Повесть в рассказах

 

Фарид Нагим — прозаик, драматург. Родился в селе Буранном Оренбургской области.  Его пьесы шли в Германии, Швейцарии, Польше. Печатался в журналах «Дружба народов», «Литературная учеба», «Октябрь». Финалист премии И.П.Белкина (2009), лауреат премии журнала «Дружба народов» (2010), премии «Москва—Пенне» (2012).  Автор романов «Земные одежды» (2010), «Tanger» (2011). Живет и работает в Москве.

 

 

 

«Говорят, лягушка, упав в кувшин со сметаной, сбила лапками масло — тем и спаслась. 
Я пытался сбить масло из сметаны "Домик в деревне" — бесполезно — что можно сбить из порошковой жидкости»?

(Рассказ гастарбайтера)

 

 

 

Вадим

 

Вадим украл краник от самовара и снова попал сюда. Он недоумевал и всю ночь бредил, как ему объясниться за это. «Повезло еще, что не сто тридцать первая!» — пожалел его кто-то, будто статьи выдавали, как белье в бане. Но краник, немым, нелепым укором жег ладонь — рецидив! В отчаянии Вадим вздрогнул и счастливо расслабил закаменевшие мышцы, проснулся. До освобождения оставалось несколько часов.

В жизни бывают моменты, когда даже волевой и психически устойчивый человек не может контролировать себя. Сердце клокотало, руки вздрагивали от переизбытка адреналина. Ему казалось, что все происходит во сне и не с ним. Своей рассеянностью, торможением он напоминал себе беременную жену. Его уже не было в этой реальности. В тюрьме такое состояние называют «шалаш надел». Он хотел и даже старался запомнить все-все, приглядывался к своим «семейникам» — надоевшие их рожи казались теперь по-своему красивыми, родными. Совершая обычные рутинные дела, общаясь с мужиками, он замирал, наблюдая как бы со стороны: «Что делают эти странные люди, для чего-то собранные вместе? а это кто? неужели, это я? да, это ты среди них». Весь процесс освобождения он уже до мельчайших деталей пережил в мечтах: поставят ведро чифира, будут прощания, напутственные слова, кто-нибудь попросит выпить «там» за подзамочных, кто-то обязательно скажет про зубную щетку и другие приметы… вот приходят младшие инспекторы, «пехотинцы», называют его фамилию и выводят из локалки, ведут по жилке, все смотрят с завистью, представляют свое освобождение и боятся неизвестности… Как же долго Вадим ждал этого! Но самым поразительным и мучительным было то, что все как-то буднично, как будто и не было потерянных лет, тягот и лишений арестантской жизни.

Он «сидел на изжоге», переживал и боялся за свободу, стал мнительным, до фантазий, что начнутся какие-нибудь мутки со стороны администрации лагеря; или что произошла обычная процедурная ошибка, в результате которой его фамилию перепутали. Он не мог спать и ждал, когда у него, как и у многих перед освобождением, заведутся вши, которые возникали на нервной почве, даже у самых чистоплотных, словно из воздуха, как мошка из разрезанного яблока. Нет, не появились. А время тянулось, и стрелки прилипли к циферблату.

Задремал и тут же проснулся. Уже пять утра. Начал сборы. Помылся, побрился, почистил зубы и с особой силой осознал, что делает это здесь в последний раз.

Потом заварили «коня». Присели в проходняке. Серые, какие-то войлочные лица «коллег» были напряженны, будто они тоже освобождаются. Смеются, говорят что-то, но Вадим их не слышал — снова отъехал туда, где Алла, Савка и Фома. Савку он помнит. Алла тоже приезжала на свиданки. А вот «второго», Фомку, который родился без него, он еще ни разу не видел. Три годика уже пацану! Как же он обнимет это маленькое, родное тельце и будет нюхать за ушком, будет отодвигать пальцем маленький обшлаг рукава и сжимать ладошку.

— Ну, что, давайте, братцы, крепитесь тут без меня, — сказал он семейникам.

Уважительно выслушивал наставления, пожелания и благодарственные слова, а сам томился и ждал, когда они уже все свалят на просчет.

Наконец-то остался один. Придирчиво осмотрел вещи и самого себя.

«Ну, вот и все, Вадим. Да — все!»

Все так и было — пришли «пехотинцы», назвали фамилию, барак. И он подумал, что это неправда, это не с ним, что документы и фамилию перепутали. В дежурке стояли сотрудники спецчасти, и ему показалось, что они смотрят с завистью — они-то знают, какие чувства он сейчас переживает и представляется им, наверное, что на воле его ожидает более комфортная, богатая и свободная жизнь, чем у них, рядовых тюремщиков, которые остаются здесь. Дежурный сверял фото, спрашивал статью, задавал вопросы личного характера, проверяя, тот ли освобождается, кто указан в бумаге. Вадим поворачивался в профиль и анфас, отвечал, путался, не мог вспомнить девичью фамилию матери, слышал свой голос со стороны. Выдали справку об освобождении, удивительно длинную, сантиметров двадцать. В здании администрации женщина бухгалтер отсчитала деньги. Удивительно, но бумажки эти не изменились с тех пор. Этажом ниже ему повстречался лагерный психолог. На радостях Вадим приготовился сказать ей: «До свидания»… Но она приставила палец к губам и сказала: «Прощай».

Во дворе он достал свою зубную щетку, торжественно сломал ее и выбросил в мусорку. Вадим вышел, увидел свободный мир и почувствовал себя астронавтом в открытом космосе. Там тоже валил снег. Крупные, густые хлопья. Снег свободы. Казалось, природа торжествует. Сам воздух, точно такой же, как и в тюрьме, здесь был другим. И только теперь он вздохнул полной грудью. Только теперь понял, что все это время не мог дышать свободно, словно легкие что-то стискивало.

Он не надеялся, что его будут встречать. Выкурил первую «вольную» сигарету, осторожно перешел дорогу и поднял руку, не веря, что делает это, и что кто-то остановится. Почти сразу остановилась советская машинка. Молодой паренек, услышав адрес, охотно кивнул головой. Еще за сто рублей Вадим попросил телефон позвонить. Тот отказался от денег и сам набрал названный номер.

— Это не дорого, у нас один оператор, — и радостно протянул телефон. — Взяли, говорите!

У Вадима задрожали руки.

— Привет, родная, — в горле что-то щелкнуло, дыхание перехватило. — Я освободился.

— Здравствуй, Вадим. Поздравляю.

Его имя в ее устах прозвучало официально, и голос был испуганный и деланно равнодушный. Когда женщина, начиная телефонный разговор, называет тебя по имени — это плохой знак. Она хотела сказать еще что-то, но замолчала.

— Я еду... к вам.

— Не знаю… ну, приезжай.

— Что-то случилось, Алла?

— Я не хотела тебе говорить... Второй — не твой.

Вадим продолжал говорить с нею так, словно бы ничего не произошло, мол, подумаешь, ну и что такого, ничего страшного. А когда она положила трубку, он все еще продолжал держать телефон возле уха.

— ..... — сказал водитель.

— Что?

— Ну, в смысле, куда теперь?

— Туда же.

— Вы курите, если хотите.

Вот и началось то, что мучило и томило его. Чего-то подобного он и ждал. Может быть, это еще не самое страшное... А город не изменился совсем. И во дворе все, как обычно. Соседки сидят так же, как будто все было вчера. Лощеные, розовые, загорелые. Набрал на домофоне знакомый код. Тот же писк. Прервали домашней кнопкой… Двери в тамбур и квартиру приоткрыты. Неожиданно, неприятно поразили крохотные размеры квартиры, мещанская обстановка прихожей, эти засаленные обои, та же люстра-фонарь чуть выше его головы, запахи какие-то... Едва он вошел, из зала выскочил маленький мальчик.

— Папа! Папа! — поскальзываясь, чуть не падая, он бежал по коридору.

Вадим скинул рюкзак и присел.

— Папука мой пиехал! — мальчик бросился ему на шею.

Вадим замер, зажмурился. Это и был тот самый «второй». Он прижимался к нему всем тельцем и похлопывал ладошкой по лопатке. Живой мини-человек — всю спину можно разом закрыть ладонью.

Это тюрьма, наверное, что-то сделала с ним — обиды не было. Вадим примерно представлял, как все могло произойти. Алла не любила и не умела пить. Но иногда, очень редко, могла напиться. И тогда она отключалась так, словно бы умирала — с ней можно было делать что угодно — она ничего не чувствовала и не помнила. Впервые это случилось в Кацивели, на отдыхе. Наутро, после пьянки, она спросила: почему я голая? А в итоге родился Савва. Он назвал его так в честь Морозова. Теперь этот вот малыш. И Алла не делает аборты. Понятно, она же «зеленый патруль», «Гринпис».

На кухне, в напряженной позе, сидел большой уже мальчик. Он, не отрываясь, смотрел мультфильм.

«Савка!»

— Привет, Савва!

Мальчик дернулся и что-то прошептал под нос.

— Савва, сделай потише! — Алла выглянула.

Показалась. В халате, взъерошенная какая-то. Наверное, спала.

Через минуту вышла. Хорошо, что ребенок висел на шее, Вадим не знал, что с ней делать.

— Привет, — сказала она ему.

— Привет.

Как с работы пришел. Она была серьезная, ее лицо ничего не выражало. Вадим чувствовал смущение и скованность, как перед незнакомой женщиной, к которой неравнодушен. Он понимал, что сближение произойдет не сразу, что все нужно начинать заново, может быть, как в юности, когда напиваешься, чтобы преодолеть робость.

— Ты есть хочешь?

— Нет, Алла. Кусок в горло не лезет.

Он заметил, что она избегает оставаться с ним в комнате один на один. В ванной конурке едва мог двигаться: вошел, прикрыл дверку и уронил детские полотенца с низких крючочков, повесил, повернулся в другую сторону, смахнул какие-то женские пластиковые бутылочки. Посмотрел на себя в зеркало и будто заново увидел — худое, землистого цвета лицо, вот почему все люди казались такими лощеными и загорелыми. Погладил короткий ежик, понес руку обратно и сбил со стеклянной полочки стакан с детскими зубными щетками. Нагнулся собирать и крепко стукнулся лбом о край раковины.

Он думал, что выйдет и найдет новый, совсем уже западный мир, а вернулся в Советский Союз. Та же площадка за окном, команда каких-то восточных людей скребет ее лопатами. Та же громоздкая «стенка» в большой комнате, тот же ковер на стене. У входа — шифоньер, у которого если открыть двери, в «залу» уже не пройдешь.

— А вы елку не поставили? — вежливо поинтересовался он.

— Да нет, — задумчиво пожала плечами Алла. — Так, гирлянды повесим на стену — и все. Елка сохнет, осыпается, для ребенка опасно.

Алла ходила с потерянным видом, совершая какие-то хаотические движения. Все в ней и в квартире говорило о том, что она давно привыкла жить без мужчины. И словно бы до конца не верила, что он вернется.

— Мы в «Ашан» собирались сходить с Савкой.

— Куда?

— А, это сеть французских гипермаркетов... — Он вспомнил, что когда Алла произносила какие-то непривычные для себя пафосные слова, у нее немели и неестественно кривились губы. — Фомку к маме отведем. Ты пока располагайся, отдыхай.

— Да я с вами схожу. Тяжело, наверное?

— Уа, уа! — это Фомка так кричал «ура».

— Ну да, надо закупиться на Новый год. Много всего надо.

Вадим заметил, что его возвращение озадачило всех и внесло в их жизнь новую идею. И они потихоньку открывают это для себя, — с удивлением, надеждой и радостью, скорее всего.

— И скотч надо купить! — вспомнил он. — Валеркину коробку 
обмотать, — он должен за ней прийти.

— Коробка на антресолях, так и лежит с тех пор, никто не трогал.

Алла пронесла охапку своей одежды и закрылась в ванной. Вадим видел в зеркало как одевается Савва и помогает своему брату — натянуть сапожки, розовую куртку, а малыш торопится захватить пальчиками рукавчики кофты, чтобы они не задирались в рукавах куртки… Вспомнил, что сам так делал в садике, и сердце защемило, заныло.

«Почему он в девчоночьей куртке?»

Куртка была велика Фомке, а у Саввы наоборот — из рукавов нелепо торчали руки, и теплые штаны были тоже коротки, как у подстреленного.

Алла накрасилась в ванной. Глаза ее засверкали, и Вадим с ревностью оценил ее красоту, восхитился даже. Вышли все вместе, довольно большой компанией. Вадим придерживал Фомку. Смеркалось. Яркие огни квартир радостно окружали двор.

«Надо же, — удивлялся Вадим, — были только мы с Аллой и вот уже целый квартет». И еще он вдруг заметил, что на Алле старая куртка, японская, с перламутровым переливом, когда-то писк моды. Он помнил эту куртку из другой жизни. Так ходят начинающие наркоманки — красивые еще девчонки, но одежда старая, из дискотечного прошлого.

В подъезде тещиного дома их обогнала деловая, фигуристая, приятно пахнущая тетка.

— Девочка, пропусти меня, пожалуйста, — вежливо обратилась она к Фомке. — Вот спасибо, милая…

Звеня ключами, взбежала на второй этаж.

Зашли все в невероятно тесный лифт. Поднимались в тишине.

— Я не девоська! — угрюмо сказал Фомка. — Не девоська!

Вадим смотрел на него и видел, что он похож на Аллу. И Фомой его Алла назвала специально, зная о любви Вадима к старорусским именам.

— Мальчишки так быстро вырастают из одежды, — сказала она. — Купишь, а через год выбрасывать. Зачем тратиться? Вот я и беру у подруг, а у них, как назло, одни девочки — у всех… У Наськи, — ты ее, наверное, не помнишь — аж двойня. А Фомка маленький, ему пока все равно, в чем ходить. Да, Фомка?

Вадим и Фомка кивали головой.

Теща изучала Вадима с насмешливым женским интересом. В общем, еще вполне себе молодая, ухоженная особа.

— Ну что, командировка прошла успешно? — спросила она.

— Не переживайте, Зинаида Егоровна, все было по фэн-шую.

— Ну, мы пошли, — сказала Алла.

Фомка вдруг понял подставу — его не берут с собой, — и заревел.

— Да они ненадолго, скоро придут, — привычно успокаивала его теща. — И папа твой придет. Куда он денется с подводной лодки!

Фомка плакал и тянулся к Вадиму.

— Может, взять его с собой? А чего? — он смотрел на это личико, носик, крупные слезы на щеках и недоумевал: неужели все взрослые были такими — депутаты, менты и даже воры в законе.

— Он сейчас успокоится. А там мы за ним гоняться замучаемся, от игрушек не оторвем, — видно было, что Алла привыкла оставлять его вот так и уходить куда-нибудь.

Матери всегда жестче отцов.

Втроем дошли до остановки. Савва понуро плелся сзади. Они даже останавливались, чтобы подождать его. Алла понукала. А Вадим прислушался, обернулся и увидел, что сын останавливается, чтобы хрустеть замерзшими краями лужиц, как и он сам обожал в детстве. Мог днями ходить и выискивать эти бельма на лужах. Вадим придержал Аллу и закурил. Больше всего он боялся сейчас, что его кто-то узнает, подойдет поздравлять и общаться, и своими вопросами возвращать в ту жизнь, которую он отринул. Ему никого, кроме самых близких, не хотелось видеть.

