Марина МОСКВИНА, Юлия ГОВОРОВА. Ты, главное, пиши о любви: Эпистолярный роман. — Москва: Лайвбук, 2016.

 

О любви? Да здесь о ней ничего и не сказано… — разочарованно воскликнет читатель с типовыми ожиданиями, раскрыв эту книгу писем. Ну, ладно, допустим, эпистолярный, — согласится он, листая страницы, — но роман? Да здесь же ничего не происходит! Где влюбленные с их страстями? Где интрига? Где драматизм? Где столкновение и взаимодействие характеров? Где, наконец, развитие действия, завязка, кульминация и развязка?

Так вот, происходит здесь — все. Причем у одной из участниц переписки — Юлии Говоровой — еще в большей степени всё, чем у ее собеседницы и наставницы, Марины Москвиной. Хотя у той — чего только не происходит!

Юлия, закончив факультет журналистики МГУ, отработав какое-то время в «Московском комсомольце», по доброй воле уехала из столицы в деревню, точнее — в заповедник, в Пушкинские Горы, чтобы лечить там зверей — совершенно как сказочный герой, подумаете вы и не ошибетесь — работать в сельском зоопарке-лечебнице. (Сказать, что она «добровольно оставила цивилизацию», как говорит аннотация к книге, было бы — именно поэтому — сильным преувеличением. Цивилизацию Юлия стала всего лишь использовать иначе, чем прежде. Именно с помощью средств, созданных цивилизацией, она лечит своих пациентов, кажется, и по сей день. Не говоря уж о том, что почти все ее вошедшие в книгу письма — это электронные послания. И лишь одно, заключительное, «написано гусиным пером, пером своего гуся».) Общалась — если с людьми, то в основном с деревенскими жителями, вслушивалась в их речь, экзотичную и архаичную для московского уха. Но по большей части — со зверями и птицами. Там, в деревне на краю леса, почти в самом лесу, она вырастила волчицу Ирму, ставшую одной из главных героинь ее писем и, рискну сказать, одним из главных ее друзей и собеседников. 

«…когда мы одни, вдвоем, это какие-то внутренние наши часы. О них я даже не знаю, как сказать.» Это о волке.

«…ходили с Ирмой в поля. Четвертая зима с волком, — пишет Юлия, — а я не устаю любоваться. Даже подумала, знаете, как закончить свое последнее письмо: выпал снег, мы гуляли с Ирмой, волк счастлив, значит, жизнь моя удалась».

Марина же Москвина, писатель, все эти охваченные перепиской годы (2006—2012) много писала и публиковалась, много общалась с разными интересными людьми и много-много ездила по свету. Посещала она и разные русские города — Таганрог, Новосибирск, Мышкин… и иные края — один дивнее и экзотичнее другого: Сухум, Астана, Бангкок… Идаже Северный полюс. (Обзавидоваться же — подумал бы еще совсем недавно автор этих строк.)

Как вы думаете, что интереснее?

И то и другое, да. Но насколько по-разному! А по-разному — настолько, что в конце концов склоняешься к мысли: а ведь интереснее-то, пожалуй, первое. Потому что глубже: требует глубины, выращивает ее. Без глубины с таким типом жизни просто не справишься.

Это — переписка из двух совсем, казалось бы, разных углов бытия, изнутри едва ли не противоположных друг другу состояний: из динамики — и статики, из стремительного, разнообразного, линейного времени — и неторопливого, цикличного всевременья. Однако — вот удивление — пишут друг другу из этих разных углов люди, чувствующие и понимающие мир очень похожим образом. Они даже говорят почти одинаково: у них общий язык описания мира — общий язык удивления ему. 

Поэтому, конечно, книга должна была получиться общей — и получилась.

Вот как писали все эти шесть лет подряд — так и опубликовали. «ВСЕ ПИСЬМА (выделено автором. — О.Б.) в том виде, в каком они уже есть — специально не выстраивая, не отбирая, никаких вводных тем и дополнительной информации, письма, как они есть — пять пудов писем!» (Москвина). Живые тексты, с минимальной правкой: чтобы все было настоящее.

