1

Ах, белобрысым утром, с первым светом,
на холоду, под млечный звук ведра,
стоять счастливым и полуодетым...
И двадцать лет на кончике пера!
А лупоглазый воздух неподвижен.
И жизни не разучены слова.
(Я как-то крупно это время вижу,
хотя детали помнятся едва.)
И нежность боли обметала губы.
Под низким ветром ворохнулся сад.
И медные восторженные трубы
по небесам и яблоням висят.
Сейчас начнётся. Я опять услышу,
как разнесётся их лебяжий звук
и горний хор обрушится на крышу,
и я опять приму из первых рук
весь этот день немыслимого роста,
и все смещения окрестных сфер — 
как и положено по нормам ГОСТа,
который действовал в СССР.

2

Уже уход листвы совсем не за горами.
И отощал комар, и задубел анис.
И стало широко светлеть в оконной раме — 
уже не разберёшь, где нынче верх и низ.
Уже пора, мой друг, готовиться к меленью
скудеющих проток и к замедленью рек.
Похолодали дни — сезонное явленье. 
Стихает по дворам петуший кукарек.
И хочется стихов протяжного распева,
где про «уход листвы, удачам вышел срок»,
хоть это всё не так, а справа и налево
протянуто рядно дичающих дорог,
скукожены рябин беспомощные гроздья.
И снова посреди хозяйственных забот
у Шаховых дрожмя-дрожит бородка козья — 
мочалка на столбе уже который год.

3

Что-то начато... Может, судьба
детский рот округлила для зова?
Или снова плывут ястреба
от Перми до сухого Азова?
Эй, страна, осевое перо!
Честный хлеб и бессмертная влага!
Я поставил года за ребро,
но держусь от тебя на полшага:
чем нахлебником быть у родни,
лучше мыть у соседей посуду.
Ты меня без вины не вини.
Я тебя не винил и не буду. 
Трудно, мати, с большими детьми.
Но, забыв про семейные счёты,
хоть однажды меня обними — 
просто так, без причин, от заботы...

4

Давайте не равняться на служивых — 
на ангелов, на клерков, мусоров...
У нас другое время ходит в жилах,
своим дыханьем губит комаров.
Давайте к жизни относиться просто.
Глядеть на вещи пусть не глубоко,
но чтоб остались перспективы роста
и продолжалось жизни рококо
со всем её немыслимым раздраем,
бесстыдством дел и кутерьмою лет.
Но мы своей судьбы не выбираем,
сказал однажды питерский поэт.
Верней, страны... По мне, одно и то же,
хотя об этом спор наперебой.
Лишь та страна, что всех тебе дороже,
за это называется судьбой.

5

В Париж, в Париж!
...С чего такая спешка?
Ну, вот подпёрло — больше не могу!
Пусть не отель — последняя ночлежка...
Я всё равно ко вторнику сбегу.
Есть что-то в этом городе белёсом,
в его небрежной галльской суете...
Нас там не тянет к мировым вопросам.
Да и они становятся не те.
И жизнь моя мне почему-то ближе,
и вроде бы понятнее всего
в благословенном воздухе Парижа
и на греховных улицах его:
вот в этом дне, таком спокойно-сером,
на том бульваре, где кафешантан.
Где так привычно пахнет адюльтером
и дозревает жареный каштан.

6

Дымился луг под яростной грозою.
Варёным паром ельник исходил.
Творенье возвращалось к мезозою
и я его за это не судил.
В нём открывались странные просторы,
забытые на карте города,
с большим селеньем под названьем Горы,
придуманным неведомо когда.
Меня в ту пору не было в наличьи.
Я где-то был, но через тыщи дней:
через леса, через станицы птичьи...
И постепенно делался видней:
наметились отдельные детали — 
вот я один, а вот уже вдвоём.
И лица постепенно обретали
положенный живущему объём.
Велась уборка к моему приходу.
Звучали отдалённые басы.
И я пришёл к тридцать восьмому году
в деревню чернозёмной полосы.

