ИНТЕЛРОС > №11, 2017 > Последняя четверть мелового периода

Сергей ДИГОЛ
Последняя четверть мелового периода


23 ноября 2017

Рассказ

Сергей Дигол родился в 1976 году в Молдавии. По образованию историк, работает в сфере рекламы. В 1998 году окончил исторический факультет Молдавского государственного университета. Автор романов и повестей. Печатался в журналах «Волга», «Нева», «Москва». Живет в Кишинёве. В «ДН» публикуется впервые.

 

 

Это была нелюбовь с первого взгляда. С самого первого класса, когда первого сентября рыжая девочка в раздевалке — я еще не знал, что мы с ней одноклассники, — ущипнула меня за руку. Я отдернулся, скорее инстинктивно, но сейчас, по прошествии тридцати с лишим лет, все это мне кажется заранее заготовленным планом. Толкнуть девочку что есть силы так, чтобы она распорола ухо об острый металлический крючок вешалки.

О том, что я стал рекордсменом в истории школы — первым учеником, получившим неуд по поведению еще до первого звонка, вспоминали долго. Поначалу меня укоряла Вера Николаевна, наша первая классная руководительница, затем историю об ухе одноклассницы рассказывал я сам, делая вид, что даже в десятом классе воспоминание не разрывает мне сердце, напротив — забавляет даже больше, чем слушателей. Как бы то ни было, а с Верой Николаевной с того самого первого сентября и до окончания начальной школы у нас сложилась стойкая взаимная нелюбовь. О чем я не смел и пикнуть и чего она, само собой, и не думала скрывать, мило при этом улыбаясь моим родителям.

В отличие от Марианны — да-да, той самой одноклассницы, у которой шрам на ухе остался до конца жизни. Уж точно — до конца седьмого класса.

 

* * *

Наша нелюбовь была взаимной, если допустить, что мел умеет чувствовать. Слышать, страдать, а главное — ненавидеть. У него были бы все основания по крайней мере опасаться меня, я же его просто на дух не переносил. Вернее, на слух — с того самого момента, когда кусок мела в руке Веры Николаевны лезвием прошелся по моим ушам, отчаянно скрипнув о доску. Вскрикнув на весь класс, я зажал уши и выбежал в коридор в полной уверенности, что из ушей у меня хлещет кровь. Некоторое время меня водили по врачам: немного — насчет внутричерепного давления и побольше — к невропатологу. Потом родители успокоились, а затем, похоже, и вовсе забыли о том, что единственного ребенка время от времени нужно показывать специалистам. Тому же стоматологу, отсутствие своевременных встреч с которым создало предвзятое впечатление обо мне у многих людей, так и не ставших для меня важными. Улыбаясь, я до сих пор инстинктивно кривлю рот, скрывая сформировашийся в подростковом возрасте дефект — уродливо выпирающий клык на верхней челюсти.

Помню, как я впервые улыбнулся Марианне, тогда еще наполовину беззубым ввиду выпадения молочных зубов ртом. Она лишь фыркнула и отвернулась, оставив меня одного в недоумении — я-то считал, что тот случай в раздевалке лишь породнил нас. В конце концов, она первой меня ущипнула. В этот раз меня даже не ущипнули, а дернули как следует за руку. Подняв глаза, я увидел перед собой Веру Николаевну.

— Что, опять? Ты оставишь ее наконец в покое? — прокричала она мне в лицо и отправила за дневником.

Иногда мне казалось, что классная не успокоится, пока я не умру от слухового шока. Она как нарочно подбирала самый скрипучий мел, твердые тонкие цилиндрики, которые, в отличие от мягких параллелепипидов, не раскрашивались при первом прикосновении к доске. Я ненавидел мел, боялся Веру Николаевну и понял, что безнадежно влюблен в Марианну. С тем и закончил начальную школу — впереди нас ждала ломка четвертым классом.

 

* * *

— Я тебя пополам переломаю! — крикнул высокий мужик спортивного телосложения на худенького мальчика одиннадцати лет.

Дело происходило в коридоре нашей школы, мужчиной был наш новый классный руководитель, физрук Виктор Михайлович, а испуганным мальчиком в школьной форме — я, ученик четвертого «Б» класса Сергей Ганган.

— Пойдемте посмотрим, что он натворил! — сказал Виктор Михайлович, и мои одноклассники, невольные свидетели экзекуции, нехотя потянулись во двор школы.

