Как я начал читать? Читать по-настоящему, самостоятельно, а не из-под палки, как бывало в детстве, когда мне по школьной программе предлагали, подсовывали, упрашивали меня, увещевали, заставляли, ругали… Какие там еще есть глаголы принуждения и насилия?

Но все было не впрок. Строчки разбегались, растекались, ускользали, туманились, терялись. Тут можно привести много глаголов ускользания.

Но вот однажды отец вернулся с Дальнего Востока и попросил меня сходить в библиотеку и взять для него что-нибудь. Отец в тяжелые безденежные девяностые, будучи по профессии электриком, устроился золотоискателем в артель в Амурской области. Мы ждали его несколько месяцев с настоящим золотом. И он вернулся с загорелым обветренным лицом, с жизнерадостной (сверкающей, как слиток золота) улыбкой, и отказать ему, его улыбке не было никаких сил. Он был этаким героем Джека Лондона. Единственного автора, которого я смог прочитать в детстве. Всего несколько рассказов. Золотые прииски, путник, которого преследуют по пятам волки, а спасает лишь костер, боксер, которому для победы не хватило куска мяса…

И тут отец, словно герой со страниц книги:

— Улым (сынок), гляжу, тебе нечем заняться. А сходи-ка ты в библиотеку. Возьми что-нибудь почитать.

— Ты же знаешь, я не люблю читать. И не хочу.

— Тогда возьми что-нибудь для меня, раз тебе нечем заняться.

И я иду. Перехожу дорогу, которую отец, отвыкший от города в тайге, переходил бы с опаской, захожу в пыльное, пахнущее старой бумагой и типографской краской хранилище…

Я впервые в библиотеке, я не знаю, что взять, не знаю, как искать книги по каталогу. Беру с полки то одну, то другую, натыкаюсь на полку со стопками журналов. И тут вспоминаю, что накануне отец после трансляции футбольного матча смотрел передачу про Сальвадора Дали. А на меня прямиком смотрит журнал «Иностранная литература» (№ 5-6, 1992 год). На обложке — репродукция картины «Медитативная роза» Сальвадора Дали. Пустыня. Над пустыней знойное звенящее небо с кучевыми розовыми облаками. Но вместо солнца в центре картины — огромная, яркая роза. 
С этих лепестков на выписанные фигурки людей внизу сочится живительная капля росы. Внутри — «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим».

Я хватаю этот журнал, а чтобы ноша не выглядела слишком легковесной, а я сам слишком легкомысленным, хватаю в придачу еще один номер «Иностранной литературы» (№4, 1994 год). Это был тематический номер, посвященный Италии, и взял я его, потому что в тот июнь сборная Италии со своими звездами Роберто Баджо и Альбертини уже блистала на чемпионате мира по футболу.

Итак, я несу эту большую красную розу домой. Я уверен, отцу будет интересна тайная жизнь и автобиография самого Сальвадора Дали в одном флаконе.

 

2

 

Убежден, что не мы выбираем книги, а книги нас. Сейчас, по прошествии времени, я порой задаюсь вопросом, как же так получилось? Почему именно библиотека? Почему именно эта книжка?

Ведь у нас была своя домашняя библиотека. Ее собирали в обмен на макулатуру. Так в ней появился, в том числе, трехтомник Пушкина в красной обложке с золотым тиснением. Впрочем, все книги, как и Пушкин, пылились за стеклом стенки.

Отец прочитал все книги — я ни одной. Отец принадлежал к рабочей интеллигенции. Был такой особый тип. Я принадлежал непонятно к чему. Не знал, чем заняться, куда пойти, что бы такое еще придумать. Отец с образованием в 8 классов в свободное время учился играть на аккордеоне, пытался учить немецкий по журналам из ГДР, проектировал по книгам и чертил проект собственного дома. Я окончил 
11-й класс и изнывал от тоски, не зная, что делать дальше, куда пойти учиться. Я не знал даже, стоит ли мне поступать в ВУЗ. Не проще ли сразу пойти работать, как отец?

Что касается библиотеки, то были в ней и многотомники. Четырехтомник Джека Лондона. ДвенадцатитомникДостоевского. Наша тетя, директор московской школы, сделала всем своим родным подарки. Сестре подарила собрание сочинений Толстого. Другому брату — Бунина. Нам достался Достоевский. Не знаю, чем был обусловлен такой выбор, но с тех пор на вопрос: Достоевский или Толстой — сама судьба предопределила мой ответ — Достоевский.