Слово «наставница» мелькнуло выше не совсем безосновательно: Юлия — бывшая ученица литературной студии Марины Москвиной и, собственно, продолжает чувствовать себя ученицей — только в более глубоком, не профессиональном, но человеческом смысле. Марина и теперь еще отчасти наставляет Юлию, скорее, мотивирует: пиши, пиши же. И собирай написанное. Немного корректирует: «Только не увязай в мыслях, чувствах, "работе". Письма — в отличие от столбовой прозы — материал неверный и летучий. Они погаснут от сушки, выжимки и утруски. Не усердствуй!»

Но в целом это (даже при сохранении неравенства в обращении: Марина Юлии — «ты», Юлия Марине — «вы») — диалог равных.

И призыв писать о любви — не от наставницы, а от самой Юлии. Точнее, цитата из диалога двух героев Уильяма Сарояна, которую Юлия в самом начале переписки шлет Марине для неведомого читателю интервью, а слова эти берут да и становятся ключом ко всему написанному. 

«Весли Джексон — Виктору Тоска:

— Кто я такой, чтобы писать? Имею ли я право на это? Хочу ли я быть писателем? Хочу ли отличаться от других, и видеть вещи по-своему, и запоминать то, что вижу, и писать обо всем без конца? И как это выйдет у меня: по-серьезному, или я только смешное буду видеть во всем?

— Ты, главное, пиши о любви, — сказал Виктор. — Любовь — это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: "Люблю". Расскажи им, Джексон, ради бога, о любви. Ни о чем другом не говори. Это единственное, о чем стоит рассказывать. Все на свете — ничто, только и есть, что любовь. Так расскажи им о ней!..»

И вообще, кажется, голос Юлии Говоровой здесь в некотором, очень важном смысле, — главный. Марина, в основном, настаивает, чтобы этот голос звучал, чтобы Юлия не только лечила своих зверей, но еще и обязательно писала. Лучше всего, конечно, — рассказы и повести, но самой Юлии больше нравится — письма. Ей вообще достаточно, в идеале, одного адресата: так лучше слышно.

«Марин, наверно я человек писем, а не рассказов. Я просто пишу вам письма, и этого мне достаточно. Все остальное вводит меня в какой-то ступор. Я не понимаю, кто это будет читать. А вам пишу на одном дыхании. <…> Пусть у меня будет один читатель — вы. Пусть это будет несколько человек. А я буду писать вам». 

Тут важно, чтобы прямо из рук в руки — тогда только слово будет весомо, как предмет. Как «хлеб, подковы и гнездо певчего дрозда».

«Что еще я могу подарить своему учителю после сердца?

Хлеб, подковы и гнездо певчего дрозда».

То, что она пишет, в сущности, адресованный дневник. И как положено правильному дневнику, повествует он, в сущности, о внутренней жизни. Только выговорена эта внутренняя жизнь образами того, что видится вокруг каждый день; языками внимательно наблюдаемых природных событий. 

Так, на самом деле, честнее и точнее.

И вся эта окрестная природа, и весь этот по доброй воле избранный почти отшельнический образ жизни необходим Юлии для качественного самопонимания и самоосуществления. Для лучшего чувства самой жизни, наконец.

«Случайно у Олеши открыла и прочла: нельзя сказать, что я достиг чего-то или не достиг, это ерунда — главное, что я каждую минуту жил. Та же история — со мной. Но все-таки наслаждаться каждым шагом лучше, когда под ногами земля, песок, чабрец, сосновая хвоя…

Или когда кормишь сойку личинками пчел. Даешь личинку сойке, у ней голубые полосы на крыльях, личинку в клюв запихиваешь, она проглатывает, и это счастье».

Природные же события и неотделимые от них, плавно переходящие с ними друг в друга события деревенские Юлия описывает с обоюдоострым вниманием: натуралиста и художника. 

«…когда копали картошку, многие выставили во дворе "буржуйки", варили на них картошку молодую (ненужную мелкую) коровам, курам. Почти в каждом дворе, в саду или, вообще, у входной калитки — горит печка. Тут же воду грели на печке в ведрах для коров.

И вот идешь вечером по деревне — везде огни, если дверцы у печек открыты, и дым из низеньких прокопченных труб. О садовых печках кто заботится?

Я это запомнила в одну из осеней, когда уже холодно, печки светятся огнем и углями в темноте, пахнет картошкой, иногда слышно, как выплескивается, кипя, из чугунка вода на печку».

Господи, а ведь чистая поэзия. Хотя даже ни одной метафоры, никаких игр со словами, с множественностью смыслов. Каждое слово — в своем единственном значении. И тем не менее — поэзия, и все это простое, почти скупо-протокольное описание ситуации — не метафора даже, а что-то более мощное. Выговоренный словами архетип, например. Почему так?