Там уже собралось все руководство. Директриса Галина Серафимовна, завуч, несколько учителей и даже завхоз. Последний, пыхтя, принес лестницу и приставил ее к стене школы.

— Вы только полюбуйтесь! — громко объявил Виктор Михайлович, обращаясь скорее к директрисе, чем к нам.

Подняв глаза, я обомлел. На стене школы, выходящей на центральную улицу города, виднелись огромная, выполненная, увы, мелом, надпись:

СЕРЕГА ГАНГАН ЛУТШИЙ!

— Еще и с ошибкой! — возмутилась директриса.

Ее можно было понять. Через дорогу от школы находилось здание гороно, что превращало надпись на школе из анонимного комплимента одному из учеников в персональный упрек директору школы.

— Коллеги, я думаю, это не он, — вступилась за меня Анжела Андреевна, учительница языка и литературы. — Вряд ли Серёжа вырастет писателем, но такие ошибки, простите, явно не в его репертуаре.

— Да он специально! — не отступал мой классный руководитель.

— Да и почерк не похож, — заметила Анжела Андреевна.

— Полуметровыми печатными буквами? — усмехнулся Виктор Михайлович. — Какой еще почерк, Анжела?

Разгоравшийся спор, уместный в лучшем случае в учительской, был прерван директрисой.

— Хватит! — прикрикнула она, и мои одноклассники испуганно уставились на вытянувшего руки по швам физрука. — Чтобы завтра от этого безобразия и следа не осталось! Виктор Михайлович, — подчеркнуто вежливо добавила она, — ответственным назначаю ваш четвертый «Б» класс.

Оказанное руководителем доверие не вдохновила нашего классного.

— Галина Серафимовна, — неожиданно жалостливо начал он, — так ведь Ганган даже с верхней ступеньки не дотянется.

— Да вы с ума сошли, Виктор Михайлович, — не выдержала директриса. — За создание риска для жизни несовершеннолетнего нас с вами в лучшем случае уволят без права работы в системе образования. В худшем, если Гангансорвется с лестницы, — посадят лет на восемь, и правильно сделают. Пусть дети помогут вам, так сказать, с организацией процесса.

И, не дождавшись ответа, она удалилась со всей свитой.

Битый час по окончании уроков мы бегали за водой, разводили в ведрах стиральный порошок, подавали физруку швабру и тряпки, пока на стене вместо письменного свидетельства моей уникальности не осталось бесформенное мокрое пятно. В один из моментов, выжимая тряпку, я бросил взгляд на Марианну. Она стояла в стороне, с другими девчонками, которых Виктор Михайлович волевым решением освободил от трудовой повинности. Марианна была вместе с ними, и все же — в совершенном одиночестве. Присев на бревно — все, что осталось от спиленного во дворе школы старого тополя, — она шевелила пальцами, словно касалась невидимых клавиш. Все знали, что Марианна — будущая великая пианистка, которой разрешено при первой возможности сбегать в музыкальную школу, даже ценой пропуска контрольных работ.

Подсохнув, надпись оставила после себя меловые разводы, а еще — контуры уничтоженных лично Виктором Михайловичем букв, и окончательно рассчитаться с ними было под силу лишь времени. Как-то приехав на вечер встречи выпускников — каюсь, не устоял перед соблазном показаться на десятилетии со дня выпуска, — я убедился, что поручение Галины Серафимовны все-таки было исполнено. Пусть и шестнадцать лет спустя.

 

* * *

Я приручил его к седьмому классу. Упаковка мела теперь маячила прямо перед моим носом, занимала персональное место на домашнем письменном столе. Мел я носил в портфеле и даже в карманах, заворачивая отдельные мелки в выдранные из тетрадок листки. Из изгоя мел превратился в соучастника банды, где я был вожаком.

Нас было четверо: я, Дима, Максим и Гриша — трое пацанов из пятого класса, которые называли меня боссом и гордились безумными планами по завоеванию мира, три из которых нам удалось, хотя и с сомнительным успехом, воплотить в жизнь. Первым нашим серьезным делом стала кража керамических изоляторов — их мы сняли с привезенных на огромном «Камазе» столбов, предназначенных для замены старых опор наружного освещения. Изоляторы пришлось от греха подальше закопать на пустыре, но в целом задачу я посчитал выполненной. Еще с неделю на месте преступления крутились милиционеры, писались протоколы, приезжали на «Волгах» люди в костюмах и шляпах, обругивая столпившихся у столбов ни в чем не повинных работяг. Я считал, что первый шаг к успеху сделан: чтобы добиться признания, нужно посеять неразбериху. Я мечтал, чтобы о нас узнала Марианна — теперь мое сердце выскакивало из груди при одной мысли о ее рыжих волосах.