Но не Пушкин, Толстой и Достоевский, а Итало Кальвино стал моим первым чтением. Хотя чисто теоретически это могла быть любая другая книга. Но мне было интересно — что же я взял, что принес для отца.

Журнал лежал на столике возле дивана. И однажды я потянулся к этой книге. Роману, в котором рассказывается о том, как книга движется навстречу к человеку и как человек идет к книге, как они встречаются, влюбляются или, наоборот, расходятся, пробегают мимо друг друга, не замечая иного, кроме себя самого… Как сказал бы мой друг: «Настоящая библия читателя — книга о чтении и для чтения, пособие, инструкция для гаджета — как правильно считывать роман».

 

3

 

Итак, это было начало лета, и я маюсь, хожу по квартире. Я маюсь в перерывах между футбольными матчами чемпионата мира. И в какой-то момент не выдерживаю и беру журнал. Открываю роман с названием «Если однажды зимней ночью путник». За окном июньский полдень, тополиный пух, словно снег, застилает город, и я вовсе не путник, а не знающий, чем заняться, ленивый подросток, не знающий, куда идти дальше, обыватель.

Что может быть общего у меня с путником итальянского романа? Мы с ним живем в разное время в разных странах. Иказалось бы, нет ничего необычного. Не тут-то было. Тебе попадается в руки роман Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник» — и вот ты уже сам и странник-искатель, и ждущий у порога чудесной встречи ребенок, ты и вероломный захватчик пространства, и захваченный врасплох читатель, ты заложник строк и залог, оставленный за следующую главу. Книга о книгах, книга о чтении — может ли быть что-нибудь более головокружительное для впервые погружающегося в текст?

Я, как и положено неофиту, раскрыл роман на первой попавшейся странице и прочитал первую попавшуюся строку: «Уединенный домик в горной долине. На веранде шезлонг. В шезлонге молодая особа. Она читает. По утрам, прежде чем сесть за работу, некоторое время смотрю на нее в подзорную трубу».

Все, я пропал. Я смотрю на страницу книги, как в подзорную трубу. Она для меня замочная скважина, в которую можно подглядывать за другими людьми.

Первая книга — как первая любовь. Но роман Кальвино стал для меня и первой детской книжкой. Книжкой-игрой, книжкой-квестом.

Все, что я до этого момента любил делать, — это играть в футбол. И вдруг я с удивлением для себя обнаружил, что литература — как игра в футбол. Роман Кальвино состоял из набора историй, которые разворачивались стремительно, как атаки, обрывались в самом интересном месте. Все это можно было сравнить с разнообразными острыми пасами, атакующими действиями, что накатываются то на одни ворота, то на другие. И, обрываясь, заканчиваются зачастую ничем в самой высшей точке напряжения. Впрочем, иногда они заканчивались катарсисом-голом. И чувством полного восторга.

 

4

 

Мало какой город на Волге так тесно связан с литературой, как Горький. Мало какой город был назван именем писателя. В Горьком начинал свой путь Алексей Максимович. Нас в детстве всем классом возили на экскурсию в домик-музей Каширина. Дома, улицы, сады и площади буквально сроднились с романами, поэмами, стихами — они воспринимались как живые страницы литературы.

Из экскурсии в домик Каширина запомнились слова: «Ну, Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди».

И Алеша Пешков пошел. Пошел пешком, стал этаким «бродягой дхармы», «очарованным странником», путником, ищущим правды, Керуаком XIX века. Стоит сказать «Горький», как сразу сознание рисует картинки: «Горький и бурлаки», «Горький стреляется на берегу Волги», «Горький и ночлежка», «Горький и остров Капри».

Гены ли это кочевника или якоря, заложенные в подсознание, и влияние романа «Если однажды зимней ночью путник», но меня уже было не остановить. Меня тянуло в дорогу… Только я благодаря Горькому, но в отличие от него, путешествовал, не покидая границ города Горький.

Книги стали моим путешествием. Открывая обложку, словно потайную дверь 
в «Хрониках Нарнии», я отправлялся в путь в неведомые мне страны и земли.

