Повесть

Сергей Костырко (родился в 1949 г.) — сетевой и «толстожурнальный» критик, прозаик; автор книг «Простодушное чтение» (критика), «Шлягеры прошлого лета», «Медленная проза», «На пути в Итаку» (проза); живет в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

 

Женя.

Женька.

Евгений.

Евгений Николаевич.

Но город знал его как Жеку.

Сначала так звали его друзья, то есть очень немногие. Потом — враги. Ну а потом слава Жеки накрыла весь город, дотянулась до Глебовска, и уже областные авторитеты начали приглашать Женьку на сходки и дни рождения.

В конце девяностых молодые семьи в Лукошино практически перестали регистрировать новорожденных детей под именем Евгений, Евгения.

 

 

1. Дом

 

Дом свой Женька сначала построил во сне. Весь — от подвала до крыши. Точнее, от крыши до подвала.

Спал он практически голый, в узких трусах-плавках, под тяжелым ватным одеялом, чтоб ощущение было пещеры — пещеры надежной и обязательно теплой. Мерз он всегда.

Согревшись, он вытягивался на спине и начинал расслаблять тело для сна. Сначала — ступни, лодыжки, потом — колени, тазовую часть, чтоб появился легкий зуд в освобожденных суставах, потом — поясница, плечи, руки и, наконец, самое трудное, — лицевые мускулы. Здесь иногда срывалось. Только-только начинал он высвобождать лицо от закаменевшего на нем выражения бесстрастия, предполагающего рассеянно-насмешливый взгляд, внутри которого — всегда — предельное напряжение, чтобы видеть, чтобы слышать всех и вся, чтобы считывать по выражению лица, по изменению взгляда собеседника его мысль раньше, чем тот ее подумает — только-только трогал он мускулы губ, бровей, как тело вдруг пробивала мышечная судорога, его как будто подбрасывало на кровати, сознание прошивала вспышка ужаса или ярости. И нужно было начинать заново — ноги, которые лежат отдельно, бедра и живот, растекающиеся, как студень; руки и, наконец, заваливающаяся набок голова с освободившимся лицом. Жизнь оставалась в этом теле только током крови.

И вот тогда он погружался, наконец, в покой — правая рука привычно опускалась вниз, ладонь обхватывала цевье автомата. И вот он, стоящий у окна-бойницы на башенке дома — его дома — вскидывает автомат, прижимает приклад к плечу и смотрит поверх прицела на темные тени внизу, переползающие через его забор с улицы. Двое уже спрыгнули вниз, и, подведя мушку под них, Женька нажимает на спусковой крючок. Длинная очередь. Он видит, как валятся назад те, кто еще не перемахнул через забор, двое лежат внизу во дворе. Пауза. В домах на Женькиной улочке поспешно гаснут окна. Нападающие — сколько же их! — веером разбегаются по улице, залегают за высокое каменное крыльцо магазинчика напротив, толпятся за открытыми железными воротами пожарной каланчи, Женька меняет рожок автомата. Тишина. Он много раз смотрел это кино и знает, что будет дальше. Он вжимается спиной в простенок между окнами — сейчас будет взрыв внизу... Грохнуло. Каменная крошка бьет по стенам, и тенькают, позванивают осыпающиеся из окон стекла. Женька выставляет в окно автомат и бьет короткими очередями по бегущим через улочку к пролому в его заборе. Прицеливается и бьет. Прицеливается и бьет. И никак не может остановиться. Теперь даже в этом медленно накрывающем и послушном ему сне, который можно остановить, можно запустить дальше, Женьке некогда менять рожок, и рожок становится бездонным. Или: он ставит автомат и подхватывает уже заряженную винтовку с оптическим прицелом, прижимает окуляр к глазу и пару секунд рассматривает морду нападающего, а потом плавно спускает курок — перед его глазами пуля пробивает кожу на шее, встает черный фонтанчик, он чуть поднимает окуляр и видит на лице убитого изумление. Или: он медленно проводит взгляд по плечу, по груди, обтянутой кожаной курткой, выбирая место, и чувствует сладостное сопротивление спускового крючка, и видит трескающуюся кожу и бугорок пыли, встающий на пробитом месте. Ну а потом он снова стоит у окна, как Тони из «Лица со шрамом», длинными очередями из бесконечного своего рожка поливает двор внизу.

Наконец начинается ответный огонь. Бьют из автоматов, бьют из подствольников, он слышит глухие взрывы под ногами в доме. И поменяв окно, он тщательно прицеливается в стоящие под забором бочки с бензином. Короткая очередь, огонь заливает двор. Теперь — все.