— А давайте на такси! — радостно предложил он. — Мы же на маршрутку больше потратим. И обратно так же, чтобы не париться с пакетами.

Алла с Саввой переглянулись, как сообщники, в команду к которым неожиданно затесался третий.

По прежним его меркам денег оставалось немного, и радостно было их тратить.

— Ехали! — засмеялся он. — Пять минут, господа, и карета будет подана!

Вадим никогда не был в гипермаркете. Когда его «закрыли», только начали появляться супермаркеты, но он предпочитал затариваться в крутых магазинах в центре.

Он испытал шок. На самом деле гипермаркет — был гигантский ангар, внутри которого тепло, невероятно яркий свет и очень красиво. Музыка, писк каких-то автоматов, шум и гомон сотен людей, экзотические ресторанчики, кафе всемирно известных брендов и еще много всего такого, о чем он только слышал. Здесь было невероятное изобилие продуктов, одежды, того, что нужно для дома и дачи, и еще много всего к чему тянулась рука, что интересно было бы открывать для себя, пользоваться и применять в жизни. Ассортимент потрясал и все-все это он, Вадим, в общем-то, мог себе позволить приобрести.

— А вискаря сколько! — в восхищении он едва не выругался. — А-бал-деть! Я и марок-то таких не знаю.

Удивлялся и, как ребенок, призывал Аллу с сыном удивляться вместе с ним. Особенно радовали всякие новогодние дела. Душа замирала в предвкушении новогоднего таинства, того, что завтра утром ему никуда не надо вставать, что он будет у себя дома… На людей, суетящихся вокруг, даже самых солидных, он смотрел с умилением, воспринимая их как «белолобых», тех, кто впервые переступает порог камеры. Ликовал, глядя на их наивные, незамутненные лица, и казалось, что он может им все «разжевать»,подрассказать, как оно должно быть по жизни. Хотелось позвонить своим и поделиться своей радостью и открытиями, узнать какие изменения в бараке и по лагерю.

Нерусский парень из краника разливал пиво по таре. Вадим удивился его трезвости, он бы уже на ногах не стоял к концу смены.

Савва немного отставал, догонял их и снова сутулился за полками.

— А чего сын-то мой грустит? — спросил он у Аллы.

Она посмотрела на него и промолчала. Вадим понял по ее глазам, что она раздумывала: сообщать ему некую информацию или нет. Непривычно ей было, наверное, делиться с близким человеком… Решительно отложила какую-то банку и улыбнулась Вадиму.

— Он влюблен в девочку-часы, — сказала она. — У них в школе девочка играет часы в спектакле «Золушка». Тоненькая, красивая, на стрелки похожа.

Савва будто ждал, пока Алла закончит рассказывать. Постоял возле полки с игрушками и вернулся к ним.

— Что там? Понравилось что-то? — спросил у него Вадим. — Пойдем, посмотрим.

Пошли вместе. Ему вдруг легче с ним стало.

— Вот это? — Вадим взял коробку «Лего». — Чего ты молчишь, сынок?

— Да я уже посмотрел…

— Ты скажи — нравится?

— Да, очень! — шепотом ответил Савва.

— Бери, неси в корзину.

Савва посмотрел на мать. Алла пожала плечами.

— Спасибо, папа.

— Выбери и Фоме что-нибудь. Ты же лучше знаешь, что ему нравится.

— Оптимус Прайм.

«Хорошо, что есть "второй"! — убежденно подумал Вадим. — Он нам веса прибавляет и семейности. Считай, что расквитались с Аллой. Она же "Скорпион" по гороскопу, а они не могут, чтоб не расквитаться. Хорошо, что так получилось».

— Берем Оптимуса.

Вадим и к Алле присматривался, пытаясь подглядеть, что ей понравится, на что чисто женское она обратит внимание. Но Алла, будто специально, не подавала вида, и Вадим выбрал для нее новогоднюю маску-бабочку, небесно-голубую, — этот цвет так шел к ее глазам.

— Я с вами так и про скотч забуду! — пошутил он.

— Да есть дома немного, Вадим.

— Мне надо много! — он выбрал крепкое полупрозрачное кольцо.

Ему хотелось не Валеркину коробку обмотать, а запаковать намертво все свое прошлое, похоронить, как мумию.

Долго стояли в очереди. Вадим удивлялся, как много стало толстых людей, ведь на зоне он созерцал одни «велосипеды». Наконец, выгрузили все на ленту. Вадим провез пустую телегу. Алла пробивала на кассе, Савва старательно передавал продукты отцу.

Вадим уже почти забил пакеты, когда заметил в телеге скотч, видимо, не уследил, — Савва, показываясь перед ним, передавал покупки быстро, как чемпион. Могли бы так и забыть. Вадим упрятал скотч в отдельный карман. Они едва тронулись от кассы, как к ним подошел охранник. Вадим уже давно обратил на него внимание, уж очень он глаза мозолил.

— Извините! — сказал он. — Одну минуту, уважаемый.

— Я не понял, вы мне? — Вадим перевел на него взгляд. — В чем дело, служивый?

— Можно посмотреть ваш чек?

Алла протянула длинную белую ленту.

И вдруг Вадим кожей почувствовал, что охранник обрадовался.

— Извините, — с волнением сказал он. — Вы скотч не пробили!

— Ты щас с кем вообще разговариваешь? — спросил Вадим.

Алла напряженно и подслеповато изучала чек.

— Вы скотч в карман убрали, но по кассе он не проходил.

— Слышь, охрана ты там, случаем, целлофан не курил?

«Как же могло такое произойти?! — лихорадочно соображал Вадим. — Алла пробила скотч, Савка положил в корзину, я в карман... Или Алла не успела его пробить, а Савка передал мне?»

Алла зачем-то вынула из пакета и медленно натянула на лицо маску-бабочку. Ее голубые глаза смотрели на Вадима с осуждением и такой болью, что ему захотелось заорать.

— Вы провезли скотч в телеге мимо кассы.

Вокруг стал собираться народ.

— Он у вас в кармане.

Вадим вдруг увидел, что Савва плачет. Он стоял, наступив одной ступней на другую, и отирал свои ручонки.

— Разбирайтесь тут сами, — Алла психанула и отдала охраннику чек. — Пойдем, Савва!

Вадим смотрел, как они удаляются… Жена склонилась под весом тяжеленных пакетов, а другой рукой держала сына, у которого вздрагивали плечи. Он обернулся к отцу, чтобы сказать что-то, но мать тянула его от этого позора.

— Пройдемте в кабинет, — предложил ему охранник.

И Вадим подчинился только потому, что знал — это скоро закончится. Весь гипермаркет смотрел на него.

Охранник специальной магнитной карточкой открыл дверь. Прошли по коридорам в комнату охраны.

— Ну что, паренек, опять прилип?!

Вадим вздрогнул, услышав голос лагерного «кума». Обернувшись, увидел начальника магазинной охраны.

— Я вашего брата за версту чую. Давай, расчехляйся. Всем миром смотреть будем.

— Старшой, давай подвязывай, жути на меня не гони, — сказал Вадим, не замечая, что переходит на «феню».

— Ладно-ладно, жути никто не гонит, пока давай-ка сначала досмотрим.

Охранник похлопал Вадима по карманам.

— Мы тебя сейчас сфотографируем на память, адрес запишем. Паспорт при себе?

Вадим протянул справку об освобождении.

— О-о, да ты паренек бывалый! — обрадовался начальник. — Я же говорю, за версту вас чую.

— Слышь, ты дуру не гони. Ты же прекрасно видишь весь расклад! Я только сегодня вывалился.

— Понял... Что же это вы, Вадим Николаевич, на такую мелочь разменялись?

«Ладно, хоть лед тронулся», — с надеждой подумал Вадим.

— Ты сам, как думаешь, стал бы я красть этот скотч?

И вдруг Вадима осенило.

— Он же прозрачный, скотч! Я его не увидел на дне тележки, а уже за кассой подумал, что жена передала сыну, а тот — в тележку, на упаковку мне.

— Охранник, тем не менее, увидел сразу!

— Слышь, старшой, ну если твой соглядатай просек поляну. Почему сразу не пресек?

— За что угрелся-то? — уже с улыбкой спросил начальник охраны.

— По сто шестьдесят второй…

— Ну, давай тогда, бомби, соловей-разбойник, как дело-то было?

— «БурГазБанк» помните?

— Помните.

— Я там менеджером работал и знал всю кухню. И вот в один момент решился нагреть свой банк по-крупному, время такое было, на кону стояло три ляма зелени.

Начальник сидел, опустив голову, словно сожалея, что прошли те времена. Блестели его черные с проседью волосы.

— Колотнули движуху — друг мой самбист и один охранник. Я подготовил почву, когда можно выдернуть налик. Ты хоть представляешь, сколько это 
денег — это вот такая неполная тележка, как у вас в магазине, весом около тридцати килограммов. Да… На «майские» самбо зашел в банк под видом курьера, придушил и связал охранника… Но самбист не учел своих внутренних переживаний, дрищ-то обнял его, ну, так всегда, когда волнуешься. А в банке, оказывается, еще и уборщица была. Она тоже пошла в туалет, а в женском бумаги не оказалось, она — в мужской, а там мужик в маске на унитазе сидит.

— Ну вы и отморозки! — с доброй усмешкой отозвался начальник охраны. — А дальше-то че?

— Дальше-то чё... Бабульку закрыл в кабинке, шваброй подпер. Без штанов выбежал… В общем, деньги он все-таки взял и вынес в спортивной сумке. Мы их даже разделить успели. И надо было нам всем валить в тот же день за границу.

— А смысл? Интерпол работает как надо.

— Дальше все было как в сказке. Банк под ментовской крышей. Следователи собрали охранников. Всех подряд начали одинаково обрабатывать: «Мол, мы все знаем! Кто был еще в деле и где деньги?!» Естественно, те бедолаги, кто «ни при чем», молчали. А тот, кто был в теме, тот не вывез и поплыл. Забирали меня с юбилея жены. Всех гостей положили на пол.

— Ну, потешил ты меня, бродяга! — вздохнул начальник. — Давай, иди с миром.

И тут Вадим «полетел»: встал, похлопал по плечу начальника и сказал: «Да, это тебе не мелочь по карманам тырить у пьяных покупателей».

— Я смотрю, орел, ты доброту за слабость принял? Может, тебя заземлить?! — начальник смотрел с брезгливостью и ярко выраженной неприязнью, как обычно начальники смотрят на жулье. — А теперь, животное, иди своих ищи!

И Вадим посмотрел на него с бессильным презрением. Опустил взгляд и вышел.

Кружилась голова, во рту пересохло. Прислонился к колонне и стоял, чувствуя чужеродность свою среди оживленной праздничной толпы. А потом увидел Аллу с сыном. Они сидели за столиком, там, на площади, где располагались кафе и рестораны. Савва ел какую-то булку. Алла смотрела на него. Ждали. Вадим представлял свой убитый вид и не знал, какую маску надеть, каким сейчас должно быть его лицо. Он не мог подойти к своим. Пошел за узбеком с каталкой, в которой были швабры и щетки. Пришел в пустынный и чистый туалет. Ряды кабинок. Закрылся в крайней, прижался лбом к двери. У него только в детстве и ранней юности были такие жесткие приступы безысходной тоски, когда воспринимаешь жизнь и всех людей, как враждебную ловушку, в которой ты — несчастная, нелепая мошка.

И вдруг рядом, за тонкой перегородкой, заиграла приятная, давно забытая мелодия, звуки из другой жизни.

«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы.

Что с вами сделали снег и морозы,

Лед витрин голубых».

Пел мальчик с доверчивой, хриплой и немного хулиганской интонацией. О, как много разбудила в его душе эта песня!

— Вот же, нашли время звонить! — закряхтел и выругался мужик в соседней кабинке.

А мальчик пел и пел.

«Чтоб вы все были прокляты, суки»! — Вадим зарыдал, слезы полились из глаз без его ведома.

Музыка оборвалась.

— Что ты звонишь?! Где?! В Караганде! — выругался мужик. — Даже здесь посидеть спокойно не дают. Ты же слышишь, что трубку не берут, значит — не берут! Давай, до свидания…

Вадим содрогался, стискивал кулаки, но ему становилось легче.

И правда — пора возвращаться к своим.

 

 

 

Виктор

 

Виктор курил, потому что жалел себя. Приятно было, сняв бейджик, выйти на улицу, глубоко затянуться, зная, что сигарета вредит здоровью, и жалеть себя за это и вообще, что жизнь как-то не так складывается. Даже если он стоял в толпе, сигарета создавала вокруг него шалаш укромности. Он затягивался, и красота мира воспринималась острее, разгорающийся огонек на кончике давал надежду на что-то лучшее впереди, и дым плотно выходил, как продолжение Виктора в пространстве мира.

Многие друзья Виктора хорошо устроились, у них уже были свои квартиры и машины, они ездили с семьями отдыхать за границу и, наверное, удивлялись про себя, почему их коллега оказался таким неудачником. Виктор работал охранником в торговом центре на «Соколе», в большом павильоне шуб «Снежная леди». Особенно нервно было зимой, находились умельцы, которые срезали или «гасили» сенсоры и выносили товар под толстой верхней одеждой. Конечно, был учтен процент на воровство, но какую-то часть приходилось доплачивать охранникам. Павильон и сотни меховых изделий — шубы, манто, куртки, гламурные безрукавки — принадлежали одному человеку — горскому еврею Майру Аксанову, холеному и капризному мужчине средних лет. Да-а...

С утра Виктора неприятно поразил один случай. У дорожки к метро «Бабушкинская», напротив часовни, в инвалидной коляске дремал мужик в камуфляже — правильный дядька, а не случайная размазня-бедолага в военной форме: жесткое, колючее лицо с накачанными желваками, лицо человека, которому выпало по судьбе взять на душу тяжелый грех. Виктор всегда подавал ему, если было что. То есть склонялся, говорил что-нибудь ободряющее и незаметно оставлял в раззявленном пакете деньги.

— Ты! Черный! Возьми свои бабки! — вдруг услышал он в спину.

Мужик в камуфляже, несмотря на то, что рядом была церковь, почти к каждому слову добавлял нехорошее выражение. Виктор обернулся и увидел за собой растерянного брюнета, скорее всего, азербайджанца. Инвалид с перекрученным лицом и пеной у рта швырял в него деньги из пакета.

— Н-н-а! На! — дергался он всем туловищем.

Услужливые, жеманные бомжи с паперти бросились их собирать...

