Эти короткие рассказы я записал, подглядывая, а иногда провоцируя на слова и действия одиннадцатилетнюю дочку и ее немногочисленную компанию детского и взрослого возраста, которая маялась в дачном поселке во время нахлынувшей тем летом невыносимой, библейской, можно сказать, жары и гари. Спрятаться было некуда, заняться нечем, и от нечего делать я стал записывать дневные разговоры и события, касающиеся дочки, которая двигалась уже к своему двенадцатилетию, отдаляясь от того белого и пушистого, которое так обворожительно в детях.

Эти заметки — о детстве, переходящем в отрочество. Переход совершенно незаметен, его можно прошляпить, да так бы и случилось, если бы не обстоятельства. Мне кажется, что это тихий подземный переход, который заслуживает внимания. Или переходник, который соединяет, подобно вилке с розеткой, разные миры — детей и взрослых. Казалось, что мы — одно, и вдруг…

Однако, если нет переходника, то можно искать соединение до бесконечности. Психологам и педагогам это, может быть, давно известно, а обыкновенные дети и родители нуждаются в некоем «устройстве».

Вот я и собрал заметки — для обдумывания и семейного чтения… 

 

 

Отметка сопровождает человека всю жизнь

 

В четыре года Юля по зову сердца (расплакалась, глядя на танцующих, прямо в зале: «И я! Танцевать! Хочу!») приобщилась к балетному искусству. В студии при библиотеке руководительница юных балерин, милая женщина, велела завести тетрадки, в которые после каждого занятия выставляла отметки. Продвинутый папа, профессор педагогики, был настолько смущен столь ранним развитием, что в разговоре с наставницей осторожно высказал мысль о безотметочномобучении. Руководительница искренне удивилась: разве такое бывает? «Да вы ставьте им вместо пятерок солнышки», — предложил папа, и танцевальная руководительница с радостью согласилась.

Некоторое время в Юлиной тетрадке светило солнышко. А потом пошли затяжные дожди — видно, без них в обучении не обойтись.

И вот минуло безоблачное дошкольное детство. Зазвенели школьные звонки с разными мелодиями. Юлина начальная школа оказалась безотметочной. Но кругом мир гудел, сверкал образцовыми учебно-воспитательными заведениями, пахнувшими, как и в папином школьном детстве, яблоками, туалетом и отметками. 

А так хочется петь и танцевать! Мама возит одиннадцатилетнюю Юлю на другой конец города, на ирландские танцы. Вытянутые руки прижаты к туловищу, ноги выделывают невиданные антраша, грохот необыкновенный — красиво! Народ разношерстный, есть даже дамы после пятидесяти. Учитель ирландских танцев, симпатичный молодой человек лет двадцати, ставит за освоение каждого «па» баллы. 

Кстати, вы не видели тетрадку по математике для 6-го класса, на обложке которой надпись: «МИНИ-ЕГЭ»? Что за бред? Это, наверное, от жары нынешним летом нам с Юлей привиделась такая картина. Будто бы всему вокруг ставят теперь отметки. Птица замолкла, не поет — ей «два». А запела — ладно, «четыре». Зайца что-то не видно. А, прогульщик, два тебе!. И радуге, что быстро растаяла, — тройку с минусом. А за то, что дождя давно нет, жуткое нынче лето — единицу! 

— И что же будет? — спросил я у Юли. 

— Природа восстанет, — предположила она. — Птицы перестанут петь. Солнце светить. Все померкнет. Глухая тишина. Полный мрак. И во мраке громовой голос свыше прокашляется и объявит: «ВСЕМ ДВОЙКА!»

 

 

Заветная мечта ученика 6 класса

 

Утренний сюжет: «Моя мечта — чтобы учителя сделали себе харакири».

Все? А как же любимая Маргарита Шотовна? А Татьяна Михайловна? Они же хорошие?

Нашла выход: «Тогда пусть плохие учителя сделают себе харакири, а хорошие уйдут в декретный отпуск».

 

 

Плюсы и минусы конца света

 

Когда в Подмосковье пришла несусветная жара и мы стали размышлять о последствиях природных катаклизмов, Юля высказалась о «конце света». В нем, по ее мнению, есть плюсы: не надо выходить замуж; никто (после конца света) не будет умирать; не будет печалей...

Но есть и минусы: нельзя полететь в Италию; нельзя никого целовать; никто ничего не знает.

— В каком смысле? — спросил я. — Нельзя узнать ничего нового? 

— Нет, — ответила она, — просто такое состояние, когда никто ничего не знает — это минус.

Действительно, представим себе мир, в котором никто ничего не знает и нельзя никого поцеловать, — удавиться можно. С другой стороны, никто из-за этого не печалится…

 

Юлин календарь

 

Оказывается, «по-правильному» в «сенокосном» году должно быть шесть месяцев по тридцать дней и шесть по тридцать один. Но наш календарь не такой, и причина этого, как мы узнали с Юлей из книжки, в тщеславии римских императоров. Юлий Цезарь повелел наречь месяц в свою честь, так появился июль. Но после Юлия пришел император Август и тоже захотел один месяц назвать своим именем. Но в месяце Юлия был тридцать один день, а в месяце Августа только тридцать. Это показалось ему неправильным, поэтому он забрал один день у февраля и перенес в август. А потом изменил количество дней в сентябре, октябре, ноябре и декабре, чтобы сохранить прежнее чередование. Вот так они переделали календарь…

Услышав эту историю, Юля подумала: чем она хуже кесарей? Тем более, что наш календарь ее явно не устраивал. На уроках истории говорили, что Москва — «третий Рим», но на самом деле — ничего подобного. Юля побывала у сестры в Италии и убедилась, что Россия, за исключением русского языка, в котором много музыкальных итальянских слов, имеет с Италией мало сходства. Ни каналов, ни карнавалов. Много месяцев зима и мало лета. А жить тут-то… Эту несправедливость следовало исправить. Поэтому Юля предложила такой вариант. Сентябрь, октябрь, ноябрь — короткие, по четыре дня (после каникул учиться неохота). В декабре — ладно, пять. В январе — десять дней, не больше, потому что холодно. В феврале — восемь. В марте — шесть (самый же тяжелый месяц — грязно, сыро). В апреле — пятнадцать, в мае семь (уже каникул хочется). Да, еще надо прибавить к месяцам субботы и воскресенья. Все остальное — лето!