Женька сбегает по винтовой лесенке через второй и первый этаж в подвал, в мастерскую, к дверце в стене, за которой его подземный коридор. Коридор кривой и длинный, — выход из него в десятке метров от забора с той стороны, в глухом лесу у затона, бывшего когда-то парком. Здесь темно, пусто, отчетлив треск автоматов сверху — штурм его дома продолжается, а сам Женька быстро проходит под деревьями к гаражам на задах комбината. Открывает замок «ракушки», засыпанной сухими прошлогодними листьями, бросает в бардачок темно-синей «четверки» пистолет и поясную сумку с новыми документами. Устраивается на сиденье, поворачивает ключ зажигания — машина заводится сразу. Не включая фар, плавно выкатывается на дорожку, потом вылезает, закрывает «ракушку», вешает замок, припорашивает старыми листьями след — каждый свой жест в этом эпизоде Женька прокручивал по несколько раз, — снова садится в машину и трогается. Переваливаясь на раздолбанном асфальте, машина выбирается на дорогу и останавливается. Выстрелы уже стихли. Женька ждет. И, наконец, ахнуло сверху, вздрогнула земля — сработала растяжка, установленная Женькой в кабинете на первом этаже. Потом бабахи послабее — это взрывы в подвале, и еще несколько — баллоны с газом и канистры с бензином. Взвыла сигнализация машин. Небо над холмом стало оранжевым. Горит Женькин дом. С дороги его не видно, только полыхающий свет над деревьями. Женька смотрит на него из окна стареньких «Жигулей», стоящих в темноте на пустом шоссе за деревьями. Смотрит с чувством блаженного высвобождения, потом тихо трогается. Торопиться ему больше некуда. Впереди полчаса дороги через лес, а там трасса, там Москва, Питер, далее — везде…

И вот на этом месте, почти счастливым Женька засыпал.

 

И, тем не менее, в этом доме он живет до сих пор.

 

Строить дом Женька начал, как только появились первые настоящие деньги. Чертежи сделал привезенный из Москвы архитектор. «Ага, — сказал он, выслушав Женьку, — понятно. Готический стиль». Работали круглосуточно две бригады западных украинцев, привезенных из Питера. Котлован начали рыть в марте, а в октябре дизайнер уже расставлял мебель.

Темно-серая громада в три этажа с высокими узкими окнами и башенкой, дом-замок, дом-крепость, окруженный двухметровым кирпичным забором, стоял на холме в старом центре города, на месте снесенных Женькой купеческих торговых рядов.

Во дворе — гараж на три машины и домик охраны.

При входе в дом огромный холл, далее, за парадной дверью гостиная, кабинет (здесь Женька иногда принимал своих управляющих), столовая, кухня. Из гостиной лестница на второй этаж, в каминный зал с двумя диванами, креслами, столом на 12 посадочных мест, огромным плазменным экраном телевизора на стене и «панорамным окном» — это уже архитектор уговорил Женьку, «да вы что, у вас такой вид на Заречье». Самой речки, петляющей под деревьями, не видно из-за крон, только кусок заболотившегося затона, ну а дальше — за деревьями корпуса Лукошинского целлюлозно-бумажного комбината. Бывшего. «Половина школьников бескрайней России пишут в тетрадях нашего комбината!»,– эти слова Женька много раз слышал на торжественных линейках в школе. Да нет, конечно, никакая не половина школьников бескрайней России, это городское начальство, уязвленное тем, что Лукошино так и не стало районным центром, хотя по населению уже давно сравнялось с Глебовском, погорячилось, но оставленное комбинатом хозяйство действительно монументальное — город целый, с цехами, складами, со своей веткой железной дороги, рельсы которой и складские площадки заросли травой, и забивают там свои стрелки уже нынешние поколения подрастающих пацанов. Сейчас комбинат — деловой и торговый центр города. Там же, на втором этаже административного здания в кабинете бывшего генерального директора, офис Женьки. В свое время вместо того, чтобы проклинать Чубайса и приватизацию, он внимательно, с юристом, прочитал новые законы и за год скупил у лукошинцев ненужные для них чубайсовские фантики, став владельцем контрольного пакета.

Но любоваться своими владениями из окна каминного зала Женьке некогда. В последние годы залом этим пользуется только уборщица Татьяна, приходящая раз в три дня. Уборку дома она заканчивает обычно здесь. Протерев мебель и светильники, пропылесосив ковры, она снимала халат, раскидывалась на огромном диване, включала телевизор и смотрела очередную серию бразильского мыла, потягивая из литровой бутыли пепси-колу. «Как в кино!» — хвасталась она соседкам. Хозяева и раньше поднимались сюда редко. Для своих пацанов застолья Женька устраивал в ресторане, а в каминную звал только Андрюху с Наташей, по-семейному, на шашлыки после бани. Ну а после гибели Андрюхи и фактического переезда в Испанию жены с дочками, вкаминную Женька заглядывал редко.