7

Я мальчик с книжкой на затёртом снимке.
...Детдом затих, ему пора — отбой.
И сны летают в инфантильной дымке,
пока что тихо заняты собой.
Оставим их ребяческим занятьям.
Я сам засну и без казённых снов:
ко мне, гордясь своим цивильным платьем,
приходит ангел Колька Иванов.
Он плохо спрыгнул на рязанском спуске.
(Мы с ним всё лето были кореша.)
Я видел, как, избавясь от нагрузки,
всплывала в небеса его душа.
Мы курим шмаль и просто шутим шутки,
и вспоминаем, как его несли...
И наши неумелые закрутки
опять смердят на целых пол-земли.
Он свой окурок подбирает с пола:
— Ты, шкет, того... держись, не помирай.
У нас там вся детдомовская школа...
Но если что — рассчитывай на рай.

8

Разлука моя до надломленных плеч!
И поле моё, вполсудьбы, ледяное.
И эта, так поздно пришедшая речь
про то, а потом, погодя, про иное:
к примеру, про нас — про меня и тебя.
Про наши с тобою высокие годы.
Чего же ты смотришь, платок теребя,
у самого края нелётной погоды?
Любимая, кто тебе глянет в лицо
с моим невесёлым прищуром,
платок вологодский проденет в кольцо,
попробует стать балагуром,
за плечи возьмёт и притянет к себе,
вбирая тебя по шерстине,
по родинке, по пустякам, по судьбе...
По этой испуганной сини.

9

Тихий дождик пришлёпал низами 
в пелеринке из серого дня.
Подошёл, ворохнулся и замер,
потому как увидел меня.
Ничего, не тушуйся, сопливый.
Я не страшный, я сам по себе — 
как вот эта промокшая слива
с чем-то белым на нижней губе.
Просто нынче у нас воскресенье,
мелкий торг на Озёрском толчке.
Помидоры да лука висенье,
да соленья в армейском бачке.
Просто баня полощется в шайке,
пахнет веником, счастьем, судьбой.
Да вот эти дожди-попрошайки
от Коломны приходят гурьбой.

10

...И всё же есть у нас такое право — 
достойно кушать белое вино.
Как любит нас высокая держава,
раз это нам ещё разрешено!
Раз мы хотим — пожалуйте к разливу!
Нам хорошо — и всем вокруг светло.
У нас и детство выдалось счастливым,
лишь после в балаган переросло.
Зудит и длится время средней стати.
Как не запить от боли бытия
в компании запутавшихся братий,
которым нет спокойного житья?
Как развязаться с непонятным веком,
с похабщиной, с мелением души,
с его осточертелым саундтреком,
записанным на сущие гроши?

11

Век закончен. И мелким дыханьем ребёнка
дышит день, задремав у меня на плече.
Тихо крутится жизни моей киноплёнка — 
ничего в ней, чтоб вспомнить товарища Че.
Там ни подвигов нет, ни хотя б героизма.
Даже лирики, в сущности, скудный запас.
Да и день на плече хоть лежит, но не признан
и прописан в Голутвине, а не у нас.
Мне, признаться, в герои вовек не хотелось,
потому как публичность и прочая блажь.
И к тому же в герое важна крупнотелость...
Ну, а я не тяну на такой антураж.
Не тяну — и не надо. Простите меня, репортёры.
Папарацци, проныры, акулы пера!
Я в деревне с дурацким названием Горы
отгеройствовал в пятницу, позавчера.

12

Как ангел на ветру, душа моя трепещет:
просчитано число, пришла её пора.
Так доживают срок подержанные вещи
и души-летуны непрочного пера.
Нет крова на земле идущему без цели.
Нет памяти для тех, кого никто не ждёт.
Мелкопосевный дождь стоит среди недели
и штопальную нить без устали прядёт.
Я позову его — нежней не будет зова.
Но мне ещё нельзя — ведь я покуда тут.
Как всё-таки проста моя первооснова!
Её уже вот-вот генетики прочтут.
Один из них себе на грудь положит руку,
услышит крови ток и мускулов игру...
И, позабыв свою серьёзную науку,
прошепчет невзначай: «Как ангел на ветру»...