитель вышел, а ребята остаются — додумать, доспорить, дорешать хитрую задачу.

Да и вообще — излишне здесь беспокоиться за наших ребят не стоит. Они тоже не первый день на Земле живут, отлично умеют фильтровать. Отключаться. Быстро соображают, что все-таки надо бы сделать, а что — только сделать вид. А на что и забить не глядя. 

 

При этом компьютерные технологии, в которых нынешние тинейджеры разбираются куда лучше своих учителей, позволяют мгновенно, в один клик найти пресловутые «ГДЗ» (готовые домашние задания) по любому учебнику, по любому предмету… 

В два клика — типовые сочинения. И рефераты в ассортименте. 

Психологи, кстати, утверждают, что «недогруз» для ребенка куда опасней «перегруза»… 

Беспокоиться стоит разве что за тех особо старательных детей, которые не умеют фильтровать педагогический базар и тщатся выполнить все, что велено, все, что задано. А это просто физически невозможно. Да и скверно отражается на здоровье, на психике, на будущем подростка.

Конечно, привычка выполнять все и всегда, даже то, от чего воротит, отчасти, может, и полезна — в конце концов, без элементов тягомотины не обойтись даже в самой привлекательной работе. Но только отчасти. Вреда от такой привычки куда больше… 

(Может, еще и потому меня всегда беспокоили «золотые медалисты» — гордость и краса советской, да и постсоветской школы. Часто им самим непонятно, что им на самом деле нравится, а что — нет, куда после окончания школы податься, чем заняться…)

 

В высоком собрании докладывали итоги большого проекта: пять отечественных институтов и два закордонных трудились больше года над программой одной средней школы. Правда, не простой, а золотой школы, не какой-то там районной, а той, которая открывалась в Сколково. 

Как и все остальное в кремниевой нашей долине, в «протуберанце за МКАДом», в городе государственного солнца и правительственной мечты, в этом проекте впечатляли масштабы задействованных научно-педагогических и менеджерских сил и — соответственно — вложенных бюджетных и внебюджетных средств. 

Надо сказать, к проекту особых претензий не было. Современно, продвинуто, все самые модные слова сказаны, последние мировые тренды учтены — что я честно признал в своем выступлении… Конечно, несколько комичным было несоответствие масштабов: все это про одну отдельно взятую школу, при том, что только в Москве их больше тысячи. 

И еще напомнил всем шутливый (серьезный?) ответ директора легендарной Второй физматшколы, которая была одной из лучших в Москве когда я ее заканчивал, и сегодня, почти полвека спустя, в нынешних пресловутых рейтингах входит в первую тройку…

Когда директора накануне его 85-летия журналисты спросили: «Как создать такую школу? Дайте рецепт», — он ответил: «Очень просто — надо собрать хороших учителей и не мешать им работать».

Не уверен, что рецепт Народного учителя России менее убедителен, чем продвинутые разработки пяти уважаемых институций. Да и результат у него налицо, 
а не только на разноцветной мультимедиа-презентации...

 

Друзья звонили в панике. Что делать — учительница, исправив две ошибки в тетрадке сына-первоклассника, крупно, красным фломастером написала: «Свинья!» Причем первоклашка Саня никак не реагировал, не расстроился, из чего в общем-то следовало, что у него в классе это нормальная форма диалога учителя с учеником. 

Растерянная мама назавтра пошла в школу: может, все-таки учительница сгоряча брякнула, а теперь надо найти какой-то способ извиниться перед ребенком... 

Извиниться? Перед ребенком? Да вы что, с дуба рухнули? Учительница во всей мудрости нашей педагогической психологии, которой она обучилась в каком-нибудь педучилище, но не исключаю, что и в столичном педуниверситете, объяснила неразумной мамаше: «Это же я ему стимул создаю!»

Вот свинья! (Это уже я ей, учительнице, стимул создаю.)