Была еще одна дверь в холле на первом этаже, не такая парадная, почти незаметная — металлическая, утопленная в стену, выкрашенная под цвет обоев. За дверью этой коридорчик, заканчивающийся лестницей на второй этаж, на площадку, с которой — двери на детскую половину (две спальни и игровая комната) и взрослую — спальня, ванная, комната Марины.

И еще дверца, уже из спальни, к лестнице на третий этаж в так называемую резиденцию — квадратную комнату с окнами на четыре стороны. Стол, кресло, факс, компьютер, телевизор, бар, сейф — место для уединения хозяина.

Ну и последняя дверь, — рядом с книжным шкафом, за этой дверцей винтовая лестница, по которой можно подняться в башенку над домом (удобно отстреливаться), или спуститься, минуя второй и третий этаж, в подвал (тренажерная, мастерская, кладовки, котельная).

Подземный ход из подвала в лесопарк комбината, к затону Женька строить не решился.

«Блин, — ругалась жена, — тебя в этом доме хрен найдешь. Китайский лабиринт какой-то. Живем без окон, вечная темень». Да нет, высокие узкие окна света давали достаточно, просто обзора из них не было. Ну а Марина, как выяснилось, очень солнце и небо любила. Сначала — в Египте, где возле Хургады в их первый после рождения девочек выезд за границу они купили небольшую виллу с бассейном (недействующим, как выяснилось потом). «Это для детей, чтобы можно было им лето на теплом море провести. И тебе будет куда приехать, дух перевести, и где тебя всегда будет ждать загорелая беловолосая Марина», — мурлыкала  жена. Хорошо, девочки тогда совсем маленькие были, не слишком понимали, зачем к ним повадился ходить дядя Анвар, менеджер ближайшей гостиницы. И еще «дядя Хаким», спасатель с пляжа. «Дядю Анвара мы больше любим, он нам игрушки приносил, а мама больше любит дядю Хакима, и дядя Анвар и дядя Хаким даже дрались во дворе один раз, они поспорили, кого мама любит больше» — рассказывали, перебивая друг друга по телефону, девочки. Когда сорвавшийся после этого звонка Женька прилетел в Хургаду, любители грудастых блондинок из России срочно свалили к своим семьям, один — в Александрию, другой в какой-то городок на Ниле. Дом продали. Год Марина была тише воды. Но тут бабы стукнули ей про регулярные Женькины отлучки в Глебовск к Руслану и его девкам. «Господи, ну сходил к ним пару раз. Ну, не пару. Ну и что? Я ж тут один, пока ты на солнце жарилась сосвоими анварчиками». Он даже подумывал тогда о разводе. Но, во-первых, дочки — Алиса и Яна. Никогда не забудет, как они ползали по нему маленькими. Да и сейчас радуются, когда приезжает. Видит же, что радуются. Когда на яхте по Красному морю плавали, Алису укачало, и она к Женьке, а не к матери прижалась, у него аж зашлось тогда внутри. Ну, а во-вторых, он и сам любит грудастых блондинок, особенно когда Маринка поддаст, разгорячится, и они поднимутся к нему в резиденцию, подальше от спален, где девочки то ли спят, то ли телевизоры свои смотрят, и как сумасшедшие кидаются друг на друга. Нет. Жалко было бы… Но на развод не подала, а начала ныть про дом в Испании. Купил ей домик-поместье. Ничего. Тогда дешево было. Братва еще не расчухала, куда придется сваливать. Поначалу Марина уезжала туда на месяц-два летом и осенью. А потом как-то решила остаться на зиму, пусть девочки немного поучатся в испанской школе, язык закрепят. Им-то что закреплять, как на своем лопочут, а вот сама Марина кроме «грация» и «буэнос диас» так ничего и не выучила, обходится десятком английских фраз, благо русских в их местечке теперь прорва. Женька летает туда три-четыре раза в год на недельку. Вроде анварами не пахнет. Когда девочки в школу уходят или на пляж, Марине вдруг жарко становится, в какой-то прозрачной накидке начинает перед ним вытанцовывать туда-сюда, туда-сюда. И, не выдержав, он протягивает руку, придерживает за раскаленное бедро, и та как волчица голодная накидывается. Нет, играет еще молодость в бабе. В этой испанской загранице, видно, не развернешься — все мужики поделены, да и домоправительница их, суровая украинская бабушка из Львова не только хозяйство держит в доме. Девочки при ней тоже шелковые. Но и долго с ней, Мариной, тяжело стало. Гонор появился, особенно когда из дома выходят, тут она становится типа заграничной, видно же, какой кайф она ловит, когда Женька теряется в разговоре с полицейскими на шоссе или путается в ихних гигантских супермаркетах.