Да-а, жизнь. Виктор достал вторую сигарету. С болезненным вниманием изучал он тех, кто подъезжал к павильону. Его раздражало, что роскошные автомобили принадлежат совершенно незначащим людям, — каким-то хлипким паренькам, пронырливым лысым мужичонкам, молодым девушкам, которые, судя по глазам, были способны только на исполнение каких-то простейших функций. Виктор представлял, как бы повели себя все эти люди в экстремальных ситуациях, и усмехался иронично. Ему хотелось воскликнуть удивленно, обратиться к кому-то всезнающему: почему все так? Он заломал сигарету, выдохнул остатки дыма и нацепил бейдж. В павильоне пахло, как в детстве, когда к родителям приходили гости, — холодом, снегом, мокрыми шубами, обувью. Всюду гирлянды. Скоро Новый год. Виктору показалось, что в толпе скользнуло знакомое лицо. Всегда так: вспоминаешь разные события, и то там то сям начинают мелькать лица из прошлого. Вообще, лица людей похожи, бог не особо заморачивается, выдает целыми партиями. Да-а... На работе время тянется долго, а дома враз пролетает. Тяжелее всего стоять на мраморном полу, под конец смены кажется, что стоишь на позвоночнике. На деревянном полу было бы легче, конечно. Некоторые охранники прятали маленькие табуреточки под шубами. Но шеф иногда наблюдал в камеры и мог засечь. Можно было поприседать, зарядочку сделать. Виктор часто думал о бывших коллегах. Кого-то из них ему бы очень хотелось встретить. Он думал о том, кто из них и как бы себя повел: одни бы поддержали, одобрили, мол, стойко переносишь тяготы мирной жизни; другие стали бы надуваться, радоваться собственной значимости и похлопывать его по плечу; а от некоторых, точно, пришлось бы прятаться, не дай божок на глаза попасться. Виктор даже покраснел, скривился и, чтобы скрыть душевную боль и стыд, пропел какую-то чепуховую популярную песенку, одновременно решая про себя, в который уже раз, что надо завязывать, это не для тебя, это для «сапогов» работа. Быстро пошел со «стыдного» участка, завернул за угол и встретил одного из бывших. Даже глаза и веки защипало от прыгнувшего давления. Значит, не показалось. Это был один из тех давних чуваков, кого он очень хотел увидеть. Уж было рванулся радостно, но приостановился и с умилением наблюдал, как его ровесник с унылой сонливостью перетирает пальцами полу дорогущей норковой шубы, — ну, настоящий «Кузьмич». Он, как многие люди толпы, спал в анабиозе, а все движения и вроде бы осмысленные действия совершала зомбическая улитка тела. Виктор подкрался и хлопнул его по плечу.

— Что, мужик, шубу хочешь стащить?! — получилось неожиданно громко, даже грубовато.

Мужчина шарахнулся от него, глаза сонно выпучились, лицо исказилось от страха.

— Кефир, ты чего?! Это же я! — растерялся Виктор.

Мужик втянул голову в плечи, окрысился, изготовившись к агрессивной защите или же бегству. Виктор вспомнил, как играл с сыном в прятки в парке. Уже смеркалось. Сын шел по тропинке, а он, не дождавшись, радостно ломанулся к нему сквозь кусты… И вдруг сын, глядя прямо на него, побледнел, отшатнулся и заверещал в ужасе. «Саша, это же я! Папа, папа!», — глотая смех, кричал Виктор и обирал себя руками, будто сдирая какую-то пленку, что скрывала от сына его облик.

— Кефир, рад тебя видеть, чувак! — Виктор так крепко его обнял, что выдавил из грудной клетки всхлип.

— Тьфу ты, Ви-витек?! — Кефир отстранялся, и запоздало, как-то по-женски, замахивался. — Я тоже рад... Но я же мог тебя очень крепко стукнуть! — он еще не отошел от страха и потому употреблял много крепких и нехороших слов. — Так тебя стукнуть, что ты бы тоже испугался, понимаешь?!

— Извини, извини, брат! — засмеялся Виктор. — Идем сюда, а то там камеры секут.

— Камеры?

— Да, вот здесь не увидят, — Виктор поднял брови. — Там, там и там — слепая зона. Но ты делай вид, будто шубы рассматриваешь, — нам нельзя с клиентами общаться.

Кефиром его прозвали вот почему: на стене, напротив их части в городе N. было написано: «Смерть кяфирам»! Днем надпись замазывали «робсовцы», а утром она опять появлялась.

— Задолбали! — возмутился он однажды. — Сами вы кефиры долбаные, а я православный!

Так его и прозвали Кефиром. А к надписи привыкли.

— Кефир, рад тебя видеть! А ты изменился — возмужал!

— А ты, я вижу, чужое добро сторожишь? — Кефир немного фамильярно щелкнул по бейджику.

— Как видишь.

— А что, неужели воруют? Тут же вон защитка стоит.

— Да че защитка, ты к этому сенсору мобильник прижимаешь, и он на выходе не срабатывает на сенсорматиках…

— Да ты что?

— А то! — Виктору приятно было удивлять Кефира, открывать ему что-то новое. — А некоторые вообще эту защитку в пачку из-под сигарет засовывают, прикинь!

— Зачем?

— А там же фольга, она экранирует.

— Надо же, удивительно.

— Да-а уж, приколов много. Как сам-то? Семья, дети?

— Ну, скажем так, — все на месте. Жена красотка, а теща еще красивее, хе-хе.

— Молодец, Кефир! Да-а… А мне с тещей не так повезло. Какое-то новое поколение бабушек — в Египет ездит отдыхать. Жену мою пугает, мол, квартира моя, вот продам и домик в Черногории куплю... Ну и конечно — сериалы! Внучка, мокрая, босиком по холодному полу бегает, на балконе на табурет встает, а она от голубого экрана оторваться не может. Типа, вы родили, вы и смотрите. Гасите свет, короче... Ночью эротику смотрит, прикинь! Я в ахуе! Извини, что так много болтаю. Тоска здесь! Поговорить не с кем.

— Мужчина должен быть немногословным, — важно заметил Кефир. — Три слова достаточно, хе-хе — люблю, куплю, поехали.

— Понял тебя. А ты тут чего?

— Ну, шубу жене смотрю, прицениваюсь.

— О как, разбогател!

— Громко сказано, но шубу родной жене могу позволить, хе-хе. Отдых на море. Не в Египте, конечно. Там сервис, скажем так, арабский, что ли. Это чисто мое субъективное мнение. Ну и быдло наше рашкинское…

— Согласен, Кефир. А тут тоже нормально башляют. Иногда шефа пасем на выездах, — тоже приплачивают. Скидку могу у Танюхи на кассе попросить для тебя, если че.

— Спасибо, Витек. Подумаю.

— А вообще, скучаю, Кефир. Правда. Особенно по комендатуре. Порой вернуться хочется.

— Да, там хорошо было.

— Помнишь, Кеф, как все в ауле прятались? А потом девчонка выходит с расспросами… и кричит: «Они из комендатуры!» И тут же народ на улице.

— Да, комендатуры не боялись. А у меня, веришь-нет, Витек, до сих пор руки трясутся, особенно когда вилку с ножом беру.

— Да, понятно, понятно, — наконец-то Виктор разглядел в этом маленьком пафосном москвиче того, прежнего Кефира.

— Я тут недавно Сергеича встретил.

— Да?! И как он?!

— А ты что, не знаешь? По вагонам метро на коляске ездит, подаяние просит. Девчонка-молдаванка возит его. Я газеткой закрылся от стыда, прикинь!

— Хреново! Что же он не позвонит?!

— Гордость, типа. Сергеича, что ли, не знаешь? Чурки разные ему деньги подают. А я думаю, может, кто из их братьев ту мину и поставил…

— Да-а, жизнь… Вот такое вот новогоднее настроение. А ты че на Новый год делаешь, Кеф?

— Ну, планировали с женой и друзьями шале снять на Рублевке, но опоздали. Придется дома, в кругу семьи, типа. Теща там, оливье и так далее.

— И мы. Давайте к нам в гости, ё-маё! Вам же недалеко, на самом деле.

— Верный движ предлагаешь. Давно уже не сидели. А помнишь, как мы сидели?!

— У-у… пельмени по всей палатке!

— И видик у каждого на тумбочке, а там порно или Земфира…

— Договорились, Кефир! Обещал! Я Дедом Морозом наряжусь! Сергеичу вместе позвоним! Ну, лады, пока. Я на обед — время!

— Понятно, служба. Пока, Витек. Мы придем! Рад встрече.

Кефир давно затерялся в толпе, а Виктор все улыбался, не чуя ног и усталости, словно гелием наполненный. Шел на обед в подсобку охранников и надеялся, что встретит там кого-нибудь, с кем можно поделиться радостью, что в толпе многомиллионного города друга встретил, сослуживца. Заварил «Доширак», «доктора» нарезал, запоганил чайку и со счастливой улыбкой вспоминал прошлое — страшное, в общем-то.

По коридору, едва не сбив уборщицу, пробежали охранники. Один из них заскочил в подсобку.

— Приятного, Витек… Сигареты мои не видел? Вроде здесь оставлял.

— Нет, а че за кипеш?

— Вора крутого поймали, на! — радостно засмеялся коллега. — Прикинь, шубу хотел стащить. Даже на сенсорах не запикал, на! Защитку в пустую пачку от сигарет запихал, прикинь?!

— Надо же...

— А весь прикол в том, что пояс шубы из-под куртки вывалился, типа хвост, на…

— Ментов вызвали?

— Да, на, менты?! Шубу на вещдок отдавать? Шеф сказал сфоткать и фотографию отрихтовать… Ща мы на нем разомнемся! — охранник смачно ударил кулаком в ладонь.

Виктор криво ухмыльнулся, отложил ложку, вышел в коридор и заглянул в рубку.

— Сигареты где-то здесь забыл, не видели? — делая вид, что ищет сигареты, он смотрел на многочисленные мониторы.

— Как же я его не просек, блин?! — недоумевал оператор. — Он у меня ни по одной из камер не проходит!

Виктор выскочил в павильон. По соседнему проходу вели послушного, бледного Кефира с полосатым меховым комом в руках. Виктор отшатнулся и задвинулся длинной шубой. Разгоряченная толпа прошла мимо. Шуба качалась перед носом и вздрагивала.

Виктор сидел в подсобке. Нетронутый, остывший «Доширак» стоял перед ним.

— Пидор, а ведь он тебе жизнь спас! — громко сказал он самому себе.

— Что говоришь? — в подсобку заглянул тот же охранник. — Ты еще не поел? Там шеф тебя требует.

«Доложил кто-то, или камеры посмотрели, — понял Виктор. — Ну, вот и все. Само собой разрешилось».

— Он к итальянцам каким-то собрался, — продолжал охранник. — Свозите его с Маретткой. Ты и Сан Саныч.

Лимузин шефа был продолжением его дома. В багажнике — зонт и саквояж, аптечка, забитая презиками и «Мирамистином», замшевые двухкамерные сумки для обуви, пакеты с подарками и бакшишем. В салоне — кофр с костюмом.

Виктор, сидя рядом с Сан Санычем, водителем-телохранителем, заметил в зеркале, что шеф с Мареттой открыли бар, разлили что-то, виски по запаху, шеф закурил сигару.

— Майр, ва-а! У тебя кровь на пальце, — вдруг сказала Маретта.

— А-а, блин, влупил тут одному.

— Перчатки бы надел, родной.

— Ты что, у меня «Труссарди»! Они кожу янтарными валиками прокатывают. Марать еще…

Виктор был как в тумане, он не чувствовал времени: пролетали городские виды, потом замирали в пробке, доносились голоса.

— Констэлэйшн закрывается, слышал?

— Да, «Минком» накрывается. А они им принадлежали.

— А как же Вера теперь? Может, к себе ее пригласим?

— Ее Миша к себе взял.

Виктор вдруг вспомнил рассказ Кефира. Однажды, в детстве, тот заметил на толстой ветке гнездо. Залез, — а там птенчики копошатся, — клювы желтые, большие, на всю голову. Взял одного в ладонь и так прибалдел от счастья, что забыл где находится… и шагнул вместе с ним, побежать, ребятам показать. Грохнулся. Сам-то ничего, а когда кулак разжал, — увидел... То есть во время падения так кулак стиснул, что... Да-а, жизнь.

— Че вздыхаешь, Витек? — Майр похлопал его по плечу.

«Еще раз хлопнет — сломаю палец», — подумал Виктор.

— Самый лучший мой «телок»! — шептал Майр Маретте. — Спецназовец.

У Майра было мягкое лицо, красный нос и причудливо изогнутые, капризные губы, всегда влажные, будто он только что поел. У таких мужиков, как правило, пальцы с короткими и некрасивыми ногтями. Странно устроена жизнь, подумал Виктор про самого себя, воин, атлет, а подчиняется какому-то прыщу, и девки породистые вокруг этого грибка вьются.

Они приехали в большой выставочный комплекс, где проходила международная меховая ярмарка. Майр для солидности взял с собой и Сан Саныча. Так и шли — Виктор нес портфель Майра, а Сан Саныч какой-то пакетик Маретты. Слышалась английская и итальянская речь. Остановились в салоне итальянских шуб. Девушка-консультант, наслаждаясь знанием материала, представляла итальянские изделия, рассказывала о достоинствах. Майр помог Маретте снять шубку. Виктор знал, что это надолго. Жаль, что и здесь негде присесть. Маретта, как и все женщины, наслаждалась уже от одного процесса примерки. Виктор даже заметил сквозь тонкую ткань платья, что у нее возбудились и затвердели соски. Она примеряла модели одну за другой, а Майр не уставал восхищаться, советовать — и все по делу. Виктор завидовал его терпению и умению. Давно уже наблюдая за богатыми мужиками, он сделал для себя одну заметку — они очень терпеливы. Девушка-консультант радостно хлопотала вокруг, поняла, что пришли платежеспособные люди. Майр и Маретта, и правда, выглядели очень представительно. Хотя и тут Виктор уже знал, что если человек очень представительный, то, скорее всего, — аферист.

— Будьте добры, а в том отделе что? — спросила Маретта у девушки.

— Норка, нутрия, бобер.

— А это чей мех? — Маретта погладила на себе очередную шубу.

— Норка. Вы уже спрашивали.

— Девушка! — противно вскрикнула Маретта. — Я что, норку не знаю?! Я имела в виду, это был самец или самка?

— Господи, какая разница?

— Ва! Понимаете, девушка, у зимнего самца густой подшерсток, остья длиннее и мех больше лоснится.

— Посмотрите на мех — стопроцентный зимний самец!

— А сшито из кусочков, или это целиковые шкурки?

— Целиковые.

— Уверены?

— Я сейчас уточню.

Виктору показалось, что девушка ушла специально, иначе бы у нее нервы не выдержали.

— Эта шуба без защиты, на ней ни одного сенсора! — Маретта через зеркало смотрела на Майра.

— Хоп, Мара, хоп. Снимаем-снимаем…

Маретта грациозно скинула итальянскую шубу. Майр передал ее Сан Санычу.

— Подожди нас в машине.

— Что? — до Сан Саныча еще не дошло.

— Не мни шубу! — дружелюбно засмеялся Майр. — Просто иди на выход. Как будто хозяйскую шубу в машину понес, типа перепутал…

— А-а, ну да, ну да, — осклабился Сан Саныч и медленно побрел к выходу.

Охранник на выходе болтал по телефону и не обратил на него никакого внимания. Виктор пожал плечами. Все. Выход.

Появились девушка с менеджером.

— Все шубы из целиковых шкурок! — женственно изогнулся и всплеснул руками менеджер. — Все — самцы. Вот эту примерьте, пожалуйста. Она словно на вас была скроена руками итальянских дизайнеров.

— Точно самцы? — сурово переспросил Майр.

— Уверяю вас!

— А может быть, они педики были?

Все громко захохотали.

Маретта примерила шубу, которую предложил менеджер.

— Я же говорил! — всплеснул руками менеджер. — Ну что, я выписываю?

— Да, хорошо, берем! — с деловитой энергией подтвердил Майр. — А вы доллары принимаете?

— К сожалению, только рубли.