Мама набралась мужества и пошла с тетрадкой к директору, где ее вежливо выслушали: «У нас уже были сигналы... Анализируем информацию. Ситуацию держим под контролем. Будут приняты адекватные меры». 

...Да нет, что вы, учительницу никто и не подумал из школы гнать. Саню в параллельный класс перевели. Приняли адекватные меры. 

 

Учительская конференция перед началом нового учебного года. Не без задней мысли процитировал несколько статей международной «Конвенции о правах ребенка». Вроде как напомнил общеизвестное. И добавил, что «Конвенция» — документ, который, как известно, подписало наибольшее количество стран за всю историю человечества (в том числе, естественно, и Россия).

Удивленный гул и ропот недовольства в зале — особенно после статьи 16-й: 

«Ни один ребенок не может быть объектом произвольного или незаконного вмешательства в осуществление его права на личную жизнь, семейную жизнь, неприкосновенность жилища или тайну корреспонденции, или незаконного посягательства на его честь и репутацию. Ребенок имеет право на защиту закона от такого вмешательства или посягательства».

Это как? Да, так. Если на уроке записка летит по классу, изъять ее можно (нарушение дисциплины и правил поведения на уроке поскольку), а вот читать — нельзя. Тем более — вслух перед всем классом. 

Растерянные лица коллег. Поджатые губы. Устои рушатся?

 

Традиции советской школы — и славные, и страшные — общеизвестны. В последнее время особенно много с высоких трибун говорят о необходимости сохранения этих традиций. Но что именно сохранять? 

Традицию абсолютной неспособности сказать по-английски как тебя зовут после пятилетнего изучения иностранного языка? Или все-таки традицию развития мышления на уроках математики? Споры о смысле жизни после чтения Толстого и Достоевского? Или маршировку в противогазах по школьному двору?

Некоторое время назад ответ на эти вопросы казался очевидным. Однако нынешний «Капитан Очевидность» дает совсем другие ответы. Последние тенденции таковы, что начальная военная подготовка с маршем в противогазах возвращается, а вот Толстой с Достоевским…

Не кто-нибудь, а Президент Российской Академии образования предложил убрать Толстого с Достоевским — ввиду их сложности — из школьной программы. И это уже Салтыков-Щедрин.

Казалось бы, можно уже ничему не удивляться, но тут журналистско-фейсбучный народ почему-то пришел в полное изумление. И пресс-секретарю даже пришлось запускать невнятный бубнеж про то, что вроде и не совсем это было сказано, и совсем не это имелось в виду…

Немного о сложности. Скажу вещь непопулярную: учиться вообще должно быть трудно. Интересно, увлекательно — да. Но — трудно. В «школы радости», где все постигается без напряга, не верю. Как и в освоение иностранных языков во сне. 

Радость в учебе, конечно, есть, но она — в преодолении, в постижении, в том, что добрался до еще одной вершины, а там — и видно дальше, и дышится легче.

Кстати, детские сказки — это простые тексты? Ребенку там сразу все понятно? Может — и их уберем? 

И еще. Конечно, «Войну и мир» мало кто одолел в школе. Да, конечно, невозможно понять и осознать все это в шестнадцать лет. Мальчики, как известно, читают больше про войну, девочки — про любовь, и уж совсем отдельные безумцы — философские отступления. Но все-таки что-то остается, и само знание о том, что такое существует. Да и разве не в подростковом возрасте идет постижение самого главного — любви и смерти, дружбы и предательства… 

Следуя этой логике, и детей было бы разумней заводить не в 20—30 лет, а в 60—80 — и мудрости вроде как побольше, и жизненного опыта… Однако природа отчего-то распорядилась иначе…

Слушать надо поэтов, а не академиков образования. Помните у Слуцкого:

 

Интеллигентнее всех в стране
девятиклассники, десятиклассники:
ими только что прочитаны классики
и не забыты ещё вполне.

 

На годовом зачете по математике Павел, здоровый жизнерадостный бугай, краса и гордость школьных дискотек, что называется — поплыл. В глазах — тоска. 