У папы, правда, были сомнения, но Юля настаивала, и так мы оказались в новом году с новым календарем. Утром проснулись, и… 

 

 

Счастье оказалось недолгим

 

Вначале все было как обычно. На Рождество (прихватив и январские каникулы) мы собирались съездить к папиной подруге в Хельсинки — покататься на лыжах, от подъезда ее дома можно сразу проехать в лес, к заливу. Но финская прогулка не вышла: пять дней в декабре учились по ускоренной программе про-про-про-гимназии (15 уроков математики в день). А за несколько январских дней — какая же Финляндия?

Да и зима что-то в этом году на редкость длинная. Тянется и тянется… Первого апреля ударило минус пятьдесят, как в Якутии, по телевизору дураки какие-то смеются: «Апрель — никому не верь!»

Давно пора бы черемухе расцвести, а на улице ледяная корка на тротуарах, папа говорит, вот так же было сорок лет назад, ничего не изменилось, и люди так же ломают ноги и проклинают «дорогую мою столицу». Впрочем, в других местах не лучше, календарь-то в России один. И в нем в июне завывают вьюги, это если зима, как говорится в учебнике истории, «по старому стилю», а если по Юлиному, новому, почти что до конца первого летнего месяца — полуснег-полувода, хлюпанье, грязь, туман…

Только после 80-х чисел пришло настоящее тепло, и как быстро заголубело, зазеленело все, запело! А уж в воскресенье, 101 июня, можно было купаться в свое удовольствие! Все зрело, разрасталось грибами и ягодами, наливалось овощами и фруктами, и так молниеносно, так стремительно лето летело, гудело, гремело, как будто боялось не успеть за отведенный ему календарный срок. А куда спешить? Юля же прибавила столько дней лету из других месяцев! Гуляй — не хочу, как в Италии. 

Но счастье оказалось недолгим. 40 июля, в четверг, сильно похолодало. Подул пронизывающий ветер, листья, сморщенные, кое-где еще торчавшие на ветках, посыпались вместе с мелким противным дождичком, небо заволокло свинцовыми тучами, и кроме галок и воробьев, никого больше не осталось — все, кончилось лето, и золотая осень кончилась. 

В августе, как положено, выпал снег, и император Август, вслед за кесарем Юлием, с проклятьем перевернулся в гробу. А что, сами виноваты: не надо было начинать.

 

 

Дзинь-дзинь…

 

Сидим, обсуждаем, что же с Юлей делать. Школа вон какая. Девочка ничем не интересуется. И так далее (выражение, которое Юля терпеть не может, делает папе постоянно замечания — «словесный мусор»). И папа раздражается, как все домашние. Что же с ней делать? В шестом классе надо, чтобы походила по кружкам, занялась тем, этим, а то окажется без профориентации, не будет знать, чем заниматься в жизни. 

Во время семейного совета Юля ходит по даче с прыгалками — одна ручка превратилась в микрофон — и, обращаясь к невидимым слушателям-зрителям, вещает: «Здравствуйте, дорогие телезрители, радиослушатели и все остальные! Сегодня мы проводим экологическую викторину. Сейчас я вам задам вопрос, в котором будет участвовать моя любимая тетя Александра Георгиевна Шварцбурд (откуда она ее взяла? — никакой такой тети нет). Дорогие радиослушатели, итак, первый вопрос: вы идете по городу и видите, что валяется бутылка. Что вы будете делать? Дзинь-дзинь! Первый звонок радиослушателя». 

Юля подходит к маме и подносит ей ручку от прыгалок, то есть микрофон. Мама занята с бабушкой обсуждением сложной Юлиной ситуации и отмахивается. Юля подходит с вопросом к папе. Папа-слушатель (точнее, наблюдатель) отвечает, что его поведение будет таким: если кругом чисто и валяется одна бутылка, он ее поднимет и положит в мусорный ящик. А если бутылок много — пройдет мимо.

«Спасибо, дорогой радиослушатель, за честный ответ, — благодарит ведущая. — К сожалению, вы не совсем эколог. Настоящий эколог поступит… как? Дзинь-дзинь! Следующий звонок. Я напоминаю, что спонсор нашей программы — сливки "Домик в деревне". Наша программа длится каждые пятнадцать минут, потом перерыв, во время которого я буду прыгать через скакалку…»

 

 

«Интеллект минус»

 

Попрыгала, зафиксировал папа угловым зрением, отвечая на вопрос мамы, как она с такими знаниями перейдет в нормальную школу. Вот Аня Сметанина, заметила бабушка, учится в «Интеллекте плюс». А она у вас будет в «минус» — хмуро пошутил дядя Лёня, налаживая сенокосилку. Надо искать хорошего, требовательного учителя английского, заявила мама, и математики!

«Итак, вы помните, дорогие телезрители, радиослушатели и все остальные, что каждый день у нас разыгрываются призы. В конце нашей викторины вы можете получить Большой приз — поездку на метро в Китай-город с экскурсией в Политехнический музей и походом в забегаловку Макдонольдс. А на протяжении дня мы будем разыгрывать китайские карандаши, английские булавки и очки от Версачи… Итак, вопрос: почему кузнечики зеленые? Дзинь-дзинь!»

Подходит к папе. Папа с трудом отвлекается от обсуждения педагогических вопросов. Какие кузнечики? Почему зеленые? «Правильно, вы получаете приз. Что вы выберете: карандаш, булавку или очки? Какой у вас адрес?» — «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…» — напевает налаживающий сенокосилку дядя Лёня. — «Нет, нет, нет, — смеется ведущая, — вы там уже не живете…»

А какой у нас адрес, думает папа, где мы живем?

«Следующий вопрос:  какую птицу не любят пчеловоды? Сейчас будет маленький перерыв, потому что мне надо в туалет сбегать», — говорит Юля и убегает.

 

 

Кто в степи не бывал

 

На лужайке продолжаются обсуждения — куда же все-таки сориентировать? Это ее не волнует, то неинтересно…

«Какую птицу не любят пчеловоды? — Юля возвращает слушателей с небес на землю, или наоборот. — Дзинь! Бабушка?» — «Наверное, сороку». — «Вы не угадали. Эта птица — сизоворонка. А почему? Не знаете? Хорошо, подскажу — потому что сизоворонка грабит пчелиные ульи… Ну, ладно, себе я приз не буду брать, я все же телезвезда… Еще вопрос: почему говорят: кто в степи не бывал, тот жизни не видал? Дзинь-дзинь!»

— Я думаю, потому что степь очень красивая, — предполагает папа.