— А черную карточку «Америкэн экспресс»?

— Только Виза, Маэстро, Голд…

— Хорошо. Отвесьте ее для нас — мы поменяем деньги и вернемся, — Майр помог Маретте надеть ее шубу. — До свидания.

Менеджер и девушка-консультант едва не плясали от радости.

«Как же ловко они людей разводят... Просто шаблоны рвут!» — с некоторой завистью подумал Виктор.

Сан Саныч имел бледный вид. Заметно было, что мозги его кипят.

Шеф и Маретта ввалились в салон с истеричным хохотом.

— Возвращайтесь! Обязательно! — вскрикивала и захлебывалась Маретта. — Типа, будем рады вас видеть! Пипон!

— А вот и шуба! — Майр суетливо и хищно осматривал добычу.

Виктор брезгливо следил, как он ищет ценник, который в таких салонах обычно глубоко запрятывают.

— Прикинь, Мара, она пятнашку грина стоит! — тонко пропел шеф. — 
Ана-мана!

— Ну, лохи! Вот это лохи, пипон, в натуре!

— Что за пипон?!

— Пипон! В смысле — пипец!

Они захохотали так, что прохожие на улице обернулись.

— Это надо обмыть, Мара!

— В натуре — пятнашка грина, как с куста!

— Ну, реально, наш день!

— Просто ты — харизмотичная личность, Майр!

— Да, пипон, какая личность! А тебе не Мара имя...

— А какое, родной?

— Маза!

Они радовались, как дети.

— А ты видела, как мой телок перетрухал?

Они снова засмеялись.

— Что-о, перетрухали, вэдэвэ? — громко спросил шеф. — Не бздите, я вам премию в квартал выпишу.

Он хлопнул Виктора по плечу и вдруг заорал так, что машина вильнула. Виктор и сам до конца не понял, как это произошло — он сломал шефу палец.

Машина встала. Вокруг громко сигналили.

— Простите, шеф, простите! — насмешливо причитал Виктор. — Да что ж у меня за реакция такая дебильная, господи?

Через неделю Виктор получил полный расчет. Ходил по павильону в цивильной одежде. Коллеги-охранники сторонились, делали вид, что чем-то заняты. Он нашел ту самую полосатую шубу, принес и бросил на кассу.

— Берем? — хмуро спросила Танька.

— Берем.

— Однако!

— Что?

— Заворачиваем?

— Заворачиваем!

— Виктор-Виктор… Ну и куда ты теперь?

— В Чехию, Таня-Таня.

— Все прикалываешься. Уволиться легко, а вот место хорошее найти непросто в наше время.

— Да там курорт, Таня, реально — горы, воздух свежий, аниматоры веселые…

Вышел из магазина и поднял руку. После большой покупки не жалко было денег на такси. Так всегда.

Ехали долго. Водитель что-то спросил у него.

— Что?

— Не против, если закурю? Я окно открою.

— О чем разговор? — по суетной радости водителя Виктор понял, как тот мучился без сигареты. — Много курите?

— Две пачки в день!

— Многовато.

— А я ведь четыре года не курил. Потом решил выкурить сигарету. Ну, думаю, выкурю одну, что будет? Что! Вот — две пачки в день!

— А я бросил. Будете смеяться — электронную сигарету курю.

Водитель хихикнул.

— Вот и я. Мне говорили — онанизм. А я до этого просто пробовал электронки с добавками. Мне не везло, вкус вишни, кофе — фигня. Но как-то случайно, во время гулянки, у знакомого одного взял попробовать. Там чистый никотин, без всяких добавок. Ну, все пацаны выпили и покурить, выпили и покурить, а я сижу — эту сосу. Противно, а сосу. А потом забыл, что перекурить хотел. И обалдел к вечеру — почти полная пачка сигарет.

— Попробовать, что ли? — засомневался водитель.

— И я вот так же помню, стоял возле киоска и, дай, думаю, возьму себе на пробу, пусть будет электронка: где обычную выкурю, а где и эту пососу. Как сейчас помню этот день — 29 декабря! Две недели уже не курю!

Водитель тепло засмеялся.

— Мне сигарета чем нравилась, — дым горло сжимает. И электронка никотиновая тоже сжимает, и огонек горит, и дым изо рта, то есть пар. Ее же так и называют — парогенератор. Кайф!

Водитель счастливо засмеялся.

— Там же нет самого вредного — смол и дыма, — Виктор видел хорошую реакцию водителя, и ему было очень приятно помочь человеку, спасти его здоровье.

— Слушайте, вы не очень спешите? Я сейчас возле торгового центра остановлюсь и куплю себе.

— Да на вот, мою возьми, на пробу, — Виктор достал из кармана и протянул палочку водителю. — Я не заразный.

— Зараза к заразе не пристает! — водитель бережно взял, притих, осторожно затянулся и с удовольствием выдохнул пар.

— Ну?

— Сжимает… Горло… — с выдохом произнес он. — Терпкая. Кайф. И огонек прикольно горит. А я думал, что включать надо что-то, типо, кнопочку.

— Просто затягиваешься — и все.

— Спасибо, брат! А ты сам как же?

— А у меня еще есть…

Так они и не заметили как приехали.

— Ну, где-то здесь ваш сослуживец живет.

— Найду. Спасибо, — Виктор протянул деньги.

— Не, друг, не возьму! — засмеялся водитель, он, видимо, загодя уже готовился к этому моменту. — За счет заведения!

— Вот как, значит. Хорошо. Счастливо тебе! С наступившими!

— Взаимно.

Виктор стоял у подъезда. На душе было тревожно. Конечно, немного сожалел, что потратил столько денег. Очень хотелось курить... И он с наслаждением закурил реальную сигарету. Он жертвовал своим здоровьем и наслаждался. Видимо, нормальный чел и впрямь так устроен, что должен жертвовать хоть чем-то. По кайфу ему это.

 

 

 

Павел

 

С годами начинаешь чувствовать, как бог играет с тобой в поддавки, тянет за угол жизни дешевыми приманками. В детстве еще не понимаешь, куда попал. В юности уверен, что никогда не умрешь. В молодости ты даже не сомневаешься, что талантлив во всем и именно у тебя все будет хорошо, лучше, чем у других. Дальше живешь по инерции, и когда она иссякает, сам уж как-нибудь тянешь себя, пробавляешься мелким кайфом и длишь свою историю, словно бы издеваясь над идеалами юности.

Где-то к сорока годам у Павла кончилась энергия. Появилась обида на судьбу и негодование своей природой. Хотелось исчезнуть, вычеркнуть себя из этой нескладной, трудной и местами некрасивой жизни.

В детдоме, куда его на полтора года вынужденно сдала мама, он считался самым умным. Воспитатели уважали его, ставили всем в пример и предоставляли различные льготы. В это же время началась и печально закончилась история Хрюхи — некрасивогомальчика-грязнули, который мочился в постель. Пацаны чморили его, заклевывали, как это делают цыплята бройлеры со своим больным собратом, придумывали для него всякие муки. По ночам, типа чтоб не ссался, делали «велосипед» или «гитару», — это когда спящему человеку меж пальцев ног или рук вставляют бумажку и поджигают. Как-то в столовой Паша пожалел его и скрытно от всех отдал ему, всегда голодному, свою котлету. С тех пор Хрюха тянулся к нему. А Паша избегал общения, — всем нормальным пацанам было западло общаться с ним.

Однажды, после отбоя, эти юные отморозки приказали Хрюхе сосать член у толстого и добродушного мальчика-киргиза. Тот чертыхался, уходил в отказ, да и всем другим было стыдно, они даже зароптали. И тогда заводила со своей шоблой поставил условие, что спасти Хрюху может рукопожатие. Но тот, кто пожмет ему руку, сам станет таким же опущенным чуханом. Конечно, никто не протянул ему руки. Последним Хрюха подошел к Паше. Несчастный мальчишка в растянутой майке и грязных «семейниках», он надеялся на спасение. Паша до сих пор помнил его глаза. Он так и не смог пересилить себя. Пацаны в предвкушении прикольного, захватывающего дух события уже надвигались на Хрюху. А он рванул к окну, распахнул его и предупредил, что выпрыгнет. Никто не поверил, конечно. Тогда Хрюха разбежался и сиганул с вытянутыми вперед руками.

— Мы с вами где-то встречались?

— Прикурить не найдется?

— Ну что, сестра, пойдем?

В институте Павел сторонился студентов и усиленно занимался. Он считал, что его гомосексуализм — это отметка свыше, некая избранность, божественный умысел. Изучал Ницше, видел себя «сверхчеловеком», будто бы странный сбой природы давал ему превосходство над «нормальными» людьми, маркировал его выигрышным цветом и заведомо наградил всяческими талантами. Он, например, считал себя более волевым и решительным, чем обычные мужчины. Он считал себя более утонченным и изощренным, чем обычные женщины.

Павел искал друга, такого же, как он. Мечтал о нем. Каждую весну надеялся на счастливую любовную встречу. Казалось, вот теперь, вот именно в этом марте-апреле нарисуется нечто и сгустится в голубой прозрачности воздуха. Павел действительно верил в это. Все проходит. Остается прозрачная пустота бытия.

Теперь он ненавидел самого себя, страдал от одиночества, проклинал судьбу и бога за то, что создал его таким.

«Чтоб я сдох, мудила грешный!» — Павел часто так высказывался о себе.

— Отвисни! Пидовку нашел, что ли?! Я работаю только со своим материалом.

— Вот только не надо ссать мне в уши...

Москва была красива, как она бывает красива на Новый год. Ожидание счастья затаилось в воздухе. Только холодно. Павел стоял у памятника Героям Плевны, известного еще с советских времен места гей-тусовки. Просто курил, типа. Смеялся над собой, злился, но все же ждал чего-то. В сумерках слышались только мужские голоса.

— Ну что, может, запутанить тебя?

— Что вы все хотите? Могу я своего знакомого хотя бы пять минут подождать спокойно?

— А ты не по теме, что ли?

Саша ушел полгода назад. Не отвечал на звонки, эсэмэски и письма. А потом Павел узнал, что у Саши СПИД. Странно, как сам не заразился. Болезнь отвратила Сашу от всех. Павел ездил к нему домой, видел его родителей. Сашка сильно похудел. Павел уверял, что хочет быть с ним, что любит его душу и тело, что ему уже насрать на ВИЧ. Они ругались под ночным дождем, два гея в «спальном» районе Москвы. Саша рванул от него. Он бежал прямо по дороге, в потоке машин, серебрился под дождем и в отчаянии хлопал ладонями по крышам автомобилей. Потом Павел узнал, что Саша работает мальчиком по вызову.

— С каким Славиком?

— С таким: двадцать лет и двадцать сантиметров.

— Пошла нахер!

— Только что оттуда. А вот ты, видно, давно там не была!

Голоса были манерные. Зачем они так? Зачем демонстрировать всем, что ты не такой? Они словно бы наслаждались этим. Это от слабости, это истерика. А Паша решил для себя, что он — последний. Последняя, самая высокая веточка на их родовом дереве, от которой уже ничего не будет. Выше — только небо. Мать спилась и умерла. В деревне осталась сестра. Вика была равнодушна к мужчинам и тоже пила. Он посылал ей деньги, когда удавалось скопить. После ухода Саши хотел все бросить и уехать в деревню. Послал сестре эсэмэску, что приедет навсегда. «Приезжай, — ответила она. — Будем помирать вместе».

Покраснели огоньки машин, углубились окна кафе, стали видны праздничные люди в них, счастливые пары. Надо было уходить, а уходить не хотелось — такая тоска в сердце и боль от того, что ты одинок. Представить, что возвращаешься один, в пустую съемную квартиру, было страшно. В праздники чувство одиночества неимоверно обостряется. Павел достал сигарету, размял ее, и вдруг рядом щелкнула зажигалка, задрожал и сорвался во тьму огонек. Снова вспыхнул. Павел поднял очки, близоруко прищурился и прикурил.

— Спасибо.

— Замерзли?

Это был большой улыбчивый парень с бутылкой пива в руке.

— Нет, не успел, — соврал Павел. — Недавно из метро.

— А я замерз. Такой дубак в Москве!

— Да уж.

— Здесь холоднее, чем у нас! Повышенная влажность.

— Да-да, — Павел отводил глаза. — А вы не москвич? Откуда вы?

— Из Братска.

— Это там, где Братская ГЭС?

— Еще в нашем городе живут единственные за всю историю России чемпионы Европы по бобслею.

— А бобслей это что?

— Это когда на санках.

Павел посмотрел на часы. Рука дрожала.

— Да, в Москве очень быстро темнеет, — вздохнул парень. — Раз и все.

— А вы давно в Москве?

— Скоро год.

— А кем работаете?

— Карщиком.

— Кем?

— Блин! Все спрашивают, — парень засмеялся. — Кар — это маленький погрузчик, я тяжелые товары развожу в гипермаркете.

— А я не люблю гипермаркеты, они оправдывают фашизм, — зачем-то начал умничать Павел.

— Ну да, — согласился парень. — Строго, как в концлагере, и надсмотрщики — иностранцы.

— Карщик, надо же, — Павел посмотрел на часы.

— Вы кого-то ждете?

— Да-а, вот еще пять минут покурю с вами и пойду уже.

— Ага. И у меня выходной кончается. Я два через два работаю.

Они переминались с ноги на ногу и смотрели по сторонам, будто ждали кого-то. О, этот первый момент знакомства. В первые минуты всегда неприятно, возникает какое-то чувство отторжения. Неизбежно появляется фамильярность и какая-то насмешка, что ли. Парень отпил из бутылки. Крупные, сырые мальчишеские губы казались холодными. «Надо было надеть линзы вместо очков»! — пожалел Павел. Просто когда собирался сюда, заведомо был уверен, что все равно никого не встретит. Отсюда эти очки идурацкое студенческое пальто.

— Представляете, я гружу товары, а по ним воробьи скачут, выклевывают разные там крупы.

— Да вы что?

— Ага, настоящее бедствие, блин. Но так весело, когда в этом огромном ангаре воробьи. Им хорошо, тепло, чирикают.

— Слушайте, а что вы делаете на этом бульваре молодых дарований?

«Ну вот зачем я умничаю и взрослюсь?» — все удивлялся Павел.

— Как сказать… Одиноко как-то. Ненавижу этот бомонд, а ноги сами сюда пришли.

— И друзей, что ли, нет?

— В Братске были… был один.

— Понятно.

— А здесь нет и не будет, похоже, — с жалостной обидой сказал парень. — Москва — такой город, и я сюда же, некультяпистый.

— Ясно, сочувствую… Ну, что ж, извини, мне пора, приятно было познакомиться.

— Саша.

— Что?

— И мне приятно было познакомиться. Меня зовут Саша.

— Тоже Саша?

— В смысле?

— Да, я ждал Сашу. В смысле вообще жду его, давно уже.

— А может быть я и есть он? Только немного замаскированный.

Засмеялись грустно, как старинные друзья.

— Ну, до свидания, замаскированный Саша.

— До свидания, — он смотрел вопросительно.

— Павел.

— До свидания, Павел. А вы в метро?

— Да.

— И я. Пройдусь с вами. Вы до Китай-города?

— Ага… Но я могу и до «Чистых» прогуляться, — вырвалось у Павла.