Это был один из тех случаев, когда второй год только усугубляет ситуацию. Да и не дурак он. Как его зацепить, чтоб мозгами пошевелил? 

— Паша, — спрашиваю, — ты жениться планируешь? 

Аудитория заинтересованно замерла. 

— Вообще? Не знаю… Да, наверное. А что?

Отвечает растерянно, но хоть что-то отвечает… 

— А детей заводить?

Тут класс захихикал не таясь, а комиссия определенно решила, что я рехнулся. 

Павел оживился: 

— Да. А что? 

— Вот придет к тебе сын твой с простенькой такой задачей, на уровне табуретки: помоги, папа. Неужели ты не сможешь ее решить? И каким будет твой отцовский авторитет? Неужели ты перед сыном проколешься?

Ну и решил он эту задачку, не мог не решить. 

Не зря же во всех педагогических методиках пишут: важно, чтоб была мотивация!

 

Знаменитый американский сериал «Карточный домик» убедительно разоблачает власть в США, погрязшую в коррупции, лоббизме и цинизме. Для меня, простудившегося на сквозняках в коридорах нашей власти, — многое узнаваемо. 

Может, в рамках импортозамещения кто возьмется за отечественный аналог «Карточного домика»? Сменить один Белый дом на другой не составит особых проблем. 

Кроме одной. 

Главная коллизия, ключевая интрига многосерийного драматического триллера — проведение через голосование в тамошнем Конгрессе поправок в закон об образовании. Ломаются перья, кобенятся профсоюзы, проводятся бесконечные обсуждения и встречи профессионалов, кровавые дискуссии по каждому нюансу, параграфу, статье, строке, запятой законопроекта. Сражаются самые именитые юристы, звезды журналистики, матерые политики, включая всю президентскую рать и самого президента. 

Пусть из амбиций, жажды власти и т.д. (см. выше). Но возможно ли представить, чтобы у нас обсуждение нюансов образовательного законопроекта затронуло все этажи государственной системы, обрушило карьеры и вынудило уйти в отставку первых лиц государства?

 

И уж раз вспомнил про наш Белый дом… 

Ежегодная встреча председателя Правительства с членами Экспертного совета при этом самом Правительстве («Открытое правительство» — так это у нас теперь называется). 

Мы сидим эдаким демократичным амфитеатром, задаем вопросы, премьер записывает, комментирует, отвечает. 

Ну и я сказал об одной проблеме, которая почему-то числится по ведомству образования, а на самом деле куда серьезней. О проблеме национального экзамена.

Мы воспринимаем ЕГЭ как предъявление школьником, выпускником своих знаний — государству. Отсюда и название: ЕГЭ — единый госэкзамен, и ГИА — государственная итоговая аттестация.

На самом деле одновременно, во время проведения всех этих ГИА-ОГЭ-ЕГЭ происходит обратный и, на мой взгляд, гораздо более серьезный процесс — предъявление государства школьнику. И вот каждый год государство пытается сдать этот госэкзамен, предъявляет себя школьнику в том виде, в котором способно. 

И пока, надо признать, государство этот экзамен регулярно проваливает. Только в последние пару лет с утечками, коррупцией, дурацкими вопросами стало чуть получше, не так позорно. В итоге выпускник понимает, что честная конкуренция — это не здесь, честный результат — это не здесь. Потом открытое правительство и закрытое правительство может долго обсуждать честность конкуренции в экономике, честность конкуренции в политике, но непонятно, с кем, как и зачем это потом обсуждать? 

Собственно, это и есть главный вопрос, стоящий перед всеми нами: можем мы предъявить вообще пристойное государство своему новому поколению или не можем? 

Во время выступления внимательный премьер кивал, что-то тщательно записывал, подчеркивал. Когда я закончил свой взволнованный спич, повисла пауза. Премьер что-то еще подчеркнул в своем блокноте и глубоко задумался. Пауза становилась долгой. Мхатовской. Потом она стала неловкой. 

Ответа не последовало.