— Что ж, вы дали неверный ответ. Спросим у мамы. — Та уткнулась в книжку про математическую теорию хаоса и не отвечает. — Бабушка?

— Гм… Я думаю, степь — это сложная система и...

— Нет, неправильно. Потому что в степи лекарственные растения. Последний вопрос: какие вы знаете лекарственные растения в степи?  Хотя бы четыре. Раз вы не знаете правильного ответа, отвечаю я. Тысячелистник. Тысячелистник мелкоцветный. Люцерна луговая. Коровяк. 

— А я знаю, почему коровяк, — сообщил наладивший сенокосилку дядя Лёня, — его коровы любят.

— Правильно, — сообщает ведущая, — он очень хорошо пахнет. Вы получаете приз: едете в Китай-город завтра на велосипеде!

— В жару-то?

— Конечно, завтра. А если вы не поедете, заплатите сорок тысяч рублей штрафа. Ну ладно, я же не очень кровожадная ведущая, вы поедете по дорожке, окруженной деревьями, там дует ветерок. И зайдете в Макдональдс, и сможете взять что угодно, ведь у вас будет суперкарта — хоть весь Макдональдс! Что-то есть захотелось. Пожалуй, я съем мороженое. Объявляю перерыв, — говорит в эфир ведущая. 

Села на велосипед и уехала. А мы продолжили обсуждать, как же с ней быть, чем ей заняться, в чем призвание? Дзинь! Дзинь!

 

 

Такая книжка, чтобы в конец не заглядывать

 

Зачем дети ходят в школу? Это мы так думаем, что учиться. А как показывают исследования, многие дети как бы подписывают негласное соглашение со школой: ладно, мы будем выполнять ваши требования в обмен на общение с друзьями и сверстниками, на жизнь на переменках… Именно эта школа, которая уходит как песок сквозь пальцы (и запоминается на всю жизнь), привлекает их, а мы вместо того, чтобы сделать это пространство пространством совместных действий, топчемся на своем пятачке, который им навязали. Так чего же мы хотим? 

У нас идут длинные матчи, порой переходящие в ближний бой. Мы боремся за чтение. Не только против телевизора и компьютера, но и друг против друга. Как известно, дети не хотят читать. Не менее известно, что читать детям все-таки нужно. Только непонятно, что и когда. По этому вопросу у нас разногласия. Мамин опыт говорит, что Юля должна прочесть то все (непременно все!) книги Астрид Лингрен, то длинные, увлекавшие ее в детстве романы вроде «Дэвида Копперфильда», то повесть Гектора Мало «Без семьи». В ответ на замечание папы, что эта книга валяется не прочитанной больше месяца, мама так обижается, как будто папа оскорбил ее лично. Что ж поделать, такова ее педагогическая позиция, подпираемая двумя сильными аргументами: во-первых, эта книга была любимой у нее в детстве, а во-вторых, это ей (Юле) пока неинтересно, скучно, надо научиться преодолевать себя, доберется до середины книги — интерес появится. Папа такую педагогику не признает, начинает спорить: ребенок, по его мнению, имеет право бросить книжку, если она ему не нравится. «Кто сказал, что не нравится?» — сурово спрашивает мама. «Не нравится!» — кричит папа. И дискуссия заканчивается повышением артериального давления. 

Через некоторое время, когда буря утихает, папа скрытно идет в детскую библиотеку и приносит кучу разных книжек, которые, с его точки зрения, могут увлечь и привлечь к чтению юного читателя. Иногда из пяти книжек он угадывает одну, и Юля, забравшись с ногами в кресло, глотает художественную литературу. Этот процесс сопровождается вздохами, укоризненными взглядами оппонентов, а иногда и негодующими замечаниями мамы о том, что папа занимается провокациями, подсовывая всякую белиберду, «бульварную литературу» (непонятно, почему она так говорит, может, потому что библиотека находится на бульваре?) и отвлекает ребенка от серьезных занятий. Папа не соглашается, отстаивая точку зрения, что серьезные занятия — это глупость, серьезно то, что увлекательно, а что не увлекательно — несерьезно, и эта дискуссия также заканчивается повышением артериального давления, хлопаньем дверью и разбеганием в разные комнаты.

Одна сторона ищет поддержки у одних, другая — у третьих. А объект разногласий по-прежнему, если не досмотреть, прилепляется — не отдерешь — к «видикам», «barbi» и «tainam kladov». И вопрос о том, что надо читать детям, повисает в воздухе. 

 

 

Однажды папа лежал на раскладушке под туей…

 

Однажды папа лежал на раскладушке под туей и читал своего любимого Бориса Акунина, которого не любят ни мама (попробовала и бросила), ни бабушка, которая его не читала (в отличие от любимого ею Бориса Пастернака), но знает, что это плохо. А папа читал Акунина, «Детскую книгу», и выражал вслух (он любит это делать) свои восторги. 

Это привлекло внимание Юли, которая толклась возле холодильника и думала, что бы ей такое съесть. А папа вместе с Ластиком, учеником 6 класса из нашего времени, как раз провалился в хронодыру 1914 года, где должен был встретиться со своим прадедушкой-сыщиком для принятия ответственного, можно сказать судьбоносного, решения. Папа пересказал Юле, в чем оно состоит. Она ушла рыться в холодильнике в поисках материальной пищи. Но с этого времени, видя папу с книжкой, как бы мельком интересовалась, на каком месте папа сейчас находится и что там происходит. А шестиклассник Ластик уже провалился в другую дыру, где странно и непонятно говорили по-русски (еще бы, 1605 год!) и предстояла встреча героя с Борисом Годуновым. Поскольку тут же присутствовал Саша — дачный приятель Юли, папа заодно просветил подрастающее поколение относительно героев Смутного времени. И даже прочел, по заявке публики, кусок «Детской книги».

Самое интересное, что она действительно оказалась детской, хотя за все время чтения папе это (в отличие от ее проницательного автора) в голову не приходило. Но на следующий день, когда Юля опять спросила, что там происходит, папа, не имея ничего в виду, просто чтобы отмахнуться, сказал: «Что ты все время спрашиваешь, возьми, да прочти!» Юлямолча взяла книжку. И с этого момента уже не выпускала ее из рук ни днем, ни ночью. Она читала ее, и теперь уже ничто не имело значения — ни фон жизни (продолжавшаяся между мамой и папой упорная дискуссия об актуальных проблемах детского чтения), ни вынужденные перерывы на английский и математику, ни длинные романы, ни короткие разъяснения — все это не имело значения, потому что Юля уже была там. А кто хоть однажды побывает там, в этой дыре иного, самого притягательного из всех существующих миров, тот уже обратно каким был раньше не вернется. Он будет возвращаться к этому притягивающему миру снова и снова, и всякий раз мир будет разным — еще ярче, удивительнее, чем прежде. 

