Рассказ

Александр Снегирёв родился в Москве. По образованию магистр политологии. Автор нескольких книг прозы, лауреат премии «Русский Букер».

 

 

В детстве видишь все как есть, а потом закупориваешься во внутреннем мире и видишь только стенки. Эти стенки непременно залеплены картинками. Большей частью из того самого детства. То и дело я пытаюсь поломать стенки и ободрать картинки. В образовавшиеся дыры сифонит жутью и свежестью. Но как бы я ни крушил память, одна картинка проявляет удивительную живучесть. На ней дерево сирени.

Или куст.

Куст, добившийся статуса дерева.

Толстый кривой ствол, крепко торчащий из земли, и разлапившаяся цветная крона.

С этим кустодеревом меня познакомила бабушка. Мы с ним приносили друг другу пользу. Весной мы с ба обкапывали его, чтобы корням легче дышалось, а потом, в мае, обламывали цветущие ветки, чтобы древесный организм не затрачивался на содержание стольких букетов.

Каждой весной мы вдвоем с деревом становились больше, а ба, наоборот, мельчала. Однажды в дверь позвонили соседи и сообщили, что она стоит во дворе возле сирени и спрашивает прохожих, как пройти домой. Когда мы спустились за ней, я заметил, что одна из пуговиц на ее синем плаще пришита ярко-зеленой ниткой. В тон распускающимся листьям.

 

* * *

Совсем недавно мы с Кисонькой вернулись домой из театра. Был вечер чтения прозы. Известный артист, талантливый и самодовольный, сначала опоздал, а потом вальяжно шутил, путал имена писателей и слова в рассказах. Все полтора часа, пока длился литературный концерт, я ждал, когда будут прочитаны мои заветные страницы.

 Не дождался. По ходу чтения артист устал и плод моих трудов попал под сокращение.

 Гневу моему и отчаянию не было предела. Ладно бы я пережил позор наедине с собой и полным залом чужих мне людей, но рядом сидела Кисонька.

 И отец.

 И Кисонькина подруга.

 Их деликатное молчание лишь ширило бездну, в которую я проваливался.

 На праздничной вечеринке, куда меня любезно пригласили, я в каждом взгляде видел издевку. Точнее, чувствовал ее через затылки — все от меня отворачивались. Все вокруг только и думали о том, что «звезда» счел меня балластом, шушукались и прятали лица.

 Я пнул оказавшийся рядом диван так, будто это был ненавистный чтец. Они были похожи: оба белые, плотные, кожаные. Предмет моей ненависти тем временем позировал фотографам.

 Увидев избиение дивана, Кисонька поволокла меня домой. Отец, к счастью, уже ушел, да и подруга ретировалась.

 И вот перед домом мы увидели ту самую сирень. Корни выворочены, ствол опилен.

 

* * *

Накануне моего театрального фиаско у погоды случился припадок. Ветер рвануло туда-сюда, замешкавшегося голубя швырнуло о стену, небо вывернуло дождем, и все это принялось буйно колотиться.

 По тротуарам носило людей на зонтах и прочие незакрепленные предметы. Закрепленные тоже носило. Деревья валило. Тополя, липы, все без разбора. В том числе и сирень, ту самую.

 Припадок миновал, из-за домов засветился лучезарный закат, въезд во двор перекрыла завалившаяся ива, в новостях сообщили об одиннадцати погибших.

 Во двор прибыла бригада пильщиков. Первым делом взялись за стволы, мешающие проезду, обрубки сваливали в контейнер. Обкорнали и сирень, один пенек с вывороченным корнем оставили. Впрочем, корнать пришлось не так уж и много — перед появлением пильщиков я обломал все цветущие ветки.

 

* * *

Мой дед, бабушкин муж, в молодости воевал. Как-то раз я провожал его в деревню. Он предложил выпить по пятьдесят в привокзальном буфете — признал во мне взрослого. Я с радостью согласился.

 Дед сразу захмелел, я же, напротив, держался молодцом. Юность. Это теперь я косею после первого глотка. Но не буду отвлекаться, тем более, дед заговорил о ранении. За все предыдущие годы ни слова, как я ни упрашивал, а вокзал и первая совместная рюмка с внуком разбудили в нем красноречие.