Ну да ладно — на развод всегда можно подать. Дело нехитрое.

Мать в доме тоже не ужилась. «Мрачно у тебя как-то. И девочки балованные», — говорила она, но на самом деле Женька видел, что это с Мариной она ужиться не может. Девочки же бабку не любят с младенчества, помнят ее опухшей, растрепанной над тазиком с блевотиной, помнят суету в доме с врачами и капельницами.

Матери он сделал подарок, мечту ее — финский домик с садиком у речки. Чего еще надо? Слава богу, пить перестала — питерские наркологи отработали Женькины деньги честно, пуганули ее циррозом до смерти. И мать занесло в другую сторону, — в монастырь начала ездить, в разговорах с Женькой губы поджимает, типа грехи его пошла отмаливать (ну да, его грехи! А с чего все началось, забыла уже?) Но хоть не пьет. Женька время от времени заезжает в монастырь по ее просьбе, дал денег им на надвратную церковь, потом, когда купола чинили, привез мастеров из Выборга. Баш на баш — так ему за мать спокойнее.

Была слабая надежда, когда Марина в Испанию отвалила, что мать возьмет на себя дом, но она ни разу не заикнулась даже об этом. Женька и ждал этого, и не хотел. Ну и ладно. Без нее устроился. Кормежкой занимается приходящая Валентина, прибирает подруга ее Татьяна. Ну, а если что по дому, то тут ребята из охраны и шофер Олег всегда под рукой.

Нет. Жить в этом доме еще можно.

 

 

 

2. Евгений Николаевич

 

На какое бы время ни ставил Женька будильник, просыпается он за несколько секунд до сигнала и, услышав шипенье в мобильнике, предшествующее женскому — воспитательницы из детского садика — голосу, протягивает руку и жмет клавишу, не давая мобильнику договорить свое «Пора вставать».

Сегодня Женька проснулся в 7.14.

Пару минут лежит с открытыми глазами, потом садится, смотрит в щель высокого окна на улицу. Там сентябрь. Солнце. Дверь гаража уже открыта, но в доме пока тихо. Женька спускается в подвал и с некоторым усилием над собой начинает получасовую разминку на тренажерах. Потом душ. Бритье. Одевается в спальне. Сегодня — костюм с галстуком. Под рубашку тонкий бронежилет.

В столовой хозяйничают шофер Олег и охранник Дима.

— А что Валентина? Опять заболела?

— Не она. Внук. Повезла его в Глебовск. Евгений Николаевич, мы вам — яичницу?

— Давай.

Помидоры, яичница с колбасой, чай.

— Я сегодня с вами? — спрашивает Дима.

— Оставайся дома. Мы с Олегом.

Выезжают на представительском «бумере». К глебовскому мэру — только так.

В машине включает рабочий мобильник. Три неотвеченных звонка — Родя, Толян, «Хлебозавод».

Начал с Роди.

— Чего у тебя?

— Проблема, Жека. Вчера послали новенького, Володьку Гришковца в кафе на трассу к Динаре, а он не вернулся. Позвонили, Динара сказала, что был в 11, взял деньги и тут же уехал. Вечером послал ребят. Нашли его у айзеров в шашлычной. В задней комнате. Думали, бухой. Нет. Накололся. Жека, он — торчок. И, видно, давно. Ребята осмотрели его — следы на руках и на ногах.

— Почему одного послали? Сто раз ведь говорил.

— Нет у меня сейчас никого, ребята на трассе. Дальнобойщики говорят, что на нашем участке какие-то чужие начали появляться. Северские тоже жаловались. И еще четверых в Питер Валентин выпросил — у него там два транспорта с краской, и еще трейлер с электропилами, дрелями и прочим инструментом.

— Где он сейчас?

— У меня. Отсыпается.

— Держи пока при себе. Подумаем.

 

— Алло, Петр Вениаминович, что у вас?

— Печь, Евгений Николаевич. На которой бородинский печем. Сдохла окончательно. Инженер ноет, говорит, что пока не поздно, надо останавливать еще одну, которая для подового.

— Понял. Я сегодня в Глебовске — заскочу ближе к обеду.

 

— Алло, Толян. Чего звонил?

— Глоба в больнице, в глебовской. Поломаны ребра и вроде как трещина в позвоночнике. На вокзале задрался с какими-то питерскими, его и отходили.