Я стал паломником библиотек. Каждый раз, выходя из библиотеки с новым романом, я отправлялся в сквер на площади Горького, либо в сквер перед университетом. Я читал запоем, читал вместо лекций на истфаке, вместо встреч с девушками и даже, о ужас, вместо походов в спортзал…

Я стал сам собирать библиотеку, покупать книги на книжных развалах, менять книги на макулатуру. В приемные пункты относил ворох бумаги и картона, по сути мусор, и получал взамен книжные слитки в блестящей глянцевой или матовой обложке.

 

5

 

Существует средневековая легенда о том, как к знаменитому алхимику Парацельсу приходит ищущий священных знаний ученик. В одной руке он приносит мешок с деньгами, в другой — розу. Он готов отдать все деньги, если только Парацельс бросит розу в камин, сожжет ее, а потом снова воскресит. Или превратит ее в золото. Для того чтобы спровоцировать Парацельса, ученик сам швыряет розу в камин, но видя, что Парацельс не способен возродить розу, ученик решает, что Парацельс шарлатан и аферист. Когда дверь за учеником закрывается, Парацельс выгребает пепел из камина, произносит одно слово — и появляется роза, живая, ароматная. В чем мораль этой легенды? Сложно сказать однозначно. Многие считают, что мораль в доверии или вере. Что нельзя купить веру чудом. Что каждый сам выбирает свой путь. Для этого нам и дана свобода воли.

У великого библиотекаря Борхеса есть рассказ на эту же тему. Приведу цитату из него:

«Юноша поднял перед собой розу.

— Говорят, что ты можешь, вооружившись своей наукой, сжечь розу и затем возродить ее из пепла. Позволь мне быть свидетелем этого чуда. Вот о чем я тебя прошу, и я отдам тебе мою жизнь без остатка.

— Ты слишком доверчив, — сказал учитель. — Я не нуждаюсь в доверчивости. Мне нужна вера.

Вошедший стоял на своем.

— Именно потому, что я недоверчив, я и хочу увидеть воочию исчезновение 
и возвращение розы к жизни.

Парацельс взял ее и, разговаривая, играл ею.

— Ты доверчив, — повторил он. — Ты утверждаешь, что я могу уничтожить ее?

— Каждый может ее уничтожить, роза может сгореть, — упорствовал ученик.

— Однако в камине останется огонь, — сказал Парацельс.

— Стоит тебе бросить эту розу в пламя, как ты убедишься, что она исчезнет, 
а пепел будет настоящим.

— Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик ее меняется. Одного моего слова хватило бы, чтобы ты ее вновь увидел».

 

6

 

Борхес написал о том, что вначале было слово. Что слово сильнее и важнее всего. А еще что ничего в этом мире не пропадает, не исчезает бесследно. Что зерна, брошенные в землю, прорастут и дадут плоды. Пусть не сразу, а через поколение.

Для меня же эта легенда — квинтэссенция всех суфийских легенд или историй.

Человек ищет смысла, ищет бессмертия, ищет Бога. Человек — как соловей, что стремится к Богу, поет восхваляющие гимны. Его цель — слиться с Всевышним в любви и радости.

На обложке журнала, который я принес, красовалась «Медитативная роза». Она как мираж над пустыней в голубом мареве, как огненная луна. Считается, что Дали рисовал «Медитативную розу» в лучший период своей жизни. В период восходящей славы, уверенности и в наивысшей точке любви к Гале. И поэтому благоухающая роза, заменившая солнце в знойном небе, символизирует то, что только любовь способна согреть и осветить путь человека на земных просторах.

Однажды, поняв, как я увлекся чтением, отец вынул из домашнего архива старое пожелтевшее черно-белое фото человека в чалме.

— Знаешь, кто это?

— Нет.

— Это твой прадедушка. Из деревни Сафаджай. Он был суфием. Его почитали как суфийского ученого, шейха-учителя.

— Кто такой суфийский ученый?

— У него был сундук с книгами. С книгами с Востока. Он их понимал, объяснял.

— Он был на Востоке? Как ты?

— Не на Дальнем, а на Ближнем Востоке. Он умер в дороге в пустыне. Во время хаджа.

— Зачем он туда отправился? — я тогда еще был слишком нерелигиозным, чтобы понимать такие слова как «хадж» или «шейх».

— Он искал Бога...

— Ужас, — посмотрел я на ветхое фото. — Ему, наверное, было тяжело и одиноко умирать в пустыне?

— Думаю, легко. Но не буду тебе мешать. Читай, сынок.

Я как раз читал второй роман в жизни. Роман из того самого журнала с розой: «Невыносимую легкость бытия».