 

 

Бывают ли детские книжки?

 

Давным-давно хорошо известно, что на свете нет детской и взрослой литератур. Если бабушке нравится «Колобок», она получает от чтения внучке наслаждение — это какая литература? А «Марсианские хроники», которыми папа зачитывается и теперь точно так же, как в детстве? И вот еще какой вопрос: откуда у нечитающего (по мнению взрослых) ребенка высокий уровень художественной культуры? А как иначе объяснишь, что Юля с увлечением читает то, что ей до этого было пересказано своими словами? 

Ситуация наподобие той, с древним оракулом. В древней Греции перед началом действия он выходил на сцену и рассказывал сюжет трагедии. Потом открывался занавес и начиналось действие. Зачем так делали, ведь неинтересно же потом? Вероятно, таким образом зрителю выказывалось доверие. Да, они знали, что произойдет. Но ведь самое интересное — как...

Одно лишь досадно — в увлекательных книгах хочется подсмотреть конец, чем там кончится. А подсмотришь — уже вроде и читать не обязательно. «Зря ты так, — сказал папа (не замечая того, что говорит, как мама), — если уж начала, надо закончить…»

«А надо, — сказала Юля, — сделать такую книжку, чтобы в конец нельзя было заглядывать». «Ага, — засмеялся дачный приятель Саша, — чтоб стукнуло дубиной по пальцам...» И мы стали обсуждать детали конструкции. 

 

 

Ты из какого века?

 

«А что лучше, — спросила Юля, — в одном веке жить или в двух?» «В трех», — пошутил папа, не поняв вопроса. «Да нет, меня спросят: ты из какого века, а я скажу — из двадцатого». — «Ну, ты там жила недолго» .— «Все равно. Вот Соньке Беринской хвастаться нечем, она в 2001 году родилась и в четыре года в школу пошла».

А правда, подумал папа, есть люди, которые всю жизнь прожили в одном веке, а есть которые — в двух. Ну, и что? Чем отличается двадцатый век от двадцать первого? «Там, — говорит человек 1998 года рождения, — только к концу стало получше, а так всё войны, революции… Плохой век».

Да уж, не сахар. Хотя и этот начался у нас не лучшим образом, и как наглядно сменили века друг друга: один перед телевизором в конце того века попрощался с народом, и вот тебе здравствуйте — водка «Путинка»…

Хотя, может быть, дело не в количестве веков, в которых ты пожил, а в том — как. Можно ведь и в двух, и даже в трех веках куковать, а можно один свой короткий век прожить по-человечески. Вот, например, Пушкин… «Нет, — поправляет меня Юля, — он родился в 1799-м, а умер в 1837-м». Хм, получается, два века все же лучше? Новое узнаешь, там катаются на колясках, а тут — на машинах. «А есть такие, — интересуется Юля, — которые в трех веках пожили?» Итакие есть. И все-таки, думает папа, которого эта тема зацепила, ерунда какая-то: живешь в своем одном веке и не знаешь, что будет завтра. Ну, кто в тихом тысяча девятьсот тринадцатом мог предположить, что случится? Или, если без политики: жил, скажем, себе человек, жил, и вдруг у него родился ребенок. И все — другой век! Ребенок растет, задает изумляющие вопросы. Что-нибудь неожиданное обязательно случится. И Соньке Беринской две тысячи первого года рождения будетчем перед потомками похвастаться…

 

 

Два года жары

 

Все лето была страшная жара, мы сидели под туей и составляли сценарии возможного будущего. Вот наступит, рассказывала Юля, первое сентября, на градуснике — представляешь? — плюс тридцать шесть и шесть. Дети пришли в школу вялые, улеглись на партах. Куратор Татьяна Александровна, обливаясь потом, вяло замахала руками: «Ну, что же вы, дети, лежите, не пишете контрольную? Хотя я вас понимаю, мне тоже плохо. Но все равно, дети, пока вы не напишете контрольную, я вас не отпущу в душ…»

Дети   помылись и ушли.

В октябре было плюс тридцать семь и восемь. Куратор Татьяна Александровна позвонила и сказала: «Дети, мы переходим на новую систему обучения: приезжайте раз в месяц сдавать домашнее задание». Те, у кого на даче был интернет, никуда не поехали, а у кого не было — приезжали, сдавали тетрадку с выполненным заданием. Учителя, вытирая ручьи пота, скорей, скорей проверяли, давали другое, и дети уезжали, улетали, уходили с северными оленями. Получалась московская знойно-заочная кочевая школа.

К ноябрьским каникулам температура поднялась до плюс сорока. Куратор Татьяна Александровна позвонила и сказала: «Дети, так жарко, что можете не приезжать в школу, сидите на даче, принимайте душ. Как я вам завидую, вы можете сидеть на даче. А вот мы с Натальей Гавриловной ходим каждый день в школу. А что поделаешь — денежки нужны…»

В декабре в пруду Юля выудила жирную пиявку, чем-то напоминавшую крокодила. Татьяна Александровна позвонила вместе с директором школы Григорием Исааковичем, и они сообщили прогноз погоды: два года будет страшная жара, и по этой причине школа закрывается. И другие школы закрываются. И в магазинах теперь нет продавцов, и все бесплатно. Правда, нет мороженого, в этом году его съели на тридцать тысяч тонн больше, чем в прошлом… Так что, довершила апокалипсическую картину Юля, магазины стояли пустые. Школы пустые. Все дети сидели с родителями на дачах. Снега не было. Под Новый год елочка стояла зеленая-зеленая, и на ней вырос апельсин. 

 

 

Порадуемся

 

Саша с писательской фамилией живет на соседней даче. Через несколько дней ему будет тринадцать. У него есть брат Петя, которого Юлин папа помнит в еще более юном возрасте, чем Сашу. И ребят с этой дачной улицы всех помнит, когда под предводительством папы они гоняли в футбол. Он обещал тренировать их каждый день, но не получилось. Команда распалась. Теперь они под два метра ростом. Кое-кто с бородой. Встречая папу на дорожке, кивают. Но подрастает новая смена, и папа играет с ней. 