Блин, Глоба был из старых бойцов, еще молокозаводских.

 

СМС от П.: «Привет».

Отлично! Вечером посмотрю, на сколько потянул августовский «привет».

 

Женька, как будто его подтолкнули, поднял голову, и — как всегда — за окном мелькнул мостик, речка, бугор и поляна — … твою мать! Сколько уже лет, а ни разу не проскочил это место, не отметив его — голова сама поднимается посмотреть на мостик, на бугор и поляну.

— Олег, чего с Володькой Гришковцом делать?

— В смысле?

— Наркоманом оказался. Поехал за деньгами и не вернулся, нашли на трассе в шашлычной в полной отключке.

— Сколько он у нас?

— Полгода.

— Мочить надо было тех цыган.

— Да нет, вряд ли. Похоже, он торчок со стажем. Скрывал.

— Ну, пока на кухню его, картошку чистить дальнобойщикам. …А деньги?

— При нем, наверно. Родя ничего не сказал.

— А Родион может и не сказать, просто свои положит.

— Ну, это его проблемы. Включи радио, город уже близко.

«Эхо» начинало пробивать только на подъезде к Глебовску — Доренко с какой-то бабой обсуждают дальнейшее укрепление вертикали власти. Но, похоже, для Женьки ничего пока не меняется. Курс валют: доллар 23,45. То есть усох на 0,4 копейки. А вот это хреново! Ноль четыре — это уже много.

Тормознули на площади у крыльца бывшего райкома партии, ныне мэрии.

Олег снял куртку, натянул пиджак, поправил кобуру под мышкой. Типа не зря четыре месяца гужевался в Питере на курсах телохранителей. Ладно, пусть поиграется. Женька дает возможность Олегу первому вылезти, обойти машину и открыть ему дверь. Так надо, если смотрят из окна, а смотрят точно. В качестве официального гостя Женька появляется здесь нечасто.

В коридоре тетки крутятся, интересно им. В приемной девка — красотка с длинными волосами встает из-за стола: «Иван Никифорович ждет вас». У Налдеева губа не дура — прошлась через приемную, покачала коротенькой юбочкой, дверь открыла Женьке. Через кабинет идет сам Налдеев, плотненький, лысенький, гриб-боровик — под Лужка косит. «Как доехал, Евгений Николаевич? Хочу познакомить тебя с нашим кандидатом. Иван Сергеевич Петров». Из-за длинного стола встает кандидат. Долговязый, худой, морда лошадиная, залысины, бородавка на лице, улыбка напряженная — не научился еще. Глаза слякотные, рукопожатие торопливое и вялое: «Очень, очень приятно!» Значит, это и есть Петров. И вот такого — в мэры?? Куда на Руси мужики подевались?

— Мы тут, Евгений Николаевич, наглядную агитацию к выборам утверждаем. Глянь, если интересно.

На столе листы с плакатами.

Тот же самый Петров, но только без залысин, и бородавку свели фотошопом, губы сжаты, взгляд твердый, на заднем плане — поле, река, коровы и церквушка. Надпись: «Мы должны вернуть себе эту землю!»

— Ситуацию ты знаешь, — начал Налдеев. — Софроново получает статус города, и соответственно нужен мэр. Район выдвигает Петрова. Опыт у него есть, в местной власти работал, уроженец Софронова, людей знает. Ну а будут трудности, мы поможем. А, Евгений Николаевич, поможем ведь?

— Поможем, конечно. Ну а область уже определилась?

— Определилась, — Налдеев сделал паузу. — Долженков.

Блин! Женька сморщился.

— Вот-вот.

Долженков, красавчик из мексиканского телемыла, вечный пионер-комсомолец, областная телезвезда, лет пять назад погорел на торговле соей для адвентистов, отмазался от суда, а года через два снова вынырнул главным по работе с молодежью. И тут же попробовал наехать на Женьку — территорию дачного поселка под соснами у реки под себя хотел прибрать, вроде как под военно-патриотический и оздоровительный центр для молодежи, только застраивать этот патриотический центр собирался элитными коттеджами. Гнида. Ну ладно бы это — так ведь, дурак же. Полный дурак — самовлюбленный, жадный, трусливый. Но им такой и нужен в Софронове.

— А что Иван Никифорович, насчет строительства в Софроново? Вы же вроде собирались съездить, ознакомиться с планами.

— Вон к шкафчику подойди, понюхай будущие ароматы Софроново. Выдали мне комплект предполагаемой продукции. Скоро весь наш Глебовский район Францией запахнет. Жаль не могу показать их проект застройки рабочих кварталов. Такого у нас еще не было. Лет через десять Софроново и твое Лукошино задвинет, и мой Глебовск.