— И я. Хоть докуда. Сейчас приду, там, блин, хозяйка занудная. Смотрит «Огонек». Ни на кухню, ни в ванную нормально не пройдешь. И все удивляется, что ко мне девушки не ходят. А сама только и ждет, чтоб скандал устроить. Тошно так, скорее бы работа.

Вдруг остановились, словно вспомнили что-то.

— А вы где работаете, Павел?

— В турфирме.

— Вы — путешественник?

«Нет, он все же подозрительный! — твердо подумал Павел. — Что-то не то».

— Нет, делаю литературную обработку текстов… Ну пока, Саша.

— Вы горите, по-моему.

— Что?

И, правда, все это время припахивало паленым, будто где-то урна горела. И вдруг Павел увидел, что из кармана его пальто идет дым. Он растерянно посмотрел по сторонам и стал быстро хлопать себя по ноге, а потом вскрикнул от боли. Саша резко схватил его за пояс и вылил остатки пива прямо ему в карман. Повалили клубы дыма. Горячее потекло по ноге.

— Самовозгорание какое-то! — хлопотал Саша. — Надо бы брюки снять, посмотреть.

— Это не самовозгорание! — Павел морщился и улыбался. — Это я зажигалкой в кармане щелкал. Щелкал-щелкал, потом вы подошли… А там, видать, салфетка затлела, вот я и загорелся.

— А мне казалось, у вас нет зажигалки.

— Да нет же, Саш, все это время я ее сжимал в кулаке и даже щелкал, но рецепторы пальцев не передавали голове сигнал, что это зажигалка — и мне казалось, что карман пустой.

— Вы странный такой.

— Ну хватит «выкать»! Давай на «ты» уже! Что мы, как…

— Как пидоры какие-то.

Засмеялись весело, словно родные люди.

— Больно? — Саша присел и погладил его по ноге. — Надо посмотреть, чтобы ткань к ноге не прилипла.

— Нет, уже не больно. Только липко.

— Вы… ты, наверное, больше испугался, чем обжегся. Все хорошо, слава богу, — Саша вдруг стиснул его ногу и прижался лбом к колену.

— У тебя большой? — сморщившись, спросил Павел.

— Что?

— Просто когда большой, мне больно.

— А-а… вон ты о чем… не больше пятнадцати сантиметров, не боись!

Саша вдруг громко рассмеялся.

— Чего ты?

— Я представил, какая была бы паника, если б ты в метро загорелся. Надымил бы, как самовар!

— Ох, и не говори!

В метро Павел рассмотрел этого мальчишку — открытый миру, наивный, приезжий человек. Он и сам был таким когда-то. «Мне дураку его надо было сначала в "Макдональдс" сводить», — подумал он.

Пассажиры метро — серые, уставшие и сонные. У ног корпоративные подарочные пакеты. Только по ним и можно было понять, что сегодня праздник, Новый год. Ехали долго, молча, будто чужие друг другу. Мелькали вместе лицами в черном окне электрички. В своем воображении Павел уже очень далеко уехал с этим мальчиком, в такую счастливую даль, что даже смешно. Какое же все-таки наивное существо — человек, — особенно в своем стремлении к счастью. Саша начал икать, крупно вздрагивая.

— Вспоминает кто-то, — сказал он.

«Ну, кто? Мама, наверное», — подумал Павел.

Хорошо, уютно и как-то спокойно было ехать вместе с ним. Просто ехать, просто встретить Новый год, просто заснуть. Павел с радостью вспомнил примету: с кем встретишь Новый год, с тем и проведешь. Он даже удивился, что едет с кем-то и обрадовался.

«А, может быть, Саша-карщик и есть тот самый, кого я всю жизнь ищу?!»

И ему захотелось встать посреди вагона и станцевать вприсядку — сегодня его бы все, наверное, поняли.

На выходе из метро какая-то нищая старуха протянула Саше руку.

— Извини, мать. Я — студент! — добродушно пошутил он.

— Какой ты студент?! — окрысилась она. — Ты — убийца!

— Не обращай внимания — сумасшедшая, — успокоил его Павел.

Он уже давно заметил, что когда тебе очень хорошо, — обязательно дерьмо случается — или нахамит кто-то, или другой какой-то косяк.

«А это его мечта, наверное, — студент. И матери в Братске врет, скорее всего, что учится здесь на каком-нибудь факультете турбизнеса».

Они уже подошли к подъезду, когда у Саши зазвонил мобильник. Он как-то странно сжал его, затаился и отошел, чтобы не было слышно. Павел стоял под лампочкой и смотрел на его большую, сгорбившуюся фигуру. На секунду ему стало тоскливо и страшно, захотелось вдруг быстро набрать код на домофоне и захлопнуть за собой дверь. Как когда-то в детстве, в деревне, когда бежишь по ночному двору к дому и кажется, что за тобой тянутся щупальца чудовища.

— Девчонка знакомая позвонила с работы. Похоже, влюбилась! — радостно и удивленно сказал Саша. — Звала вместе встречать… Вот же, господи, недоразумение природы.

— Давай, проходи, недоразумение.

В прихожей увалень замер, оробел. И Павел, в несвойственной для себя манере, панибратски хлопнул его по плечу.

— Ну, не кукся. Осваивайся. Ванна, туалет. Вон то полотенце можно взять. Обувь можно не снимать.

— Не, я сниму, ноги сопрели.

— Да не стесняйся ты.

— О! О! — крикнул парень.

— Что такое? — насмешливо спросил Павел.

— Эхо.

Павел закрыл дверь на ключ. Гость странно посмотрел на него.

— А она без ключа не открывается?

— Нет, — буднично ответил Павел, а потом понял и снова усмехнулся. — Ты что думаешь: дверь закрыл, теперь расчленять тебя буду, как людоед.

— Ну, типо, да.

Саша прошел в большую комнату, смущенно сжался и робко посмотрел на Павла.

— Что такое, Саш?

— У тебя балкон.

— Ну да, само собой. А что?

— Понимаешь, — Саша почти скривился. — Я боюсь балконов.

— Странная фобия. Он закрыт.

— Мне всегда кажется, что оттуда кто-то придет. Это с детства. Потом расскажу.

У Павла екнуло сердце.

— Не вопрос, Сашок. Хочешь, я креслом задвину?

— Задвинь, — махнул он рукой.

Павел понимал Сашу, и ему было так жалко его. А жалость, это же первая ступенька любви. Двигал кресло и морщился от смущения и удовольствия.

— Какая у тебя майка красивая! Тебе идет, — похвалил Саша.

— Это поло, Лакоста.

— Ты богатый, да?

— Да не, ты что! — смутился Павел. — Это уже не тот Рене Лакоста. Марку давно турки перекупили. Ты знаешь, наверное?

— Конечно, знаю, — усмехнулся Саша и прошел на кухню.

Павел нацепил очки, поспешил следом и, как это бывает, до жути знакомые предметы показались ему немного чужими, будто бы он тоже пришел к самому себе в гости. Не знал, с чего начать, стеснялся. Смущался бы еще больше, наверное, но спасало, что квартира съемная, и лично его вещей, его устоявшегося мира, тут не было.

— Ну вот, как-то так, — развел он руками.

— Неплохо! — Саша повернулся к нему.

 Какая-то странная ухмылка. Статно выправился. Он вдруг так переменился, что Павлу захотелось спросить у этого человека: «А где же Саша? Он же только что стоял здесь!»

— Слышь, может, чайку замутим?

— Что? — Павел снял и протер очки.

— Слышь, ты! — парень приблизился к нему.

«Надо же — какой ясный, холодный и твердый взгляд».

— Что?

— Чайку завари. Раскумариться надо.

— Да-да. Ты прав, надо согреться, — Павел начал суетиться. Он видел теперь только фрагментами. Вещи метались, уползали, выпрыгивали из рук. — Эх, Саша, если б ты знал, сколько я уже за свою дурацкую жизнь сменил квартир, сколько разных ключей хранилось в моих карманах и телефонных номеров в голове.

— Слышь, не мельтеши.

— Извини, что это у тебя за тон такой, приказной? Что-то не так?

— Слышь, ты осади! Я чаю попросил, а ты хлебальником торгуешь.

— Конечно. Просто чайник еще не закипел, — Павел все понял. — Он щелкнуть должен… Вот, щелкнул.

Почти ничего не видя в куриной слепоте, на автомате, достал заварку и, недоуменно хмуря брови, стал засыпать ее в чайник.

— Сыпь еще. Че ты сыпешь, как украл. Стопэ, стопэ! Это ж не чай, а дрова!

— Столько?

— Убери на свои корявки! — он твердо и нервно отстранил Павла, высыпал чай прямо в ладонь и начал перетирать. — Кружка есть железная?

— Нет. Вон турку можно взять.

— Турку. Кикоз. Раскумариться хочу чифирком, чтоб «яд» прямо…Ты как?

— Нет-нет, спасибо, пейте сами, — Павел снова протер очки. — Это горько, а у меня сахара нет. Как же я про сахар забыл, растяпа. Может, пойду куплю, здесь, в ночном киоске на углу.

Чувствуя себя мальчишкой в темном дворе, пошел в коридор. Саша нагнал его, схватил за запястье и с удивительной ловкостью вывернул руку так, что Павел согнулся, а ключи упали на пол.

— Ты что, совсем дурак, что ли? — вскрикнул он.

— Обойдемся без сладкого. Подними ключи.

Павел стоял в унизительной позе. Сколько раз его предупреждали, сколько он слышал о страшных убийствах. «Здравствуй, жопа, Новый год, называется!» Парень снова сдавил ему запястье и потянул заломленную руку вверх. Павел вскрикивал, стонал и охал, будто исполняя странную песню. Застыдился и разозлился на себя.

— Не буду. Поднимай сам. Унижаться — не входит в мои понятия об…

— Меня на понятия сажать не надо!

Павел увидел у своего носа длинный тонкий нож.

— Вот они — мои 15 сантиметров, пидармон, длиннее никак, в связи со статьей 6 ФэЗэ «Об оружии»… Поднял ключи!

Павел встал на колени, очки перекосились. Линолеум намок и скользил под ладонью.

— Знаешь, как называется этот стилет? Укол милосердия, на. Я его тебе сейчас в тухлую вену всажу и до глотки подниму!

Жуткое, хищное лезвие. Из-за сияющих бликов казалось, что оно извивается. Павел закряхтел, прижал свое «ницшеанство» и поднял ключи.

— Положи в мой карман. И — вперед, составишь компанию.

На кухне сидели молча. Павел сгорбился, сжал руки меж колен. Саша громко хлюпал и чертыхался.

— Фраернулся я — «смолу» запоганил, пить невозможно!

Павел смотрел на это мясистое лицо и мучился — в нем чего-то недоставало. Но чего, чего?

— У меня есть тридцать пять тысяч, — спокойно сказал он. — Квартплата хозяйке.

— Тридцать пять?! Вафлерщику своему будешь загонять. Вы, пидоры, все богатые.

«Сам, главное — сам привел сюда это чудовище!»

— Короче, отгружаешь мне все свое бабло. А я решу, как с тобой дальше быть.

Павел понял, что жить ему осталось недолго. До утра он точно не доживет. Перед ним сидел и пил свой чифир человеческий механизм, биоробот, и спасти Павла ничто уже не могло. Сестру стало жалко. «А, может, это игра такая, садо-мазо типа? — обрадовался он. — Такой талантливый актер не может быть убийцей. Сейчас Саша рассмеется и потреплет по плечу… Нет, конечно. Господи, глупо как».

— Пей! Че не пьешь?

— Я пью. Только горько очень.

— Неужели?

Руки у него были, что называется «покоцанные», подушечки пальцев темные, будто подгоревшие, как у наркоманов, которые ханку готовят.

«Господи, если б я раньше их рассмотрел… Это все близорукость моя!»

 Приятная выемка под горлом, свежая кожа, красная с мелкими пупырышками. От выемки мощно выпирали ключицы. Крепкий, тяжелый подбородок. А выше Павел не смел посмотреть. Стыдно было увидеть его голубые глаза, презрительные, насмешливые — какие они еще могут быть у человека в такой ситуации. Повернулся к окну и увидел в отражении, что на лице застыло брезгливое выражение. Он так на все теперь смотрел. Это был женский взгляд, как у слабой, похотливой тетки, доверившейся до потрохов и жестоко обманутой. Павел вздрогнул — так сильно ему захотелось сказать: «Саша, хватит, вы очень талантливо сыграли, но уж очень страшно!»

— Фу-ух, не люблю жесткого прихода…

— Может, заесть чем-нибудь? — Павел спросил автоматически, на долю секунды забыв, что перед ним убийца.

— Кто же чифир заедает?! Я что — кишкоблуд? Музон поставь какой-нибудь. Напрягает тишина.

Павел пожал плечами. Все правильно — таким людям необходим фон, они боятся внутренней тишины. Нашел на шкафу запылившийся пульт, потыкал какие-то кнопки. Так лениво было делать все это, пульт едва не выпал из вялой руки. Магнитофон, между тем, зашелестел и вдруг запел детским голосом:

«Кто с доброй сказкой входит в дом?

Кто с детства каждому знаком?

Кто не ученый, не поэт,

А покорил весь белый свет?

Кого повсюду узнают?

Скажите, как его зовут?

Бу-ра-ти-но, Бу-ра-ти-но».

— Что за хрень?

— Наверное, диск дочки хозяев. Своей музыки у меня нет, — Павел вдруг засмеялся.

— В чем прикол?

— А я подумал, что мы с тобой могли бы быть в одном пионерлагере и танцевать под эту песню… Ты разве не смотрел этот фильм в детстве?

— Разные, видать, у нас были лагеря.

Павлу и вправду стало весело, наверное, от чифира. Он вдруг почувствовал силу в себе. Вот сейчас соберет энергию и выдохнет этому человеку всю свою правду, свою горечь и боль. Он тронет сердце Саши. Отстоит и спасет себя. Он всегда умел хорошо говорить, особенно, когда волновался.

— Саша, зачем ты сейчас механически злишь себя, накручиваешь. Я ведь ничего плохого тебе не сделал.

— Не толкай порожняк.

— Нет, Саша, я хочу сказать… Ты что думаешь, и все так думают, что я сам такой стал — пидор? Вот, мол-де, жил-жил нормально и вдруг решил стать другим? Извращенец эдакий! Как бы назло себе решил все наоборот делать. Да поймите вы: это бог меня таким сделал или природа изначальная, если угодно. Вот тебя же никак не заставишь и не переделаешь? Что вы все к нам пристали, а? Да я сам себя, и природу свою проклинаю! Ведь это не то, что… это даже стыдно на себя со стороны смотреть! Это приговор к одиночеству! Я бы тоже хотел ребенка за ручку в садик вести. Думаешь, нет? Ощущать тепло родной ладошки. Я бы тоже хотел дочери платьица и кукол покупать, добрые сказки ей рассказывать. Пойми, что я тоже человек!

— Все? — спокойно перебил его Саша. — Ну вот и хватит пузыри пускать в тазик.

В его странном лице ничего не поменялось, словно бы Павел все это время говорил на иностранном языке.

— Помыться хочу, — буднично продолжал он. — Пошли, дядя, душ примем.

«Чего же все-таки не хватает в его лице?!»

Парень по-хозяйски осматривался. Павел стоял сзади, уныло свесив руки.

— Слышь, озабоченный, ванну надо помыть. Возьми средство и помой.