Саша и Юля из нового поколения. Сашины родители — йоги, стоят на голове. И любят веселиться. Стучать на барабанах, которых в семье у Саши целых три. Петя окончил Высшую школу экономики и уже не стучит на барабане. Разве только на день рождения. Сашин дачный приятель Леша тоже приглашен. Он на несколько месяцев младше Саши и сильно переживает. Ему тоже хочется дня рождения, подарков. Всем хочется. Даже двум бабушкам Саши, одной петербургской, другой московской. Первая бабушка — большая путешественница, каждую неделю она, по рассказам Саши, ездит из Петербурга в Финляндию в аквапарк, съезжает там с горки в воду. Московская бабушка тоже своеобразная. Компания что надо. 

Саша сегодня пришел к нам напомнить про день рождения (он уже две недели ходит ежедневно и выясняет, не забыли ли) и рассказал сон. Как будто идет две тысячи сто тридцатый год, они с папой ждут поезда на станции «Братиславская», где живет девушка брата Пети. И там, на станции, висит карта метро, очень странная, и Саша видит, что «Братиславская» находится там, где сейчас «Киевская». И линии метро очень странные. Ко мне, рассказывает свой сон Саша, подходит дядька с усами и начинает говорить, что по этим рельсам такие-то поезда ездят, а по тем — такие-то. Поезд приходит, они с папой садятся, и Саша спрашивает у женщины: а есть ли летающие автомобили? Она отвечает: давно, еще сто лет назад появились. Тогда Саша спрашивает мужчину:  а вы не летаете на Луну, а он отвечает — да, каждый день. А на Юпитер? А он говорит: да я там работаю. И Саша видит в метро на дверях розовым по белому написано: «Продается "фольксваген", летает легко и далеко».

И вот он сидит у нас на веранде и гладит морскую свинку Цирушу против шерсти. А когда ее так гладишь, она свистит, поет. И Саша поет: «Ма-а-ленькой елочке хо-лод-но зимой, и-из лесу е-лоч-ку взяли мы домой». И свинка тоже поет, пищит. У нее колоратура. «Мы можем, — говорит Саша, — фирму открыть: "Поющие морские свинки"».

 

 

Анатомия ссоры

 

Почему? Из-за чего? Не убрала постель, в комнате бардак, ленится, не хочет читать «Всадника без головы», ничего не хочет. И хамит. «Ты почему хамишь?!» — восклицает мама. «Потому что я хомяк», — объясняет Юля. 

Воспитательница в лагере сказала: «С вашей все в порядке, вы же сами знаете, без проблем». Она не разобралась, уверена мама. И продолжает: почему ты сидишь, не двигаешься? Будешь толстая, вон уже какая, посмотри в зеркало. «Почему ты орешь?» — обижается на Юлю бабушка. «Потому что я орюрик», — объясняет Юля, опираясь на русскую историю. Не слышат. Английский, математика, чтение, пересказ, обиды, выяснения… И так каждый день с утра до вечера. А чем еще заняться в такую жарищу? 

Непонятно: то ли она выше, то ли мы ниже. Сморщиваемся, как сморчки. Бормочем. Охаем. Кряхтим. Раздражаемся по пустякам. Да какая разница, то — это? Вырастет — и все это не будет иметь значения. Понимание, сострадание, сочувствие — вот что существенно. А вещи можно уложить и так и этак. 

Есть какая-то анатомия, психология ссоры. С чего начинается? Не кто начал, а с чего? Минуту назад было спокойно, и вдруг… Загляните в себя. Что вас разгневало? Может, она тут ни при чем. Застарелая болячка. Примите таблетку. Походите по дорожке. Или сходите с ней в поле или в лес — послушать, как поют птицы, она в них разбирается. Рано утром. Или ночью — полюбоваться на звездное небо. Придумайте какую-нибудь игру дня, например, подыскать цитату — каждый день, как художественное произведение, имеет свою неповторимую метку, эпиграф. Сегодня день «ветра и волнения воды», ну, как у японцев. 

А если она кричит, орет, прислушайтесь к самим себе, вы же сами так делаете, она только повторяет вас. Вы не замечаете, что любите одни и те же запахи, говорите одни и те же словечки, так почему бы ей не повторить вас и в этом? А если она хочет другое — почему это для вас такая трагедия? Да, это ваш ребенок, но он другой, из другого теста, не пытайтесь его менять, с этим ничего не поделаешь. 

А если ссора все-таки вспыхнула, тушите пожар всеми доступными подручными средствами — песок, вода, пена из огнетушителя, кувырок через голову, залихватская песенка, ледяной душ, если он работает, -— в дачном поселке все время отключают воду, наберите заранее в ведра и бутылки. И сделайте какой-нибудь вывод после очередной ссоры. Хоть какой-то. А иначе все повторится, как со страной, по заколдованному кругу. «Почему ты хамишь?» — «Я хомяк». — «Почему ты орешь?» — «Я орюрик». Дайте ей самой разобраться с собой. Почему так происходит? Как часто? 

«С бабушкой, — говорит она, — я ссорюсь каждый день. С мамой — через день. С папой каждую неделю. А сама с собой я ссорюсь каждые пять секунд». Надо подумать, нельзя ли увеличить паузу… 

 

 

Опасные профессии

 

«Саша, ты чем думаешь заниматься в будущем?» — «Бизнесом.» — «Почему?» — «Нравится. И не так опасно, всего пятьдесят процентов. Раньше я хотел быть железнодорожником, но опасность — семьдесят процентов.» — «А это почему?» — «Поезда могут с рельсов сойти. «Невский экспресс», «Евростар Париж-Брюссель». В туннеле застрянут. Или гайки могут отвинтить.» — «А я биологом хочу стать, — говорит Юля, — это совсем не опасно.» — «Нет, — не соглашается Саша, — змея может укусить. Опасность процентов тридцать-сорок» — «Продавец?» — интересуется Юля. «Очень опасно, ограбить, убить могут — девяносто процентов.» — «Шахтер?» — «Сто процентов, — категорически заявляет Саша, — лучше туда не лезть.» — «Медицина?» — «Двадцать. Что-нибудь неправильно сделаешь, умрет человек. Опасность — от двадцати до пятидесяти.»

Что еще?.. «Кузнецом — девяносто пять процентов.» — «Почему не сто?» — «Потому что, если треснет по пальцу или даже отрежет — выживешь. Поваром получше — пятьдесят-шестьдесят процентов опасности, тоже можно палец отрезать или отравить еду — сразу пинком под зад вылетишь. А дегустатором — просто кошмар. Девяносто восемь — сто процентов рискуешь жизнью. А этот, как его, духодел…» — «Парфюмер, что ли?» — «Ага, может духи испортить, семьдесят восемь-восемьдесят процентов опасности», — прикинул эксперт. 