«Хрен тебя задвинешь», — подумал Женька, вспомнив длинноногую секретаршу в приемной. — Пожалуй, двадцать мало будет. Накину еще десять.

— Ну а как насчет набора рабочих из Лукошино на эту ударную стройку капитализма?

— А как же, — даже как бы удивился Налдеев. — Куда мы без вас? Лукошино — это рабочий класс. Да к вам и заводы будут поближе. Сколько к вам ехать — 16 километров? А от нас все тридцать.

«Ага, ближе. У тебя железная дорога, а у меня на Софроново — раздолбанная леспромхозовская трасса, а по асфальту и все 50 кэмэ накрутит».

— Насчет Петрова я с вашими лукошинскими уже поговорил. Вроде не против. Только, извини, конечно, но мэр у вас — тормоз. Как был начальником снабжения, так и остался. Чуть что — телеграммы в область бьет. Садился бы ты в его кресло, а?

— С моей-то рожей, — усмехнулся для Налдеева Женька.

«…тормоз, конечно, тормоз, но к Женьке лукошинский мэр приезжает раз в неделю. И телеграммы те под Женькину диктовку пишет…»

Женька вдруг почувствовал усталость от этого танца — время идет.

— Ладно, Иван Никифорович. Все уяснил. Проблема, как я понял, у вас с областью?

И с Налдеева тут же слетела вальяжность, взгляд отвердел, усмешка стала кривоватой.

— А чего нам область, — махнул он рукой. — Пусть народ решает… Иван Сергеевич, ты спустись к девочкам, они должны были подбить документы с твоим экологическим фондом. Покажу Евгению Николаевичу. Я позову тебя.

— Да-да, — закивал Петров. — Я сейчас. Я в приемной буду.

— Ну? — дождавшись, когда Петров закроет дверь, спросил Налдеев.

— Можно попробовать. Есть у меня с областными ребятами некоторые общие интересы. Поговорю. Только Иван Никифорович, ты отсюда особенно не дави. Важно, чтобы они Долженкова раньше времени не сняли. Чтобы кем-то посерьезнее не заменили. Пока он идет номером один от области, у нас девяносто процентов. Этот козел везде успел наследить.

— А твои ребята из области не стакнутся с Долженковым насчет Софроново напрямую?

— Нет, не волнуйся — где область и где мы. Они там свои сектора не могут сохранить, а… курировать (подобрал слово Женька) такой кусок за сто километров… Да и потом, извини, я все-таки здесь. Ну и ваши глебовские, ребята не последние.

— Ну, смотри, Женька, ты ведь просишь, по сути, чтобы я устранился. А я, как ты знаешь, привык под контролем держать все сам.

— Ну а тут, Иван Никифорович, придется мне поверить. Да не напрягайся ты. Подумай сам, смогу я работать с Долженковым или нет?

— Думаю, что нет.

— И вообще… Ты скажи, я хоть раз тебя кинул? Ну, хоть раз.

— Никогда...

— Но у меня тоже есть в этом деле свои интересы…

— Ага, чтоб дорогу к тебе комбинат проложил?

— С тобой говорить страшно.

— Ты ведь уже понял, да? Питерские будут иметь дело со мной. Формально — утверждает область, но документы готовлю я и питерские. Твои шестнадцать кэмэ уже заложены.

— Ну, спасибо.

— Спасибо скажешь потом, когда Софроново сделаем. И еще. Тут Петров зарегистрировал фонд охраны природы, может, поучаствуешь? Все наши городские и районные предприятия уже отметились. Мы сейчас покажем тебе сводку. Ну а ты прикинь, сколько и как сможешь. Лизонька, — пропел Налдеев, нажав кнопку на телефонном аппарате, — солнышко, Петров у тебя? Пусть зайдет… Нет, пусть еще немного подождет… Слушай, тут мне Васильич на тебя плакался.

— Ага, достало его все-таки. А не рассказывал, почему?

— Не рассказывал. Но я и так знаю. И твои резоны понимаю. Но все равно, Женька. Не жадись. Подкинь что-нибудь своим ментам. Ну, там парочку компьютеров или рацию какую. Давай-давай. Сделай жест. Он уже сам жалеет, что наехал на тебя. Считай, что меня выбрал посредником. Просил замирить.

— Понял. Пошлю своих рабочих профилакторий их ремонтировать.

— Ну а как тебе Петров? С ним работать можно. Вполне.

— Да, я вижу. Через тебя.

— А ты бы как хотел?

— Да мне-то как раз так удобнее.