Это — книга о тишине. И даже так: книга тишины.

Которая, оказывается, переполнена разнообразными звуками.

«Как слушает волк? Наклоняет голову то в одну сторону, то в другую сторону, как будто сравнивает — что услышит сейчас одним ухом, что другим. Чувствует, вода подо льдом, и скребет по льду лапами, прогрызает лед. Копает ямы в болотцах, докапывается до замерзшей земли, травы, до корешков каких-то, пахнущих илом, гнилью. И с наслаждением их ест. Вчера поставила мне лапы на плечи и голову положила на плечо, а я на пеньке сидела рядом с нею.

Казарки трубят очень зычно, глубоко, низко и протяжно. Чудный крик».

А деревенская жизнь — переполнена огромными, как глубоководные рыбы, событиями. Здесь все — событие, здесь нет незначительного и пустого.

«…лосиная шерсть в карманах, жаворонок на вечернем току, аист пролетел, крик цапли…»

Медленные, крупные, сырые вещи жизни. Осязаемые и безусловные. Те, что прежде и глубже и истории (которой в письмах собеседниц почти нет), и цивилизации, и, кажется, самой культуры. Правда, для того чтобы их разглядеть и выговорить, требуется высочайшая культура и тончайшая рефлексия.

Письма Юлии, при всей их внимательной простоте, ясности и почти исключительной сосредоточенности на крупных первичных вещах жизни, — тексты далеко не наивные. За ними стоит — помимо и прежде личного душевного устройства автора — сложная, тщательно усвоенная и продуманная традиция, и не одна. С одной, западной, стороны — целый ряд явлений, родственных по умонастроению и чувству мира, от «Уолдена, или Жизни в лесу» Генри Дэвида Тородо, скажем, записок обосновавшегося на русском Севере поляка Мариуша Вилька. По-русски такого, пожалуй, немного писано, дневники Пришвина скорее в ряду исключений. Еще приходит на ум сибирская проза Михаила Тарковского. С другой стороны, восточной — японские и китайские авторы — поэты и мыслители, которых обе собеседницы не устают цитировать и ставить эпиграфами к главам своей книги. И даже эсэмэски, которыми они обмениваются, — несомненные наследники восточной поэтической традиции, совершенно осознанные в этом качестве. 

«голубое небо

синяя река,

снег, лебеди

такие

весенние

дела,

Марин»

То есть, о самом главном — и немногими, крупными, редкими штрихами. С просветами между этими штрихами — большими вдохами после словесного выдоха, чтобы был виден и слышен мир сам по себе. У этого отношения к миру — у этой этики — своя эстетика.

Вообще же, такое мировосприятие — насквозь этично, напряженно-этично. Оно, наполняющее эту в высшей степени созерцательную прозу, — ни в малейшей мере не бесстрастное и незаинтересованное созерцание — это острое чувство ценности всего живого.

«И вот мы выехали, по полям с кротовьими бугорками, с дырками в земле от полевых мышей, и не просто с дырками, а целыми узорами на земле от их туннелей, проходов, траншей, всем, что было скрыто под снегом, а сейчас открылось.

Земля в узорах. Полегшая из-под оттаявшего снега трава. И аисты уже по полям гуляют. Летят гуси, но что поделать — стреляют в них, хотя это зло и нечестно, и мы ждем подранков, но надеемся, что гусиный бог сбережет. Видно по полету гусей, что они напуганы, рассеяны, недостает звеньев в цепи, но они поддерживают друг друга. Сильный ветер. Иногда надувает и дождь, и снег. И они летят. Стыдно за человека перед гусями».

Но где же любовь, в конце концов? — нетерпеливо дергает рецензента за рукав читатель с типовыми ожиданиями. — Да везде. Нет ни единого участка в этих текстах, в котором бы ее не было.

И разумеется, это роман: роман человека и мироздания. С только ей, любви, и свойственным взволнованным вниманием, с чутким вслушиванием в любимое, с постоянным благодарным удивлением ему — «не устаю любоваться», с совершенным отождествлением собственного счастья и смысла со счастьем любимого: «волк счастлив, значит, жизнь моя удалась».

А вот Марину Москвину, которой в книге заметно меньше, надо будет почитать. Мне хочется ее получшерасслышать.