 Рассказ этот не был обстоятельным, никакой торжественности, дед просто начал бубнить без вступительного слова. Тихо и невнятно. Как на допросе, когда после долгих истязаний мучители уже потеряли надежду что-либо из него выбить, он вдруг сам решил все рассказать.

 Он не помнил, что произошло. Видимо, взрыв. Бой был ночью, а очнулся он ближе к полудню. Много часов сознание деда блуждало в потемках, небесный монтажер вырезал эти часы из его жизни. Мог бы и вовсе оборвать, но, видать, зрители потребовали продолжения.

 Дед очнулся от того, что кто-то теребил его руку. Деревенская девочка снимала с него часы.

 Судя по звякающей торбочке, мой предок был не первым, кого в то утро обобрала рачительная крестьянка. Не первый обкраденный мертвец, но первый оживший. Крепко cхватив испугавшуюся собирательницу, дед предложил ей выбор: либо он сворачивает ее немытую шейку, либо она помогает ему доползти до дороги. И часики придется вернуть.

 Склоняясь к поваленной сиреневой кроне, обламывая цветущие ветки, я вспомнил этот случай. Вспомнил рукопожатие деда. Каждое его рукопожатие было хваткой не желающего умирать. И вот родной внук воскресшего обирал мертвеца. Разница была лишь в том, что сирень, отдав мне свои сокровища, не потребовала ничего взамен.

 Кстати, сирень эту дед сам когда-то и посадил.

 

* * *

Рассмотрев в свете фонаря свежий пенек с клубнем ободранных корней, мы c Кисонькой поняли друг друга без слов: она придерживала дверь, а затем лифт, а я волок изуродованную представительницу семейства маслиновых. Хорошо, ночь, соседи не видели. Всегда неловко, когда воруешь или делаешь добро. Особенно, когда одновременно. Древний богатырь приспособил бы сирень-инвалида под палицу, мы же с Кисонькой взялись за упаковывание.

 Она расстелила на паркете пленку, припасенную для домашних косметических процедур. Обертывание, слыхали, наверное? Тело обмазывается чудодейственной вонючей жижей из водорослей, затем обматывается пленкой и нагревается на электрической простыне. Жижа питает кожу, организм здоровеет. В целях экономии и семейного единения процедуры обертывания мы с Кисонькой осуществляем в домашних условиях своими силами. Она готовит жижу, расстилает полиэтилен и ложится сверху. Я обмазываю ее сначала с одной стороны, потом с другой, плотно оборачиваю, накрываю одеялом и включаю подогрев.

 Кисонька засыпает, а я лезу в интернет ставить лайки.

 Положенные полчаса обычно растягиваются на подольше. Идиллия прерывается либо по причине пробуждения перегретой Кисоньки, либо потому что в тот день бабские селфи мне надоедают раньше, чем обычно.

 Я отлепляю пленку с подсохших разводов, покрывающих любимое тело, и веду Кисоньку в ванную. Это сближает.

 Расправив пленку, Кисонька взяла таз, положила в него брикет размером с пачку масла и залила водой. Брикет молниеносно превратился в целую шевелюру рыхлой волосатой земли. Кисонька выращивает цветы, у нее таких брикетов завались. Облепив обрывки корней мохнатыми комьями, мы замотали все пленкой и прислонили к комоду.

 До поездки в деревню оставалось несколько дней, наутро я обнаружил муравьев. Разведчики ползали по крышке комода, изучая местность, в которую их занесло.

 

* * *

 Когда дед вернулся с войны, его жена и сын были мертвы.

 И он завел себе новых таких же.

 Жену и сына.

 Имя второй, моей ба, совпадало с именем первой, нового сына, моего отца, назвал в честь предыдущего.

 Мой отец в каком-то смысле живет не свою жизнь. А значит, и я тоже. Мы — счастливые дубликаты, которых судьба выхватила со скамейки запасных.

 

* * *

В деревенском саду я выкопал яму, опустил туда корни и присыпал перегноем. Кисонька полила удобрением, а отец залепил свежие спилы специальной замазкой.

Через неделю обрубок сирени пустил побеги. Началась вторая жизнь.

 

* * *

Вот закончил на светлой ноте — и уймись, пожинай плоды, но что-то зудит. Среди читателей наверняка есть педанты, интересующиеся судьбой муравьев. Скажу честно, мне их судьба не известна. С целью пресечения распространения их по квартире я опрыскал комод ядовитым газом, и больше никто по нему не ползал.