Дальше пошло быстрей. Химик — шестьдесят-семьдесят процентов, взорваться можно, говорит Юля. Физик — шестьдесят пять процентов. «Шестьдесят-семьдесят, чтобы был компромисс, — поправляет Саша, — можно себе придавить конечности или оторвать голову». Артист? «Опасная профессия, в запой можно уйти, — со знанием дела поясняет мне Юля. —Президент, премьер-министр, мэр — можно сказать, самоубийцы».

Что же, интересуется Юлин папа, безопасных профессий нет? Почему нет, отвечают. Фермер — один процент. Садовник, математик… «А учитель?» — «Нормально, пять-десять процентов опасность. Представляете, какой-то сумасшедший мальчик измазал фекалиями стенку и хотел убить учителя за то, что тот поставил ему двойку.» — «А писатель?» — поинтересовался папа в заключение. «Тоже как-то опасно, — дал неутешительный ответ Саша. — Если знаменитый поэт, он не проживает больше тридцати — тридцати пяти лет. Вот Пушкин…» — «А как же мой папа? Ему больше», — возразила Юля. «Ну, вы… не так много пишете», — тактично заметил Саша. 

 

 

Кто съел мое детство

 

И настал наконец-то Сашин день рождения, с угощением, фокусами, песнями и барабанами. И с тортом, разрезанным на тринадцать кусков, в которых горели тринадцать свечек и бенгальских огней. Саша сказал Юле: «Ты съела мой четвертый год». Все засмеялись и стали вспоминать, что интересного случилось с Сашей на четвертом году его жизни. А на девятом, кусок которого достался дяде Дедюхину?

Сашин брат Петя сказал, что сладкие куски Сашиной жизни похожи друг на друга, сливаются — детство ровное, гладкое. «Вот у меня, — сказал Петя, доедая какой-то там год, — было скачками. То санками задавило, то стрельнули из трубки в глаз».

«А с каких лет ты себя помнишь?  — спросил Сашу Юлин папа. «С трех, — ответил именинник. — Только я не хочу вспоминать, у меня такие дела тогда были… Лучше вспоминать с пяти лет.» — «А что ты помнишь в пять?» — «Свой день рождения. Я помню, как играл с Леной и Настей в догонялки». 

Сверстница Саши Лена и ее сестра Настя — старше на полтора года — сидели тут же за столом, поедая пятый и шестой годы Сашиной жизни (еще один тихонько доедал их пятилетний братишка Ваня, которого можно было принять за девочку; худенький, маленький, он показывал фокус — говорил всем: «Закройте глаза», — и прятался под стол с куском торта).

«А в шесть лет?» — «Не помню» — «Даже я помню, — сказала Юля, — как ты за молоком ходил.» — «А, да, мы познакомились с Юлей, мне было шесть, а ей пять. И что-то там случилось у вас с ногой… — сказал Саша мне. — Мы ходили за молоком».

Да, вспомнил папа, мы ходили через поле за козьим молоком, неподалеку от церкви стоял дом, хозяйку звали Анной, у нее были козы, мы ели хлеб, запивая молоком.

«А в семь лет?» — «Помню, что пошел в школу, была линейка первого класса.» — «В восемь?» — «Так, три года прошло, — вспоминает Саша, отсчитывая от пяти, — что-то на кассете записано…» — «Девять?» — «2009 год, 29 декабря, это я точно помню — мы с папой пошли в усадьбу, там встретили Деда Мороза, и он мне подарил DVD. Еще помню, там был каток, и мы ели лепешки горячие…»

Юля тоже вспомнила свои съеденные годы. «В первый год мне надели памперс (вряд ли, думаю я, она это помнит, хотя «тигр Толстый», как когда-то она называла великого писателя, рассказал о своем первом воспоминании детства — как он кричит и как ему плохо несвободному, спеленатому). На второй год мы ходили в цирк (это правда, там было шумно, она расплакалась, пришлось уйти). В третий год мы ходили с мамой на танцы. На четвертый, в детском саду, я заболела ветрянкой (вместе с папой, вспоминаю я, который стал вдруг болеть тогда детскими болезнями). В пятый год в детском саду меня рвало». 

Поразительно, она вдруг призналась, что ей было очень плохо в детском саду, хотя там была неплохая воспитательница — что-то мы не заметили. Как когда-то в школе, где училась старшая дочка Вика. Мне казалось, что это была неплохая английская школа советского времени, а для дочки было важно другое — ехидный завуч и ученики, рывшиеся в классном журнале, чтобы узнать национальность одноклассника. «Каждый раз, когда вспоминаю, меня передергивает», — призналась Вика, уже взрослая.

«…В шестой год мы ходили в театр Натальи Сац. В семь лет я пошла в школу, мы поехали в Израиль. В восемь помню, как мы с классом ездили в парк Победы. В девять — как меня доставал одноклассник Миша…»

И Юлин папа тоже вспомнил — свое, не съеденное детство. Ему повезло, оно и сейчас перед глазами, такое полное, напоенное солнцем, запахами травы, овражками и полянами, на которых собирали с няней грибы, — кажется, попади теперь в те места, он бы по памяти нашел. С года до трех он не помнит, только фотографии. А с четырех до шести — яркие воспоминания. 

Сижу на коленях у няни, она меня качает, жужжит сонная муха, марлевые занавески чуть колышет ветер. «Первый спутник полетел, бога не увидел, значит, его нет». Няня хлопает меня по губам и крестится: «Прости, Господи…»

«Она умела писать, считать?» — спрашивает Юля. «Нет, она была неграмотная. Жила у нас в доме, спала на огромном сундуке в коридоре и нянчила маму, а потом меня. Когда я научился писать, я писал ее родным в деревню письма, которые начинались длинным перечислением: «Дорогая Маня, Глаша, дядя Миня, тетя Груша…» Она посылала им селедку, карамель и чай. Я вырос, мы переехали в отдельную квартиру, а няне дали комнату в другом месте. Умерла в одиночестве…» — «Надо было взять гувернантку, с высшим образованием, хорошую.» — «Она и была хорошая, — говорит папа. — Самая лучшая». Как ей объяснить?