Павел живо представил себе, как помытая им ванна окрасится его же кровью. Или он будет лежать в ней утопленником.

— Мне без разницы, в какой ванне умирать. Сам помой.

— Помою, мне не в падлу, — парень разделся по пояс, бросил рубаху прямо на голову Павлу, взял первую попавшуюся губку. — Ты грязь, Паша. От таких, как ты, надо очищать страну.

— До боли знакомые речи.

— А знаешь, как менты называют расчлененный труп? Самовар! Приколисты, ну… А сам я, знаешь, как называю голову, замотанную скотчем?

— Как?

— Чупа-чупс, гы!

Убийца болтал и смеялся на чифирной волне, активно драил ванну, потом споласкивал. Павел тоже увлекся этим процессом и на какое-то время забылся. Даже хотел подсказать что-то, как женщина иногда подсказывает мужчине какую-нибудь смешную глупость по хозяйству. Спина парня приятно залоснилась.

— Раздевайся и залезай, — дружелюбно сказал красиво вспотевший Саша. Мышцы рук и груди тоже увлажнились, приятно и холодно посырели.

— Что?

— Раздевайся и лезь в ванну, потрешь мне спину, — парень без доли смущения стянул с себя брюки и трусы. — Ну!

Павел пожал плечами, разделся.

— Носки тоже сними. Че, в носках будешь? Типа — и носки заодно постираю, да?

Павел залез в ванну к парню, прикрыл низ руками. Тот пустил воду.

— Ох, горячая!

— Ну а кто ж, Паша, холодной моется?

— Но это же кипяток!

— Потри. Вот и под лопаткой, и здесь… Ну, кто ж так трет?!

Саша густо намылил все тело Павла и быстро, энергично натер его спину.

— Че шатаешься? Стой нормально, не выскальзывай! Понял теперь, как надо?

— Понял, — Павел растерянно тер мощную спину.

«Господи, как странно все это. У всех убитых тоже так было? Или это у меня только такой эксклюзив?»

— Кайфуем! Сегодня мы с тобой кайфуем, — напевал парень. — Тебя я сам к себе ревную. Да просто мы с тобой кайфуем, не вспоминая ни о чем.

Пел, намыливал голову и с наслаждением мочился себе под ноги.

Павел вылез первым, натянул одежду прямо на мокрое тело. Ему было уже все равно. Хотелось быстрее отдалиться от этого человека. Смущала обоюдная нагота, вводила в дурацкое заблуждение. Издевательство какое-то. Очки запотели. Он начал протирать их, замирая и утишая глупый, вздрагивающий член. Ему до слез стало жаль себя. Прошел в большую комнату, взял из серванта деньги. «Что ж я теперь делать-то буду без денег»?! — подумал и усмехнулся этим наивным сожалениям.

Саша выскочил из ванной. Он опасался, как бы хозяин чего не выкинул. Павел прилежно и торжественно протянул ему сложенные купюры. Парень сжал их, и видно было — пальцами проверяет толщину. Затем прошлепал в коридор, взял свою туфлю и спрятал деньги под стельку. Павел от удивления снова снял и начал протирать очки.

— Дай сюда! — Саша переломил очки и скомкал.

Звякнуло выскочившее стекло. Долго катилось куда-то под шифоньер.

— Ну, зря, на самом деле, зачем? — Павел дернул уголком губ. — За что ты так поступаешь со мной?

Вдруг что-то слегка укололо его. Павел согнулся и не поверил своим 
глазам — из его ляжки торчит стилет.

— Ой! — вскрикнул он.

Сильной боли не было, но Павел страшно скривил лицо, показывая, что ему очень и очень больно. Отскочил от парня. Странно было видеть, как покачивается торчащий из ноги нож.

— Сейчас я поверну его вправо, а потом влево! А дальше, если понравится, по ручке пробью артерию…

И тут на улице загрохотало, и окно расцвело — сюда, на уровень десятого этажа, поднимались пышные салютные снопы.

— С Новым годом тебя, дядя! Стилет верни.

Павел сморщился и осторожно вытянул ножик из ноги. Он был в крови, которая показалась ему черной. Протягивая нож Саше, испытал странное чувство притяжения и какой-то натуральной благодарности этому зверю, словно он ему лечебный укол сделал.

Вопли радости доносились снизу, крики из соседних квартир и топот сверху. На лестничной площадке смеялись и слышно было, как кто-то провел рукой по двери или плечом прислонился.

Саша взял нож и бережно отер его о подол Пашиной рубахи.

«Надо бы рану продезинфицировать! — подумал Павел и снова спохватился — ни к чему это все теперь. — Что же мне делать? Ведь надо же что-то делать?!»

У Саши зазвонил мобильник. Он ушел на кухню и закрыл дверь.

«Кто ему может звонить? Что делать? Кричать? Сегодня бесполезно. Надо же, как неудачно. В окно сигануть? Высоко. Господи, что же делать?!»

Он вспомнил летящего с пятого этажа Хрюху. Вспомнил, как увидел его однажды в туалете голого, забившегося в крайней кабинке, между стеной и унитазом.

«Почему меня никто не любит?» — плакал он.

Павел смотрел на сервант, качал головой. Советская индианка из семидесятых кокетливо подмигивала ему оттуда. Чуть поодаль иконки святых — безучастные, суровые, вечно осуждающие за что-то. На шифоньере старинный нелепый самовар, который Павел так и не успел запрятать куда-нибудь. Снова веселая индианка. Казалось, что своим подмигиванием она хочет ему подсказать что-то или издевается, типа: «Ну что, мудак, классно повеселился?»

«И спрятаться-то негде».

Сел на диван. Брючина прилипала к ноге. Вспотел, а во рту пересохло. Подташнивало. Тени нависали над ним, совсем как в доме у бабушки с дедушкой, когда мама оставляла его на них.

Павел не боялся смерти. У него уже бывало такое, что легче было бы умереть, чем ехать лечить простатит или удалять зуб мудрости. Апатия ко всему. Смерть освободила бы его от бессмысленной муки такой вот одинокой жизни. Но этот отморозок, похоже, будет пытать — вся новогодняя ночь впереди. Павел отчетливо, до спазмов в желудке, представил, как Саша залепит ему скотчем рот и начнет… И совершенно напрасно — все что было, он уже отдал. «Правда, отдал! — кивнул он кому-то. — А, может быть, есть еще средства, про которые я просто не знаю». Он стал вспоминать, нет ли у него еще каких-то денег, и не мог остановить себя в этом навязчивом бреду. Воображаемый поиск перебивался газетными снимками его окровавленного, распростертого тела. Ему вдруг захотелось покончить с собой прямо сейчас — быстро и безболезненно.

— Так! Но что же я скажу хозяйке?! — снова обратился он в пустоту. — Да ничего ты ей уже не скажешь, Павел!

«Господи, бредить уже начал... Господи, мало ты мучил меня, так вот еще что решил напоследок устроить!»

И тут он увидел, как Саша, стоя в коридоре, любуется своим обнаженным торсом. Смотрит в зеркало: и то живот подтянет, то руку в локте сожмет… а морда тупая, самодовольная.

— Эй! А у тебя че, и выпить, что ли нет ничего?

«Какая отвратительная рожа, господи!»

— Я не пью, — виновато улыбнулся Паша. — Но там в шкафу, за подсолнечным маслом, есть коньяк.

— Ни разу, что ль, не пил?

— Пил. Мне плохо становится. Дрожать начинаю.

— Каких только тварей нет на земле.

«А ведь он, наверное, и за червяка меня не считает».

Саша пошел на кухню и снова на секунду задержался перед зеркалом, набычился, сделал лицо еще тупее, чем оно есть. И видно было, что именно это — самое тупое выражение — нравится ему больше всего.

— А как, бывает, выпить хорошо. Особенно на природе, с шашлычком… — Он сел на кресло и закинул ногу на ногу. — Я на зоне в углежогах работал, прикинь. Мы уголь для шашлыков делали. Ну, который у вас в супермаркетах продается. Слышь?

— Да-да, я слушаю.

— Однажды фуфела одного прямо в яме и сожгли… Тебе черные косточки в этих бумажных пакетах ни разу не попадались? Не обращал внимания?

Его лицо было именно вылеплено из мяса. Павел однажды видел у знакомой девушки подправленное пластическим хирургом ухо — было явно, что бога подправлял человек: край был подлеплен как у деревенского пельменя. И у Саши было такое же, грубо слепленное лицо.

— Саша, я отдал вам все свои сбережения. Больше у меня ничего нет. Уходите, пожалуйста.

— Повремени. Я сам решу! Да и метро еще не работает! — засмеялся он. — А потом, ты мой фейс срисовал. Это первое. А самое главное, петушиная голова, ты меня зашкварил, и не дай бог порядочный люд прознает об этом!

— Господи, сколько пафоса.

— Давай-ка, дядя, лежанку раскидай мне. Кемарну чуток, а ты рядышком поскучай.

Павел встал и тут же вскрикнул от боли, — штанина прилипла к ране. Он едва не заплакал, настолько ему все было неинтересно. Такая лень в мышцах, ломота в костях, что упал бы в уголок и заснул. Кое-как разложил старый советский диван, который он сам никогда не раскладывал.

Саша лег, вытянулся и даже застонал от удовольствия. Вдруг закряхтел, поднялся, ушел в коридор и вернулся со скотчем. Паша отскочил к стене.

— Давай грабли, дядя! Гранки вперед!.. Я нежно, — парень с хозяйской заботливостью туго запеленал протянутые Павлом руки. А потом долго приматывал их к трубе батареи отопления. — Вот так! Видишь, какой я гуманный.

Видно было, что Саша очень доволен своей сообразительностью. Лег на диван, закинул руки за голову.

— Слышь, а у пидоров дети бывают?

— У настоящих, думаю, не бывает.

— Значит, тот не настоящий был. Втирал мне, что у него дети. Знаешь, не убивай, типа, у меня де-ети. Какие на, дети?! Я у него потом в морозилке лям нашел. Прикидай! Полдня бумажки оттаивали и мясом пахли, — он сладко зевнул, до треска в челюсти. — А в «МК» потом написали, что гомосексуалиста убили на почве ревности. По приколу, знаешь, в газете про себя читать.

Саша говорил с располагающей, умиротворенной интонацией. И у Павла возникло чувство, что это такие разговоры, которые после секса бывают; что именно его-то Саша и не убьет, что он проникся к нему. И Паше захотелось рассказать какую-то свою веселую историю.

Догромыхивали салюты по округе, слышался веселый, дурашливый крик какого-то пьяного человека. Павел примостился на полу. Пахло пылью и старым деревом плинтуса. Подложил под голову связанные, скрипящие руки и вдруг понял, что очень хочет жить, что зря он так пренебрежительно относился к самому себе. Хотя бы еще годик, ну, два. Пять — в идеале.

— Кайф, в натуре! — с сонным наслаждением протянул парень и заскрипел диваном, поворачиваясь на другой бок. — Спокойной ночи, прекрасный незнакомец!

Наверное, жизнь казалась ему особенно прекрасной потому, что рядом страдал другой человек, такой же, как он, и что человек этот умрет раньше.

«Господи, спаси и сохрани Вику, сестренку мою. Ну и меня, может быть…»

Светало. Угол шифоньера был не виден, но бок самовара сиял с деревен-ским самодовольством. Кто-то тихо разговаривал на кухне. Павел улыбнулся. Он давно заметил, что рассвет дарит радость. Особенно это чувствуешь, если всю ночь не спал… И вот, где-то между пятью и шестью утра, к человеку, какой бы уставший он ни был, приходит радость неожиданная, беспричинная. Он потянулся, почувствовал резкую боль в ноге и вспомнил все. Затошнило. Хорошо, что не ел ничего.

«Нет, не может быть! Я жив, сплю или мертв уже? Какой ужасный до реальности сон!»

— Спит, прикидай! — снова услышал голос Саши. — Похоже, нет ничего у этого обсоска…

Рукам было свободно, — они вспотели, скотч отсырел и утратил свою липкость. Растянувшаяся пластиковая шкурка болталась на запястьях. Павел легко снял ее.

«Не сон! Этого не может быть, господи! Этого не может быть! У-у-у… Когда же кончится этот кошмар?!»

— Везде посмотрел. Нет. Как у корейца, все в подушке. Всего пятьсот грина и — голяк. Втирает, типа, хозяйке за квартиру отдал. Такой вот обломись на праздничек…

«Какие пятьсот, скотина?! Тысячу грина!» — устало возмутился Павел.

Его поразило, что такой здоровяк оказался мелким обманщиком. И эта мелкая сошка, фуфел этот, как он сам говорит, всю ночь над ним измывался. Да и не зэк он, ни фига! У них лица другие, сухие и жесткие. Наблатыкался щенок и пугает лохов! Да что ж это такое, в натуре?! Как так получилось, что он сковал его волю? Кто он такой? Психолог, физиогномист, диктатор? Отчего он так уверен, что здесь ему не окажут ни малейшего сопротивления? Только потому, что я гомосексуалист? Даже если я опущенный — здесь не лагерь! Здесь все равны! Нет, так не пойдет! Забрал последние деньги. А родная сестра спит с богатым фермером за полмешка картошки. Павел ясно представил себе, как бабушка гневно стучит своим бадиком в пол. «Твой дед был комендантом Кремля, Павел! — сказала бы она. — Я таскала на себе раненных красавцев-испанцев. А ты поддался какому-то негодяю, мрази последней?! Ты — наша последняя веточка. Да я бы ему глотку перегрызла!»

Все его родовое дерево зашевелилось. Павел встал и еще не очень хорошо понимая, что будет делать, схватил за ножку табурет с тяжеленной круглой сидушкой.

«Сколько беззащитных и без вины виноватых гомосексуалистов замучил этот гондон?!»

— Давай, короче… Валю его — и «ноги», — с кем-то договорился Саша и заскрипел столом на кухне.

— Давай, короче! — тихо сказал Павел, задрожал от переполнявшей его силы, и занес над головой табурет.

Саша так и замер от неожиданности, выставив перед собой руку, зачем-то обмотанную полотенцем. Павел метил в голову, но парень успел отклониться, и табурет обрушился ему на руку.

— Получи, сукаблять! — заорал Павел.

Он заметил, как в глазах парня мелькнул страх. И в тот же миг Паша отлетел и ударился спиной о шифоньер. Саша схватил его за горло и стал бить головой о полированную стенку. В груди что-то рвалось и хрюкало. Павел непроизвольно дернулколеном… потом уже вскинул с целенаправленным возмущением и попал куда-то. Саша охнул, согнулся, но рук не разжал, и всей своей массой потянул его на пол, перекатился и начал душить. Павел сдерживал мощные руки, как если бы пытался удержать бегущую резиновую ленту эскалатора. Запыхтел, напрягся из последних сил, надулся и уже хотел закричать, как, наверное, каждое живое существо кричит перед смертью. И в эту секунду он понял, что вместе с криком и плачем из него выдохнется оставшееся живое, и не будет уже ничего. Сдержал себя, яростно дернул головой, пытаясь освободиться от удушающего железа на глотке. Потом попробовал ударить его в спину коленями, но лишь шифоньер толкнул ногами. Хотел еще раз, напоследок. Но тут Саша боднул его лбом в переносицу, и в глазах потемнело…

Первое, что увидел Павел, был самовар, — он почти касался своим краником его носа. Паша с трудом выбрался из-под странно обездвиженной туши, оттолкнулся от нее ногами. Отер мокрое лицо, горло и увидел кровь на своих ладонях. Мощный, светловолосый затылок Саши тоже был в красных пятнах.

