С детства и навсегда моей читательской любовью стали книги про летчиков. Вырасти из них оказалось невозможно.

Чаще всего это были мемуары — потому ли, что летная профессия моложе моряцкой и традиции «большого небесного романа» еще не выработалось, а значит, воздушные «Моби Дик», «Пятнадцатилетний капитан» и «Морской волк» еще впереди?

Своего Экзюпери — большого писателя-летчика (летератора?) — у нас не родилось, но, право слово, отечественные пилотские воспоминания увлекают не хуже романа. Эта безыскусная литература обеспечена золотым запасом правды — факта, эмоции, жизни. Вот почему так завораживают скромные «воениздатовские» переплеты с вытисненными на них наивно-пафосными заглавиями: «Звезды на крыльях», «Эскадрильи уходят на запад», «Крутые виражи», «Крылья победы», «Чистое небо»…

С детства я знал, что у «аэрокобры» мотор сзади, что Ла-5 делали из огнестойкой фанеры, которую безуспешно пытался поджечь своей трубкой Сталин, что Чкалов с Байдуковым, пролетая над Северным полюсом, скалывали лед со стекла кабины своего негерметичного и промерзшего АНТ-25 обычной финкой. Восхищался сверхдарвиновскимитемпами эволюции самолетов — и ковавшимися в небе сверхчеловеками, из которых образцом для меня стал летчик Покрышкин, сочетавший со смелостью и физподготовкой мощнейший интеллект, создававший «с колес» новую тактику истребительной авиации, боровшийся одновременно со злыми немцами, косными командирами и самим собой. АсыВторой мировой казались мне ангелами-хранителями страны: когда умер Покрышкин — стартовала перестройка, когда умер Кожедуб — распался Советский Союз…

Но и в усеченном состоянии Россия — рай для авиации. Летчику нужен планетарный размах. Вот почему тот же Экзюпери (это от его соотечественников нам достались поэтические авиационные термины: элерон, шасси, фюзеляж, эскадрилья… — как когда-то от голландцев морские) срывался в Сахару и Южную Америку, пытался долететь до Вьетнама. Нам проще — наши зауральские пространства, которые принято измерять франциями и испаниями, часто лишены шоссейных и железных дорог. Остаются временами жидкое море, временами твердые зимники да вечно газообразное небо.

С Чкалова и Маресьева делали жизнь. Летчики и космонавты были рок-идолами советской эпохи. «Он так прекрасен, что нас колбасит», — сформулировала группа «Ундервуд» в хите о Гагарине.

Сейчас колбасит от других — но мне по-прежнему жизненно необходимы зафиксированные летчицкими мемуарами человеческая цельность и непреходящая вера, пусть даже их авторы считали себя атеистами.

Ворожейкин, Голубев, Береговой, Девятаев, Галлай, Каманин, Савицкий, Шахурин… — летных и окололетныхмемуаров написано столько, что они не помещаются в квартиру. Благо, с некоторых пор у меня появился гараж.

Среди авторов и героев авиаповестей есть суперзвезды, как те же Покрышкин и Чкалов. Есть известные в узких кругах асы — как герои «незнаменитой» Корейской войны Евгений Пепеляев и Сергей Крамаренко, каждый из которых одержал по два десятка личных побед на реактивных машинах. Куда менее известным, чем Нестеров, с которым он вполне сопоставим, остается Константин Арцеулов — ас Первой мировой, первый отечественный планерист и испытатель, укротитель страшного штопора. После ссылки Арцеулов не вернулся к полетам, но с авиацией не расстался: внук Айвазовского, он прекрасно рисовал и с особым удовольствием иллюстрировал книги летчиков — как, например, воспоминания Михаила Водопьянова.

Поэзия и небо всегда были рядом. Даже само слово «самолет» ввел в обиход поэт Каменский, а слово «летчик», по одной из легенд, — поэт Хлебников. Иначе пришлось бы нам пробавляться «аэропланами» и «пилотами» — тоже ничего, но не совсем то…

Сегодня, несмотря на наличие относительно доступной пассажирской реактивной авиации, небо стало от нас дальше. Мы не записываемся в аэроклубы, не мастерим планеры, не рвемся в военно-воздушные училища, не платим взносов в ОСОАВИАХИМ и не поем про «пламенный мотор». Во Владивостоке 90-х, где я рос, у нас были уже другие «комсомольские призывы»: возить лапшу из Кореи, шмотки из Китая, тачки из Японии — или записываться в рэкетиры.

…И все-таки небо еще не отвердело.

Над нашей улицей Чкалова почти ежедневно проносятся истребители 22-го гвардейского полка. Всякий раз я останавливаюсь и провожаю взглядом их серебристые силуэты. Мне по-прежнему кажется, что в их кабинах сидят какие-то особые, небесные сверхлюди (себя я могу представить максимум за штурвалом скромного 
Ан-2, и то чисто гипотетически). Иные возмущаются: мол, от рева реактивных двигателей просыпаются дети, а на автомобилях срабатывают «сигналки». Но моим детям под рев отечественных боевых машин спится замечательно, а если они вдруг проснутся, то только обрадуются.

Почему меня до сих пор волнуют эти старые книги? Потому ли, что летчик имеет дело с не свойственной двуногому стихией, пытаясь, подобно Икару, покорить иное измерение, разорвать кандалы гравитации, опровергнуть тезис о «рожденном ползать», ибо излишняя приземленность опаснее витания в облаках? Потому ли, что авиационная работа (как и морская, геологическая…) дает примеры человеческого поведения, идущие вразрез с трендами современного глянца?

Мой дядя был летчиком бомбардировочной авиации, но это, конечно, не удивительно. Удивительнее оказалось другое. Недавно мне стало известно, что моя бабушка еще до войны выучилась на авиатехника (к вопросу о равноправии полов и «мужских» профессиях). Воистину — у нас была великая эпоха. Бабушка, которую я запомнил музыкальным руководителем в детсаду и скромной пенсионеркой, когда-то прыгала с парашютом и готовила истребители И-16 к боевым вылетам.  

Подействует ли магия старых книжек про летчиков на моих сыновей — правнуков авиатехника Елизаветы Ивановны, жителей улицы Чкалова Советского района города Владивостока постсоветской эпохи?

Не знаю. Надеюсь.

Точно знаю: самолеты — это не только про войну, «логистику» или тем более пошлый туризм.