После истории с изоляторами мы атаковали трактор из местного коммунхоза — старый и списанный, но так и не разобранный. Дождавшись дежурства деда Семёна, вечно пьяного, отсыпавшегося в сторожке старика, мы проникли на территорию гаража и вытащили из трактора руль, дальнейшая попытка продажи которого едва не стоила мне разоблачения. Воспользовавшись трафаретом, я составил несколько одинаковых объявлений о продаже, расклеив их по городу на деревьях и столбах. Предложение запасного руля для трактора «Беларусь» не привлекло внимания колхозов и механизированных бригад, зато вызвало живой интерес милиции, о чем я узнал от собственного отца.

— Представляешь, какие негодяи! — возмущался он, потрясая перед маминым носом знакомым листком с трафаретными надписями. — Подонки, еще и вписали мой рабочий телефон!

— Вася, не ругайся, — ответила мама. Я же поспешил укрыться в своей комнате — под предлогом незаконченного домашнего задания.

В тот же вечер мы решили утопить руль в пруду. Плюхнувшись в воду, руль, к нашему удивлению и ужасу, вновь показался на поверхности, и мы, не дожидаясь, пока он все же утонет, бросились врассыпную, оставляя на берегу мечты о завоевании мира.

Снова банду я собрал только через два месяца. За день до того, как Марианна навсегда покинула школу.

 

* * *

Выдав пацанам по пачке мела, я предупредил, чтобы не надеялись — новых заданий не будет.

— Мы больше не банда, — сказал я. — И если что — никогда не были бандой. Запомните это как следует.

В их взглядах я прочел благодарность — похоже, собственных деяний они теперь боялись больше, чем моих угроз.

Заканчивался очередной учебный год, и в восьмой класс мы переходили, заранее зная, что Марианны нас покидает. Она переезжала — в другой город, да, пожалуй, и в другую жизнь. Ее, гордость музыкальной школы, ждало музыкальное училище — с распростертыми объятиями и без вступительных экзаменов. Оставалось последнее испытание — экзамены экстерном за восьмой класс, к которым Марианна, как оказалось, готовилась весь последний год. Отстрелявшись, она, бледная и исхудавшая, с тонкими длинными пальчиками, так уверенно колотившими по клавишам, вышла к доске на нашем последнем в учебном году классном часе.

— Вот что, — сказал, явно волнуясь, Виктор Михайлович, — Ваша коллега, наша дорогая Марианна, как вам известно… Кхм… В общем, Марианночка уезжает.

Его голос заметно дрожал, и это удивляло куда больше, чем давным-давно известная новость о будущем Марианны.

— Мы хотим, — с трудом продолжал физрук, — пожелать тебе, Марианночка…, — он глотал слезы, — в общем, будь счастлива!

Вытерев глаза платком, он громко в него высморкался и передал слово Марианне, которая оказалась гораздо конкретнее классного руководителя.

— Приходите завтра в актовый зал, — сказала она. — В шесть вечера я дам прощальный концерт для всех учеников школы.

В назначенный час в зале не было свободных мест, а в дверях толпились ученики со стульями из собственных классов. Каждому из нас, счастливых одноклассников Марианны, была предоставлена возможность лично попрощаться с будущей звездой. Пряча лицо за букетом хризантем, я дождался, пока мы не остались одни и протянул ей цветы.

— Спасибо, — сказал она и посмотрела мне прямо в глаза. — Помнишь ту надпись на школе? Я знаю, кто ее написал, — и она вдруг поцеловала меня в губы.

Я был оглушен, словно угодил в эпицентр взрыва. Кто-то другой ходил вместо меня, с кем-то общался, проталкивался через толпу в актовый зал, кого-то другого, не меня, тянули за рукав, усаживая на бог знает откуда взявшееся свободное место в третьем ряду. Я онемел, ослеп, и лишь одна картина застыла у меня перед глазами. Шрам на правом ухе Марианны, крохотный розовый шрам, на который ни один человек не обратил бы внимания. Я же заметил Марианну, только когда она приветственно поклонилась со сцены под громовые аплодисменты зрителей.