«Так это же самовар на него упал! — Павел засмеялся и закашлялся. — Когда я шифоньер толкнул напоследок».

Он дернул парня за ворот майки, но тот не подавал признаков жизни.

— Я его убил, что ли? Нет, правда…

На подгибающихся и трясущихся ногах Павел вышел в коридор и достал свой мобильник из нагрудного кармана Сашиной куртки, — тот еще с вечера его туда упрятал. Включил, стал ждать, когда тот загрузится, и вдруг понял, что не помнит номера «скорой».

— Не убивай, братишка… Ээ, м-мужчина, не вызывайте милицию. Извините. Я сам уйду.

Павел вздрогнул и выронил телефон.

— Сам… без кипеша.

Саша уже поднялся. Глаза мутные и удивленные, будто его резко разбудили. На лице подобие виноватой улыбки.

Павла поразило, что этот человек, находясь практически в бессознательном состоянии, снова «включил» того наивного мальчика с бульвара молодых дарований.

Саша сделал несколько шагов, но колени дрогнули — одно подогнулось, а другое выгнулось назад как у новорожденного теленка. Он снова упал, прямо лицом на ручку кресла.

Павел сморщился, представив, как это должно быть больно. Опустился на пол и какое-то время сидел в отупении. Потом подполз к парню и вынул из тугого кармана его джинсов ключи. Снова замер, забыв, что хотел. Распахнул настежь двери, схватил свою куртку и выскочил на площадку. Кричать было бесполезно — дом спал мертвым сном. Постоял. Вернулся, схватил парня за толстую ногу и поволок его на лестничную площадку. Передохнул, затем стащил тело к мусоропроводу. По всему коридору и лестнице тянулся кровавый след. Поднялся к себе. Казалось, что в квартире еще кто-то оставался. Увидев чужую куртку, вынес ее и бросил на парня. У того были мокрые джинсы, из-под него расползалась лужа, — обмочился.

«Значит — жив, козел!»

Павел закрыл за собой на все замки дверь. Сел в прихожей, прижавшись спиной к стене. Казалось, что убийцы и насильники всего города собрались в подъезде и скоро постучат. Коленка тряслась так, что пришлось прижать ее ладонью. Вспомнилочумелые, бараньи Сашины глаза, рассмеялся и тут же спохватился: «А все-таки, Паша, надо вызвать ментов!»

Поднялся, на ощупь нашел на полу среди обуви свой телефон и набрал две цифры.

— Алло, милиция?

— «Скорая»!.. Что молчите? Пробка от шампанского в глаз попала? — устало и насмешливо спросили на том конце.

— Извините, а телефон милиции не подскажете?

— Ноль два.

В «милиции» долго не брали. Павел даже проверил: те ли цифры он набрал.

— Я поймал убийцу гомосексуалистов! — выкрикнул он диспетчеру.

— Уже интересно. А вы кто?

— Я?

— Гомосексуалист?

— Какое это имеет значение?

— Так! Кто вы, что случилось, откуда звоните?.. — начал диспетчер, и связь прервалась.

Телефон вздрогнул, пикнул два раза напоследок.

«Вот эти мобильные, всегда так, в натуре! Надо соседей разбудить и связать этого человека!» — решил Павел.

Но когда он вышел, у мусоропровода уже никого не было.

«Господи, какой же он все-таки физически крепкий! Реально — Терминатор! — изумился Павел. — И я его это… того!»

Ему захотелось позвонить всем знакомым и рассказать, какой кошмар случился с ним на Новый год, и как чудесно он спасся. Павел сжимал умерший телефон и взмахивал руками, чтобы хоть немного освободиться от переполнявшей его радостной энергии. И тут он вспомнил про свои деньги, которые Саша спрятал под стельку туфли. Но дурацких тупоносых туфель в прихожей не было. Видимо, перед тем, как убивать его, тот обулся.

«Господи, я его сам в этой обуви вытащил! Все-таки он "кинул" меня!»

Павел еле дождался лифта и выбежал во двор. Пусто. Урны, забитые бутылями шампанского. Сугробы, утыканные трубками от петард.

«Да и черт с этими деньгами!» — радостно подумал Павел.

— Ты прав, штука грина за жизнь — копейки! — сказал он сам себе и только тут заметил, что стоит в одних носках.

Вернулся в квартиру. Обошел пустые комнаты. Взглянул на самовар, и его едва не стошнило. Дышал часто. Если бы не эта деревенская громадина, если бы не эта невероятная и смешная случайность, все вышло бы далеко не так весело. Павел представил себя: в каком положении он лежал бы у шифоньера. Саша наверняка снял бы с него штаны и забил в зад какую-нибудь бутылку, как это у них принято поступать с гомиками. Какая страшная была бы картина. Эти жуткие фотографии милицейских протоколов…

Паша заметил свое полотенце на полу. В него был завернут стилет.

«Видимо, специально заворачивают в материю. Чтоб не видно или чтоб в крови не запачкаться?»

Этот «укол милосердия» казался ему теперь обычным сувенирным ножом для разрезания книжных страниц, он видел почти такой же кортик в кабинете одного начальника. Отнес полотенце в ванную, мелькнуло в зеркале бледное лицо — виски, щеки и горло в засохшей крови. Снова вышел и недоверчиво посмотрел на самовар. Паша с радостью отодвинул кресло и вышел на балкон. Крупными, лохматыми хлопьями валил снег. Снежинки кололи руки и лицо. В груди Павла затеплилось чувство, что бог любит его. Он замер, боясь омрачить радость, стыдясь облекать надежду в пафосные слова. И совпавшее имя Саша, и Братск, и странно загоревшийся карман, и Новый год, и «укол милосердия», и самовар — все вдруг сложилось на долю секунды в добрую ухмылку бога. И показалось, что в занавешенном снегом пространстве мелькнул в три дэ формате гигантский лик.

«Нет, самовар — не случайность, — подумал он. — Это божественная случайность!»

Павел спокойно умылся. Кое-как вставил линзы и с удивлением вперился в свое отражение — голова была седая.

«Бесплатным мелированием покрылся».

— А что? Солидно, мужественно, нафиг! — похвалил сам себя.

Павел не мог унять дрожь и ликование в груди. Он совсем растерялся и не знал, что дальше делать в квартире и вообще — по жизни. Ему казалось, что той, прежней, жизни у него уже не будет. Саша убил в нем того безнадежного человека.

«Может, я и вправду убит? И не было никакого самовара. Сейчас явятся менты, соседи, и я буду бесплотно биться между ними. Приколы пост-сознания».

Сел, налил себе коньяку. Выпил, закурил, удивляясь новым мыслям и мечтам: «Денег перезайму. Не вопрос. Сестру вызову сюда. Работу найдет. Вместе будем квартиру снимать. Возьмем ребенка из детдома. И последняя веточка пустит листочек».

Дрожи от выпитого не было. Стресс, наверное, так действовал. Подождал, когда телефон хоть немного зарядится и дрожащими в эйфории пальцами набрал смс:

«С Новым годом, сестра! Приезжай!»

Из глубины чужой распотрошенной квартиры Павел задумчиво смотрел на величественный снег нового года.

Жизнь почему-то продолжалась.

 

 

 

Сергей

 

Сергей так долго смотрел на снегопад, что снежинки почернели. Вблизи они падали быстро, отрывисто, а вдали торжественно парили. Вдруг мохнатое коловращение замерло, и перед его изумленным взором протянулись анфилады, разверзлись залы, затрепетали снежные язычки свечей, выстроились слуги в ливреях и завертелись дамы, разряженные в пух и прах. Они долго не отпускали его взгляд, приглашая, углубляясь в занавешенное пространство до крыши высотки, и возвращались, выступали перед ним в три дэ формате, поводили рукой у лица.

С высоты падающих снежинок Сергей видел себя маленькой одинокой фигурой в сугробах, и душа его наполнялась досадой и таким детским отчаянием, что хотелось засмеяться. Вот уже которые сутки космос обрушивал на этот пятачок земли ужас и боль. Небо топталось по голове, холодной коростой давило плечи. И было странно, что эта детская радость, эта пуховая невесомость железом стискивала шею, ломила кости, стирала до крови ладони.

Осенью Сергей Тищенко подписался на работу дворником в Москве. Весь октябрь они убирали листья, а с конца ноября на город обрушился снег. Их бросали на разные участки, и они вставали в пять утра, чтобы успеть расчистить «магистральные» пути и козырьки крыш. А снег все шел и шел. С утра вспыхивала, будто нехотя, метель, и валило до ночи, всю ночь, все дни. Даже не верилось, что сугробы растают с весной. Возвращались к девяти, а то и позже. Ботинки снимали вместе с носками, — так крепко они примерзали к подошвам; а сброшенные рукавицы стеклянно сжимали осклизлую, полированную черенком пустоту и не расправлялись на горячей батарее. Сил оставалось лишь помыть ноги и бухнуться на свою раскладушку. Мелитопольские ребята говорили, что прошлая зима в Москве была бесснежная, а деньги те же — триста долларов в месяц, без учета штрафов. А вот нашим всегда не везет. В их бригаде восемь человек, все земляки, но вели себя не по-товарищески, с завистливыми и злыми насмешками друг над другом, недобрыми подставами. С ними завербовался один пожилой и физически слабый пенсионер, но скидок на его возраст никто не делал, наоборот — укоряли и посылали на тяжелые «леваки», строго следя, чтобы работал наравне с молодыми, словно бы проверяя на прочность. Старик держался на последнем дыхании и все поминал недобрым словом кума, который подбил его поехать на эти заработки в Москву.

Сергея и старика часто отправляли на автостоянку. Она не входила в обязательную территорию их бригады, — это была личная договоренность Комбата с владельцами стоянки, и все деньги он, видимо, забирал себе. Эта работа считалась наказанием: двигать лопатой между машинами приходилось с превеликой осторожностью — царапнешь нечаянно сияющий бок, и — пропал трехмесячный заработок! Вот и двигались, как на минном поле. А владельцы все — ВИПы, лица у всех — кирпичом. Сергей уже многих узнавал. Они вежливо здоровались, говорили что-то незначащее. Вежливость их была холодной и равнодушной. Лишь на праздники они проявляли человечность, но, пьяная и наигранная, она отталкивала сильнее холодного пренебрежения. Вроде бы, люди одной страны, а другие — чужие и богатые до оторопи. У некоторых было по две-три машины на разные нужды и представительские функции.

— Сынок, сколько ж стоит такая краля? — старик показывал на спортивный автомобиль.

— Тысяч тридцать баксов.

— Это сколько ж хривень?

Сергей сделал пересчет. Казалось, старик не удивился. Опершись на лопату, он задумчиво смотрел сквозь иномарку и жевал губами.

— Ни за что бы не поехал сюда. Кум уговорил: че ты будешь за жинкой сидеть, мол, шишот долларов ни за фу заработаешь, разомнешься. Размялся — лопата что та рельса!

— Дед, иди к ребятам в будку, погрейся, — предложил Сергей.

— Та ладно! — старик испуганно помотал головой и схватился за лопату.

Он боялся, что Сергей расскажет бригадиру, мол, дед «гасился» в будке охранников, и его за это оштрафуют. Некоторые ребята так и делали, выслуживаясь перед Комбатом.

— Ну, тогда давай перекурим, старый.

— А дома тэпло. По хозяйству усэ нормально. Ни разу еще снега не было. Моя написала! Новый год без снега будем встречать. А куму скажу на брудершахт пару ласковых…

Сергей глянул на размечтавшегося деда и едва не рассмеялся. Малахай, большая куртка с отвисшими рукавами, гигантские башмаки — дед был похож на беспризорника. Старик тоже хихикнул, думая, что Сергея забавляет злая ложь его родственника.

— Подметаю, говорит, с утра. И  то пятьсот рублей на асфальте, то тыща, особенно по выходным. А то ж и доллары! Так и собрал за три месяца восемнадцать тысяч, — дед беззубо рассмеялся. — Ну, скажу, ты и балаболка, кум! Ну, балаболка...

— Мне такую же туфту прогоняли, дед. А может, нам просто с районом не повезло?

В шесть пришел Миха Комбат. В одежде и поведении он подражал стилю московских мужчин-руководителей. Был деловит, энергичен и все пожимал локтем, проверяя тугую борсетулю под мышкой. Было что-то от наглой собаки в его поведении. Весело поговорил с охранниками, кому-то звонил, брезгливо осматривая очищенные участки, а потом забрал деда на другой фронт работы. Сергей часто и коротко вздыхал и все проговаривал про себя обиженные вопросы: а как же он справится один, там, где вся бригада работала час?.. пришлют ли ему подмогу или нет? Но так и не решался спросить. Миха, походя, хлопнул его по плечу, а он только усмехнулся с бравым видом. Сергей заискивал перед ним, удивляясь этому и презирая самого себя. Три месяца назад Комбат встречал их бригаду на вокзале, а у Сергея был кураж — он неожиданно для самого себя обыграл всех в карты, слегка ощущал себя фартовым, старшим, типа — и потому за всех разом задавал ему всякие вопросы насчет будущей работы и жилья. Еще и с «живчиком» перебрал, был насмешлив, даже ироничен. Короче, разволновался, не уследил, и вот все его смешило.

— В центре, говоришь?

— В центре.

— А штрафуют часто?

— В соответствии с поведением.

— Ну, а помыться там можно хоть, в подвале этом?

— Можно, можно...

— Хорошо... Комбат, а как же мы все-таки без паспортов?

— Да кому вы там нужны?

— Это ладно, ну а деньги как, поровну или по-братски?..

На этот вопрос Комбат вдруг обернулся, переложил борсетулю и ударил его в лицо… Вместе со всеми сидел Сергей на вокзале, между газетным киоском и кофейным автоматом, прижимал детский Ванькин платок к глазу и с нескрываемым ужасом смотрел на прохожих. Он понимал, что бить было не обязательно, но этим резким и жестоким поступком Миха Комбат ответил на все вопросы. И все это поняли — сидели, нахохлившись, как воробьи, и молчали.

Сергей долго махал лопатой. Спина его потела, охлаждалась, снова потела, и майка липла, как клеенка.

— А прикольный снег! — сказала кому-то девчонка на дорожке за оградой. — На айфоне как цветы получается.

— Прикольный! — шептал Сергей. — Чтоб вы все сдохли…

Снег посинел, а потом пожелтел под светом фонарей. Сугробы выросли выше сетчатой ограды и сползали назад. Ему казалось, что уже не он двигает лопатой, а она им. С трудом разжимал руки, разминал, переходил к другому ряду, и ботинки громыхали, как булыжники. На проспекте шумел поток машин, и гул этот напоминал море.

Только ночью Сергей закончил очищать пожарный выезд. Лопата тянула к земле, словно намагниченная, и он толкнул ее за микроавтобус, который давно никто не забирал. Лопата покачалась и вывалилась назад, но сил даже просто махнуть на нее уже не было. Мышцы болели так, что дышать тяжело. Перешел дорогу, оглянулся на будку, и вдруг, прямо на его глазах, в длинный раструб прожектора крупными хлопьями ворвался снег. Гладко очищенная им поверхность махрилась и пухла на глазах. Сергей смотрел с детским негодованием и отмахивался от кошмарного видения, а потом раскинул руки, как это делают безмерно счастливые люди, и хотел выкрикнуть проклятья, но только хрип вырвался из груди. На лице блестели капли пота и растаявших снежинок.