— Лиза, пусть Петров зайдет.

Перед Женькой лег лист со списком радетелей за сохранность глебовской природы. Коротко и ясно — кто сколько может. Шапка по кругу. Пять тысяч «зелененькими», десять, тридцать пять, двадцать, тридцать пять и т. д. Вот она сколько нынешняя вертикаль-то стоит. Вроде как и понемногу, но если они с этой шапкой по всему району пройдутся, то пару миллионов точно уложат в нее.

— Значит так, — начал Женька, коротко глянув на Налдеева с Петровым.

Налдеев спокоен, а у Петрова глаз оказывается быстренький, жаднень-
кий — ну-ну.

— Значит так. От «Хлебозавода» переведем пять тысяч, от «Пивзавода» — пять тысяч.

— И что, это все? — поднял брови Налдеев.

— Нет. Не все. Просто мне светиться не с руки. Теперь мы вот что сделаем, — развернулся Женька к Петрову. — Плакаты вот эти где будете заказывать?

— В области, — оглянулся Петров на Налдеева. — А что, есть варианты?

— И сколько вы собираетесь платить и получить?

— Семьсот цветных плакатов. Нам посчитали где-то пять-семь тысяч.

«…ну да, "пять-семь", от силы — две-три…»

Женька выдержал паузу.

— Сделаем так. Заплатите за наглядную агитацию тридцать тысяч. То есть впишете в свои бумаги. К выборной тематике прибавьте экологическую — с коровками, цветочками. Фонд платить не будет. Платить буду я. И платить буду, поверь, больше тридцати.

«То есть десять-пятнадцать…»

Женька говорил отрывисто, коротко, как со своими пацанами, но Налдеев пока молчал. Петров, похоже, сомлел. Спокойнее, спокойнее, Женька, не зарывайся.

— Продукция будет с питерского комбината, специальные ткани, растяжки, крепеж. Надо выбрать фронтоны домов, которые хорошо просматриваются и залепить на весь фронтон двадцать-тридцать таких вот плакатов. Найдется в Софроново тридцатьмногоэтажек?

— Найдется-найдется, — радостно, по-пацански закивал Петров.

— И небольших плакатиков сотни две — в магазинах, поликлинике, на станции, на почте. Везде, короче. И еще — пусть избирательная комиссия даст адреса всех избирателей города. Абсолютно всех. Мой художник сделает тебе персональные приглашения для каждого. С твоей фотографией, с твоими тезисами и твоей факсимильной подписью. Отпечатаем и разнесем по квартирам. Платить, повторяю, буду я.

— Ну, Евгений Николаевич, какие в тебе таланты пропадают!

— А вы, Иван Никифорович, когда вверх пойдете, позовите. Не пожалеете.

— Пообедаешь с нами? Часика через два?

— Спасибо, но у меня на «Хлебозаводе» печь сгорела. Будем сейчас думать с инженером.

— Ну что, спасибо за готовность помочь! Будем держать связь.

— Будем... А вам, Иван Сергеевич, успеха!

Петров торопливо пожал протянутую руку.

 

В приемной встает с кресла Олег, потягивается всем телом, красавец-спортсмен, складывает журнальчик, девушка Лизонька косится — Олег не замечает. И только на лестнице роняет: «Ну, блин, вроде старик, а какую девку поимел?»

— Да какой он старик? Ему в прошлом году пятьдесят отмечали. Он до октября на озеро ездит. Тот еще блядун. Секретарш меняет раз в два года. И каких!

 

Рядом с Женькиным «БМВ» у крыльца припаркован известный всему Глебовску серый «Опель». Увидев на ступеньках Женьку, из машины лезет сам Руслан.

— Здорово, Жека. Чего не объявляешься?

— Закрутился.

— А зря. У меня новенькие есть. Свежачок.

Ну, конечно, свежачок! — отработанный материал из Питера и Москвы. Молдованки и хохлушки.

— Ну, как у тебя?

— Хреново. Глебовские мышей не ловят. Вчера у меня драка была. Перегонщики перепились. Девушку одну, Тамару, знаешь ее, побили. Неделю в простое будет. Здание повредили — солнечным зонтом два окна высадили и вывеску попортили. Так ментыраньше глебовских появились. Троих перегонщиков сегодня отпустили, а один у них остался. Менты говорят, что он весь ущерб и оплатит. А что с него слупишь-то? Мы его еще в кафе обшарили — четыре зеленые сотни в кармане и все. А тут не меньше тысячи.

— Откуда они вообще взялись?

— Услышали на трассе, что в Глебовске  классные. Завернули к нам оттянуться. Не дотерпели до Москвы.