Куда движется время?  Что такое настоящее?  Шевеление губами, слово, взмах руки — и уже нет. Откуда это наплывает? Куда уходит — из прошлого в будущее или наоборот?  Если нет настоящего, если оно так зыбко, где мы с тобой? «Не говори, молчи», — говорит Юля и закрывает мне рот ладонью. Она боится говорить о том, что кажется тайным. 

Ели торт со свечами. «Ты съела мой четвертый год», — сказал Саша. Кто-то съел — пятый. Кто-то — шестой… «Ты остался без детства», — сказал Лёша. 

 

 

А доказательства?

 

Рассматривали с Юлей историческую энциклопедию, на фотографиях начала двадцатого века барышни-телеграфистки за работой, над Ходынским полем летает российский аэроплан, а по бульвару идут люди, одетые по моде того времени… И вот мы подумали: а попади мы с помощью машины времени на этот бульвар, в то время, как бы на нас посмотрели те люди и что бы мы им сказали? А главное, поверили ли бы они нам? В шортах по улице никто тогда не ходил. Денег тогдашних у нас нет. Ну ладно, раздобыли бы где-нибудь одежду, чтобы народ не шарахался. Теперь как обратиться к прохожему? «Извините, пожалуйста, вы не знаете…» — предлагает Юля. «Нет, — говорит папа, — такие выражения тогда не использовали» — «А какие?» — «Мм…Милостивый государь? Нет. Мадам? Миль-пардон — нет, это что-то вульгарное. Впрочем, интеллигентные люди по улицам тогда не шатались, ездили в колясках». Решили обратиться к дворнику, вон он на дореволюционной фотографии — с метлой, в большом белом фартуке с бляхой. «Уважаемый, где тут у вас губернатор?» Что-то ему не понравилось — пошел за городовым. «А это кто?» — спрашивает Юля. «Вроде милиционера. Вот он у нас документы спрашивает.» — «Покажи ему паспорт.» — «Ага, только тогда таких паспортов никто не видел. К тому же дата рождения…» Итак, городовой подозрительно посмотрел на наши документы, засвистел в свисток — тогда были такие средства коммуникации — и нас сопроводили в жандармское управление. Вот тут сидит, видишь, важный такой начальник с усами. Ему и доказывай.

«А что доказывать, — удивилась Юля, — скажу, мы из двадцать первого века…» — «Ну, и что, ты думаешь, он тебе ответит?» — «Не знаю» — «А я знаю. Он спросит меня, здорова ли ваша дочь. А если ты будешь одна, пригласит доктора». Юля засмеялась. «А что доктор?» — «Доктор послушает тебя, меня, многозначительно переглянется с начальником жандармского управления и произнесет нечто по латыни, которую вы в школе не изучаете…»

«Хорошо, — решительно сказала Юля в ответ на эту картинку, — тогда я приведу доказательства, что я из будущего. Мобильник!» — «И кому ты позвонишь?» — «Телевизор!» — «И что он покажет?» — «Компьютер!» — «И куда ты его подсоединишь?» — «В розетку.» — «Вилка не подойдет.» — «А переходник?»

И вдруг выясняется, что проблема взаимосвязи, взаимопонимания нас и их, разделенных одним столетием, — в «переходнике». Нет переходника. Не только этой вот технической штуки, но вообще... У нас, оказывается, разные картины мира, и мостика между ними не существует. «Это поразительное открытие! — думает папа. — Получается, что нас ничто не связывает, если только дело доходит не до Репина или Толстого, а лишь до обыденной картины мира». «Ну, как же! — возмущается Юля. — Есть же много вещей из нашего века, которые мы можем предъявить тому веку. Например, часы» — «Ну, — парирует папа, — удивятся немножко, спросят — из Берлина?» — «Фотоаппарат?» — «Уже имелись, а этот — точно, скажут, сделали немцы» — «Велосипед?» — «Да, тогда ездили на трехколесных, это удивит публику. Но мало ли изобретателей…»

«А давай перенесем дом». — «Нет, дом оставим на месте». — «Тогда я покажу им фотографии сегодняшней Москвы…»

Папа задумался, аргумент серьезный. Но по зрелом размышлении пришел к выводу, что эти «волшебные картинки» никто бы не принял всерьез. Отнеслись бы как к развлекалке, чудесной выдумке, цирку. Уже было слово «футуризм» — представление о будущем, и — посмотрите рисунки начала века — на них изображена Москва через столетие: конки, запряженные лошадьми, ездят по рельсам, проложенным… по воздуху.

Что мы им, людям 1911-го, скажем нового? Что через три года будет мировая война? А Россией будет править какой-то неизвестный человек с партийной кличкой? Что с церквей скинут колокола? Что не будет ни гимназий, ни лицеев, ни церковно-приходских училищ, они пропадут на целый век, а потом появятся снова? Не поверят…

 

 

«Бедная…»

 

Иногда папа просит подсказать тему очередного рассказика, они же о детях, кому как не им придумывать темы и героев. Юля предложила написать о школьной подружке Свете, потому что в жизни та никогда не бывает главной героиней. Хотя у нее такие лучистые, сочувствующие всем и всему, добрые глаза. Но никто этого не замечает. Она, рассказывает Юля про свою подругу, очень скромная, молчаливая и несчастная. Ее не приглашают ни на какие мероприятия, не дают роли в спектакле, не хвалят, а чаще ругают, потому что Света живет далеко от школы, на другом конце города, и иногда пропускает уроки, если мама не может привезти ее в школу на общественном транспорте. Одноклассница, которую привозит личный шофер или гувернантка, говорит ей: если тебе так далеко, купи квартиру рядом со школой. Ну как же я могу, отвечает Света, это дорого. «Бедная…» — усмехается одноклассница. 