— Боже, помоги! — выкрикнул он тонко и жалобно. — Дай мне сил!

Снег колол запястья мокрыми уколами. В снежном море колыхались огни ночных автомобилей.

В конце декабря заехала новая бригада. Ребята еще не знали, что их ждет. Они были радостно и тревожно возбуждены, как все новенькие, как все приезжие в большом городе, и снисходительно подшучивали над стариком. «Если уж пенсионер справился, то мы и подавно», — думали они.

— Дед, ты, наверно, не снег чистил, а все больше песок с трухой?

— Какой песок?

— Который с тебя сыпется.

Сергею казалось, что он отслужил в армии или отсидел. Ему было так же тревожно перед открывшейся свободой.

— Веник принесите, надо подмести за батей.

— Какой веник? Пылесос!

— Что пристали? Зато не скользко. Да, старый?

— Старый не старый, а восемнадцать тыщ отправил жинке, дармовых.

— Как это? — насторожились шутники.

— А по выходным подметаешь возле ресторанов и — то пятихатка под ногами, то тыща, а то и доллары, так и собрал... А уж сигарет сколько валяется, почти полные пачки, тут тебе и ПарлаМент, и Фог, и Шмог, кури не хочу. Они ж все выходят пьяные, карманы выворачивают, бабки немереные, такси ловят…

Ребята корыстно замолчали. Сергей усмехался и все проверял карманы с билетом и деньгами. Кроме девяти стодолларовых купюр, у него скопилось еще полторы тысячи рублей, которые ему давала забавная тетка за то, что счищал снег с ее старенького «Ягуара». Можно будет купить пива, еды в дорогу, носки там всякие и, наверное, робота для Ваньки. Миха раздал паспорта и предупредил, что до вокзала лучше добираться по одному. Большие шоблы пакует милиция, потрошит сумки, знает, что работяги едут на праздники, везут бабло домой. Сергей боялся Москвы, предстоящий путь казался непреодолимым, опасным без защищающих его лопаты и оранжевой жилетки. Он слышал, что на окраинах есть огромные супермаркеты, где можно дешево купить все, что угодно и даже то, о чем ты никогда в жизни не знал. Но решил ехать сразу на вокзал, задолго до отправления поезда — так надежнее и вернее, а подарки можно и там посмотреть в маленьких киосках. Оглядел подвальную комнату, свою костлявую раскладушку, на которой уже лежала чужая куртка. Ему показалось сейчас, что он и дня бы здесь не протянул. Закинул ремень тяжелой сумки на плечо и пошел.

Снега не было второй день. Это вызывало досаду, как зуб, переставший болеть перед дверью стоматолога. Всюду признаки наступающего праздника: в журнальном блеске киосков, в сияющих и переливающихся всеми огнями витринах, в лицах людей, в воздухе. Всюду мерещился запах елки, мандаринов, шоколада и еще чего-то вкусного. И машины проносились радостно, сигналили с торжественным значением. Сергей подумал, что уже совсем скоро увидит родных. Душа его вздрогнула, затуманились глаза, сердце и все тело стиснули волны нежности и любви. А некоторые картинки он гнал от себя, не давая им разворачиваться до времени. Купил сигареты. Пачка показалась особенно яркой, праздничной, а сигарета вкуснее, чем обычно. Он курил и с любопытной, доброжелательной улыбкой поглядывал на снующих московских людей. Ему было радостно, что он выстоял, заработал денег и как настоящий глава семьи привезет их домой, а потом еще завербуется куда-нибудь, и так, тяжело и радостно, будет длиться жизнь. И радость была бы неполной, если б мышцы не болели. Хотелось рассказать кому-нибудь об этом, шутить и поздравлять всех, кто, походя, краем глаза, глянул на него. Он вздыхал, смотрел в небо и морщился, — настолько привык, что сверху постоянно сыплется мокрое и колючее.

До вокзала оставался один подземный переход, где продавали конфеты и детские игрушки, Сергей запомнил его. В этом переходе его и подкараулил толстый наглый мент. И откуда вынырнул?! На мента совершенно не похожий, будто переоделся в форму просто. Он энергично и важно представился. Сергей не расслышал. Попросил документы. И даже не взглянув, вдруг спросил быстро, отрывисто: «Откуда приехал»? Будто ждал, что Сергей растеряется. А Сергей уже и так растерялся. Комбат предупреждал, что если тормознут, нужно говорить, мол, нас депутат такой-то крышует. Фамилию Сергей, конечно, забыл. Да и ни к чему помнить, и так понятно, что это порожняк.

Мент что-то говорил, Сергей ничего не слышал, но понимал: тот зацепился, увидел билет, знает время отправления поезда и кайфует от своей власти. А потом он еще что-то ловко и даже дружелюбно сказал про деньги, мол, и вы свободны, а то на поезд опоздаете. Сергей с отчаянием посмотрел на своего мучителя, потом обернулся, будто надеясь, что его кто-то спасет. Но люди неслись потоком, юрко огибали их и прятали глаза. Только кавказец у цветочного киоска посматривал с насмешливым участием.

— Вы нарушаете установленные законом правила пребывания, — мент втиснул его паспорт в нагрудный карман и что-то еще такое сказал.

— Что?

— Пройдемте!

Сергею хотелось бухнуться на колени, взмолиться, рассказать о своей беде, о больном ребенке, но вместо этого он вдруг дернул локтем и закричал:

— Да не дам я тебе денег! Понял?! Ты! — рот сам выкрикнул эти слова. — Я за них три месяца пырял! А ты… ты, — вся накопившаяся за это время обида рвалась наружу, и он едва уже сдерживал себя. — Ты! Мусор поганый!

 Но милиционер все с тем же застывшим на лице подобием миролюбивой улыбки подталкивал его, и было ясно, что он отомстит ему за это, там, где никто не увидит.

Как привязанный, тащился Сергей вслед за своим паспортом по бетонным подземным коридорам. Он так долго этого боялся, что теперь, когда страшное уже произошло, успокоился, и даже обрадовался. Хотелось поскорее прийти, будто там могло что-то разрешиться. Москвичи, проходящие мимо, смотрели на него с испугом и презрением. Ему же мнилась какая-то собственная значимость и важность.

Пришли.

— Посиди в обезьяннике, и немного отдуплись, — пэпээсник швырнул его за решетку.

Сергей вздохнул. Почему он, сделавший столько добра людям, сидит в этой тесной зарешеченной клетушке? В чем его вина?! Что случилось в мире, что случилось с ним, если он вдруг начал вести себя как услужливый бесправный раб? И как это незаметно произошло, что он согласился с этим положением? Как много он хотел сказать этому человеку, ровеснику своему, наверное, который вдруг взял да и засадил его за решетку. «Мы же люди… брат… я же деньги эти не украл… трудно жить… дети»! — вспыхивало в голове. Но стоило взглянуть на этого коротко стриженного, плотного человека и желание говорить пропадало. В кино актеры с такой внешностью всегда играют каптерщиков или продажных прапоров, и установки по жизни у них непрошибаемые: «Озябни, сынок. У всех проблемы — кто-то их решает, а кто-то нет… Судьба у тебя такой»!

— Напрасно, Сергей Викторович, вы проявляете такое упорство, — сказал мент.

 Иногда деревянная, исписанная скамья, пол и стены вибрировали — где-то в глубине проходило метро.

— Ну, так что, Сергей Викторович? — давил мент. — Дежурство у меня заканчивается через час, а поезд ваш через полчаса.

В привычной растерянности начав вычисления: сколько же у него останется, если дать… Сергей замер, глядя на своего мучителя. «Не хватит на робота… Да какой там робот»?! И вдруг спохватился, что независимо от желания, смотрит на него с презрением, яростью и мучением. «Ну, подумаешь, сдам билеты, — успокаивал он себя. — Ну, завтра поеду. Ну что такого?»

— Ну, да ладно — колхоз — дело добровольное, — мент вылез из-за стола с дымящейся чашкой, подошел к решетке. — Ну, ты в натуре, упертый хохол. Короче, Сережа, выбор у тебя не велик. Либо здесь проснуться, либо с любимой под елкой.

В его голосе вдруг появилась простая и дружелюбная интонация. Он поставил чашку на жестяной козырек и все никак не мог вскрыть пакетик с порошком, наверное, от простуды. Пыхтел, мучился.

— Помоги, — он протянул пакетик Сергею. — Скользит… Пальцы, что ли, жирные?

Сергей дернулся на автомате, замер, разозлившись на себя, но все-таки пакетик взял. Осмотрел, понял, как действовать, и легко, с радостной услужливостью вскрыл. Мент взял пакетик осторожно за уголок, в лице появились рачительность и торжество. Он прихлебнул из чашки, задумчиво посмотрел на Сергея и ушел за стеклянную перегородку. И уже оттуда помахал рукой: «Так и запишем — при досмотре найден пакетик с белым веществом. Предположительно, героин».

— Да будь же ты мужиком! — крикнул Сергей и едва сдержался, чтоб снова не выругаться.

— Пасть закрой! А в тюрьме посмотрят, кто ты — мужик или баба!

«Мои пальчики на пакетике остались»! В голове Сергея, как в кино, пролетели сцены суда, глаза жены и сына, зона… Много чего пролетело. Как много бы он дал сейчас, чтоб время вспять повернуть, чтоб не спускаться в этот переход с игрушками. В голове не могло уложиться, что вот так просто, ни за что ни про что, жизнь может под откос полететь. И все из-за этой мрази в погонах. Было слышно, как мент по-хозяйски роется в сумке, шуршит обертками конфет, причмокивает.

«Бог их накажет», — говорил отец про своих обидчиков.

 «Накажет, жди»! — всегда отвечала мать.

Какие же мелкие были у отца обиды и обидчики!

Снова дрожал пол, вибрировали доски скамьи, и Сергей представлял себе яркий вагон метро, счастливых людей, везущих домой новогодние подарки.

— Слышь, у меня смена заканчивается. Как вопрос собираешься закрывать?

— Как я могу закрыть вопрос? Что конкретно вы хотите от меня?

Мент смотрел с изумлением. Сергей даже хмыкнул.

— Короче, я смотрю, ты вообще не врубаешься, в какой рукомойник попал, — мент наигранно кашлянул. — Вот сейчас придет мой братуха-сменщик, разговор у него с тобой будет короткий.

— Да пошел ты, — прошептал Сергей.

Сергею было страшно, что сейчас придет новый мучитель, тиран похлеще этого.

Иногда по ногам тянуло сквозняком, видимо открывали двери. Дрожал пол. Очень хотелось пить.

— Здравия жела! — сказал за перегородкой мент. Голос его заискивал.

— Ты чей сидор здесь потрошишь?! — раздраженно спросил вошедший.

— Вещдок!

— А где протокол задержания? Протокол досмотра? Опись изъятых вещей?

Молчание. Сергей встал и увидел, как мент что-то шепчет и показывает пальцем в его сторону.

— Не слышу, — громко и неприязненно сказал вошедший.

— Да иди ты! — с шутливой женской сердитостью обиделся мент.

Снова потянуло сквозняком. Сергей пересел в другой уголок. Тишина. Только изредка шелест бумаги, позвякивание ложечки.

— Эй, нарик! — раздался голос вошедшего из-за перегородки. — Наркоша, слышь?!

Сергей вздрогнул и промолчал.

— Сергей Викторович!

— Да.

— С какой целью были в Масквабаде?

— Дворником работал.

— А раньше где работал?

— Работал в Тюмени, на приборах сидел по перекачке нефти.

— Круто, чувак… Что же вы с Россией дружить не хотите?

— Мы хотим.

— Плохо хотите, видать. Вон, твой зема все доказывает, что у вас западэнци победят.

— Какой зема?

— Сержант Байло, который тебя задержал.

— А-а. Вот же козел!

— Опять же, оскорбляли представителя власти при исполнении, сопротивление оказали... Непорядок, непорядок… А ведь мы с тобой ровесники.

— Да, семидесятого, — шепотом сказал Сергей.

— И сын у тебя тоже.

— Да-а, болеет! — Сергею вдруг остро захотелось поделиться с человеком за перегородкой своим горем.

— А че болеет?

— Да заикание… Его в школе даже к доске не вызывают. Смеются, конечно, дети.

Наступила тишина. Из-за перегородки вышел другой милиционер — он был похож на казаха. Сергей едва не рассмеялся, такое у него было умилительное и удивленное выражение. Форма не шла к его облику.

— А как лечите?

— Да никак. Пока только к бабкам водили. Без толку!

— Ясно, — казах задумался и стал медленно отпирать решетку. Снова замер.

Сергей удивленно поднял брови.

— А, это, иди в туалет сходи, туда-сюда, воды там попей, если хочешь…

В туалете Сергея вдруг пробило… До него, наконец, дошел этот старый прикол: добрый полицейский, злой полицейский. Поразило, как хорошо это сработало на его личном примере. Сильный ход. В душе, настроившейся на добро и сочувствие, уже не было сил сопротивляться злому насилию.

— На, — милиционер протянул паспорт и билет. — Собери свой сидор и чухай отсюда.

Сергей почувствовал, что лучше молчать и делать, что сказали, но не выдержал.

— Да я уже опоздал, товарищ старший сержант!

— Да ниче ты не опоздал — там обледенение какое-то, ни один поезд выехать не может.

Сергей засмеялся и начал весело запихивать свои пожитки в сумку. Милиционер остановил его уже на самом выходе.

— Слышь, не в службу, а в дружбу: надо лед с крыльца сколоть и дорожку прочистить. Давай, напоследок.

Так «деды» в армии просили. Сергей посмотрел на него ясным усталым взором и согласился.

— Лом с лопатой найдутся? — только и спросил он.

— Да я же пошутил, дружище! — засмеялся милиционер. — Нет тут у нас никакого крыльца. Иди отсюда. Надоели вы, хохлы.

— Что?

— Бежи отсюда и потеряйся куда-нибудь!

Сергей вернулся в злополучный переход. Купил очень дорогую игрушку — большого робота-трансформера. Он думал о нем все три месяца. «Купить — не купить?» Шел по вокзалу легко и свободно. Встречал милиционеров и не отводил глаз. Смотрел на них с вызовом, и они сами отворачивались с усталой брезгливостью. Он успел на свой поезд и ждал еще три часа. Ходил по вагону, часто курил. Приставал с расспросами к проводнику. Спал.

В родной город приехал ночью. Организм начал странную, отдельную от Сергея жизнь, — в животе булькало, сердце прерывалось, а в горле что-то щелкало, перехватывало и клокотало. Он закурил, утишая расходившееся сердце, задыхаясь, будто не ехал, а бежал от самой Москвы.

— Ну что ты, Сюся! — вдруг услышал он знакомый голос. — Ну, будя, будя.

За колонной стоял старик и успокаивал старуху.

— Чого ты? Питание трехразовое, гарное, крыша над головой, сигареты бесплатно «Прима». Оно ж понятно, на каждой работе надо втянуться… Куму надо спасиба сказать! Как там, кум-то?

Сергей улыбался, вдыхая родной запах. Жаль, что в их южном городе не было снега.