Устроившись на стуле, Марианна потянулась к крышке фортепиано. Закрыв глаза, я услышал, как она ойкнула в полной тишине. Кто-то рассмеялся, кто-то шикнул, зал зашуршал и забубнил, я же усилием воли заставил себя взглянуть правде в глаза — на клавиатуру инструмента, над которой застыла беззащитная фигура Марианны.

— Позовите уборщицу! — крикнула в зал директриса, вскочив с почетного места в середине первого ряда.

И тут зазвучала музыка. Властными аккордами Марианна успокоила зал, усадив по местам особо разволновавшихся, поднимая с клавиш облака меловой пыли. Она била по клавишам и гладила их, словно верила, что сможет подушками пальцев стереть все три затраченных на клавиатуру пачки мела. Я видел ее словно в тумане, да Марианна и была в тумане из мелового облака, раскачивалась в нем, вдохновенно отрывалась от клавиш и снова впивалась в них своими тонкими пальцами. Я до сих пор не знаю, что она исполняла, но автор произведения явно был с ней в сговоре. Думаю, он все видел откуда-то сверху, и ни за что не оставил бы это дело без последствий.

Иначе, почему я до сих пор не могу назвать себя счастливым человеком?

 

* * *

Ссылку на этот ролик мне прислал кто-то из одноклассников. Странная полная женщина, если верить ее фотографии на странице одноименного сайта. Я проверял — мы действительно закончили одну школу и учились в одни и те же годы в одном и том же классе. Порывшись в ее изображениях, я обнаружил фотографию нашего пятого «Б» с Виктором Михайловичем и, как ни странно, с моим отцом. Одетый в костюм с галстуком в горошек, отец выглядел самым счастливым человеком на свете — мне, пожалуй, никогда в жизни не приходилось улыбаться так беззаботно, даже на камеру. На фотографии я сразу узнал себя, Марианну и еще с десяток одноклассников, остальные же детские лица если о чем-то и говорили, то только не о том, как их всех звали.

Ролик оказался фрагментом французского телешоу, местной версии программы «Мы ищем таланты». Фамилия у Марианны теперь была Тюрам, совсем как у знаменитого в прошлом футболиста. Я узнал бы ее без подсказок, по рыжим волосам, по острым скулам, по худым плечам и тонким длинным пальцам, которыми она уверенно, несмотря на миллионы застывших перед экраном пар глаз, погружалась в такую знакомую ей стихию. Или все же не совсем знакомую?

Я не знал, что и думать, и похоже, в этом мы были едины с членами жюри. Марианна играла Шопена, что-то очень быстрое, требовавшее виртуозной техники. Настолько виртуозной, чтобы играть, не видя клавиатуры, для чего перед началом номера она нацепила на глаза темную повязку, похожую на те, что выдают в самолетах. Зрители были в восторге, они повскакивали с мест и неистово аплодировали, но посмотрев еще несколько похожих роликов, я понял, что людей не сложно свети с ума. С таким же восторгом они принимали эквилибристов, глотателей ножей, детей с феноменальной памятью и даже исполнявших стриптиз старух.

Победила ли Марианна в том шоу? Прошла ли она в следующий тур? У меня не хватило сил выяснять.

Вот уже несколько недель подряд я ежедневно делаю одно и то же — пересматриваю тот самый ролик. Вот Марианна садится за инструмент и улыбается членам жюри, лица которых изображают недоумение и любопытство — между прочим, вполне достоверно. Она откидывает крышку рояля и улыбается клавишам, я же вдавливаюсь в диван, напрасно прячась от воспоминаний о пачках мела, которые я много лет назад вручил трем сейчас уже немолодым мужчинам. Мы закрываем глаза одновременно: Марианна — не пропускающей свет повязкой, я — просто сомкнув веки. Звучит музыка, и я вижу Марианну, не открывая глаз. Взявшись за руки, мы идем по берегу моря, и она смеется оттого, что ее растрепанные ветром волосы попадают мне в глаза. Я прижимаю ее к себе, целую в шею, про себя отметив, что шрам на ее ухе никуда не делся и что на всем свете о нем знаю я один.

Нас ждет долгий путь — до самого конца пляжа, до багровеющего заката. Мы идем, и солнце не спешит садиться, зависает на небосклоне, ставя на карту по меньшей мере судьбу девяти планет. Нас это не пугает — мы верим светилу и следуем за ним. Идем одни по пустынному пляжу, пока не кончится песок, пока не сядет солнце.

Пока играет музыка.


Вернуться назад