И Света тихонько плачет, ощущая свою непохожесть на других. Кроме деревни под Рязанью, где живет ее бабушка, Света нигде не была, ни в одной стране — в отличие от одноклассников, улетающих куда-нибудь с родителями на каникулы два, а то и четыре раза в год. И от всего этого Света, чтобы не чувствовать свое одиночество, фантазирует. Например, сообщает Юле, что мама получила миллион и они с ней едут в Америку, что уже куплены билеты… Но потом что-то случается, и Света остается там же, где и была, в хрущевской пятиэтажке на краю большого города…

Иногда Юлин папа заходит после уроков в школу и приглашает девочек погулять в старинный парк с прудами и подстриженными деревьями, который находится недалеко от школы. И какой лучезарной улыбкой освещается Светино лицо, вспыхивая от радости и надежды! Как будто эта прогулка должна принести ей что-то чудесное, прекрасное, обещает встречу с чем-то необыкновенным, что изменит печальное течение ее нынешней жизни. Но только мы выходим из школы, на углу Света замечает маму, приехавшую за ней, и вспыхнувшая радость гаснет — не будет никакой прогулки…

Юлиному папе Свету тоже жалко, и он не знает, чем помочь — пригласить в гости, подсунуть через Юлю на переменке какую-нибудь конфету, бутерброд? Несмотря на старания учителей сделать школу домом радости, с каждым учебным годом Света становится грустнее, ощущая все большую разницу между собой и другими. Она никогда ни в чем не бывает главной героиней, вот в чем дело, объясняет мне Юля. «А если я напишу книгу, в которой Света будет главной героиней и с ней будут происходить невероятные, фантастические истории, которые Света хотела бы, чтобы произошли с ней в жизни? Как она к этому отнесется? Не обидится?» — спрашивает папа Юлю. «Что ты, она будет счастлива!» — отвечает ее ближайшая и единственная подружка. 

Папа смотрит на чистую страницу. А что если, думает он, в самом деле?..

 

 

Поезда не идут, самолеты не летают

 

Юле надоели вся эта гарь и дым лета 2010-го. Она предлагала всем что-нибудь придумать, но никто не придумывал… И тогда она взяла лист бумаги, цветные карандаши и написала объявление прыгающими буквами. 

 «ХОТИТЕ НАУЧИТЬСЯ ЛЕТАТЬ?

Приходите в четверг в 17-00 на шестую дачу записываться в группу ирландских танцев. Оплата 10 руб. Возраст с шести лет». 

И приписала: «Советуем». Потом мы пошли прикреплять объявление на ворота дачного кооператива. По дороге встретили шестилетку Филиппа в одних трусах, на велосипеде. Показали объявление. Филипп взял бумагу, пошевелил губами. Потом сказал: «Непонятно!» Объяснили. «Как это? — удивился он. — Летать могут только птицы. И самолеты…» Мы сказали: человек тоже может летать, если захочет, и пошли дальше. Филипп крикнул вдогонку: «А это стоит или…» — «Для тебя бесплатно», — важно буркнула учительница летания.

Второе объявление, написанное ею, папа пошел налепливать на калитку, ведущую в поле и к магазину. По дороге встретилась девочка, стоявшая у забора и смотревшая от нечего делать, как рабочие из Средней Азии занимаются строительными делами. Папа представился посыльным и показал девочке объявление. Прочтя, она сказала: «Ага…»

На обратном пути встретился Лёша с Сашиного дня рождения с каким-то парнем. Папа сказал им об объявлении, висящем на калитке: «Может, вам будет интересно». «Сейчас!» — сказал Лёша, и их сдуло ветром.

У своего дома на том же месте стоял знакомый Филипп с приятелем. Папа кивнул ему и услышал в спину, как тот сообщил приятелю: «Учат летать. С шести лет…» 

…К назначенному сроку мы придумали содержание первого урока: рассказ о летании (используя энциклопедию и интернет, разминка из ирландских танцев, прыжки в высоту через натянутую веревку). Но ввиду сильной задымленности самолеты из московских аэропортов не взлетали (а билеты на поезда, увозящие москвичей куда-нибудь подальше от лютой жары и гари, были все проданы). Пришлось и нам с Юлей повесить объявление: «ПОЛЕТЫ ВРЕМЕННО ОСТАНОВЛЕНЫ»

 

 

Мечты сбываются

 

Наконец-то! Юля завела дневник, состоящий из одной фразы: «До школы осталось… столько-то дней». Это означает, что наша безвыездная утомительная, знойная, задымленная дачная жизнь так опостылела, что школьные дали, светлые и прохладные, вновь поманили учащегося 6 класса. Ну что ж, скоро осень, за окнами август, как пелось в романсе папиной юности. Это нормально — возвращение человека к тому, что было любовью в первом-втором классе, а потом, какое-то количество лет спустя, встретились — и опять. Скоро осень… 

Одно несколько настораживает. По радио выступал главный замполит-санврач страны, объявивший: если экологическая обстановка сохранится неблагоприятной, школы работать не будут. 

А мы о чем говорили? (Cм. Рассказ «Два года жары»). Все мечты сбываются! 

 

 

Послесловие. Я тут и там

 

Юля ужасно не любит, когда ее называют подростком. Слова этого не выносит. «Я не подросток, — говорит она, — я ребенок». Утверждает, что подросток с тринадцати лет, посмотри, говорит, у нас в школе до тринадцати все дети примерно одинаковые… Это только после тринадцати… А лучше после четырнадцати…» — Она вопросительно заглядывает мне в глаза. Ну, пожалуйста, папа, как бы говорит она, оставь меня там, где я есть. 

Да я бы рад, отвечаю, а еще лучше остаться там, где тебе пять, три года — самое сладкое. Увы, это невозможно. Что поделаешь…

Она не хочет меняться, хочет, чтобы все оставалось как раньше. Как будто откладывает другой период жизни. Он ее тревожит. Ну, что поделаешь, говорю я, ты же растешь, как все. Ну, посмотри в интернете, когда начинается подростковый возраст. Посмотрела. Поражена…

Чего она боится? Непривычного. Нарушения комфорта возраста. Отношений. «Деточка, лапонька…» Я — ребенок. За этим целый мир, устойчивый, защищенный. А что в новом? «Я, — говорит она, — видела подростков, они стояли, курили, такие неприятные».

Вот поразительно: маленький ребенок хочет быть большим. А большой — оставаться маленьким? Когда она перейдет рубеж, ей снова захочется стать взрослой. А пока я пытаюсь объяснить, что каждый возраст, если ты здоров, замечателен (говорят, даже старость, но это, по-моему, только глядя cо стороны). Что ее ждет новый мир, новые возможности. Что в этом мире (не буду употреблять слово «подросток», раз она не любит) человек становится умней и сильней, появляются новые знакомые и друзья. И многое из того, что было невозможно сделать прежде, становится возможным теперь.

Похоже, ей нравятся новые права (пока не доходит до обязанностей). И когда я уже успокаиваюсь и полагаю, что она уже мысленно перешагнула порог, Юля вспоминает про одноклассницу: а как же Ника, она такая маленькая, она не может быть подростком… Оказывается, в голове у нее все время прокручиваются контраргументы. 

Она еще тут. Хоть уже и там.