— А что перегоняют?

— Крайслеры.

— Хорошие?

— Хорошие, Жека. Очень хорошие. У ментов стоит сейчас белый «Крузер». Серебристый. Новенький. Представляешь? Его бы сейчас арестовать, сделать правильную оценку и реализовать. Взять оттуда на ремонт и за моральный ущерб, а остальное — этому герою в зубы и «гуляй, рванина».

— Ну а кому он машину перегоняет?

— Его проблемы.

— Смотри, чтоб нашими не стали.

— Ну а если попробовать?

— Пусть менты его подержат, подождем с недельку, кто объявится за машиной.

— И еще, Жека, менты просили передать — тут в район из Питера и Москвы фээсбэшников со своими альфами-омегами ждут. Вроде как патриарх собирается к вам на два дня в монастырь.

— Когда?

— Через неделю. Я позвоню.

— О'кей. Спасибо. А насчет машины держи в курсе. И, Руслан, не зарывайся. Лишняя головная боль ни к чему.

 

Далее:

— совещание на «Хлебозаводе»: вторую печь решили не останавливать, первую печь сделают за месяц, и уже тогда, в плановом порядке можно будет останавливать вторую; а вообще, похоже, нужно будет по-тихому менять все печи, заводу уже сорок лет;

— смотрел на складе образцы немецкого сайдинга, оформили заказ;

— обедал на «Пивзаводе» с технологом и директором, оттуда же звонил по мобильнику Пахому насчет двух заводских палаток у вокзала, вроде договорился;

— заехал в больницу, Глобу не видел — в реанимации; говорил с врачом — снимки позвоночника хреновые, нужно срочно везти в Москву;

— разговор в нотариальной конторе по поводу упрощенных процедур купли-продажи дачных участков в Женькиной зоне, сошлись на четырех тысячах (Женька тут же отшелушил сорок бумажек, с этими мелочиться — себе дороже), но нужно будет еще своего юриста послать, чтоб все правильно оформили.

 

В Лукошино Женька вернулся после пяти.

— Евгений Николаевич, я еще нужен? Там в каптерке Димка с Володей сегодня дежурят.

— Свободен. Завтра к десяти едем к Родиону на дачи, а в двенадцать — совещание на комбинате. Скажи Диме, чтоб меня не беспокоил, ужинать буду сам.

— Так Валентина звонила — сейчас придет.

— Отмени. Пусть завтра с утра будет. А себе из ресторана что-нибудь закажите. Давай, пока.

Женька входит в молчащий дом. Запирает за собой входную дверь на четыре поворота ключа. Идет на кухню. Из холодильника достает ветчину, помидоры, банку с оливками, укладывает в пластмассовое ведерко. Хлеба черного нет, только белый, ну и хрен с ним. Туда же — полуторалитровую пластиковую бутылку с пивом, и еще рыбную нарезку. Проходит через гостиную, в холл, и далее к себе наверх, запирая поочередно за собой сначала металлические двери из холла в коридорчик, потом — дверь со второго этажа во взрослую половину. Пускает в ванной воду, а пока вода согревается, снимает костюм, аккуратно пристраивает на вешалке в шкаф; сбрасывает рубашку, бронежилет, пропотевшую под бронежилетом майку, трусы, носки и голый идет в ванную. Встает — вода еще чуть теплая, но — в кайф. Надо было все-таки перед выездом из Глебовска завернуть к Руслану, или к Динаре на трассу заскочить. После душа натягивает спортивный костюм и, подхватив ведерко, продолжает восхождение — на третий этаж, в резиденцию. Последний поворот ключа в замочной скважине железной двери. Все. Он дома.

Включает компьютер, открывает бар, достает пока маленькую — для работы — бутылочку немецкого пива, сдергивает пробку и глотает прямо из горлышка. Закуривает первую в этот день сигарету. Берется за «мышку».

Почта. Официальная рассылка для членов Совета директоров компании «Видео Интернэшнл L». Именно так зарегистрирована эта фирма в оффшорной зоне, фирма финансирует работу энного количества цехов, по воспроизводству DVD с фильмами. Женька там член Совета директоров. Нормальная компания. Кино как кино. Лицензионное, и по-тихому — нелицензионное. В их неофициальной «табели о рангах» Женька в этом Совете на предпоследнем месте. Считается, что значимость его определяется только обеспечением сбыта пиратских дисков на трассе, на свои сходки его зовут редко. Только уведомляют по почте. Но Женьке так удобнее, члены Совета ни разу не видели, как он разговаривает с их председателем раз в месяц один на один. Собственно, на его-то деньги и закрутилась эта «Видео Интернэшнл». Всего отчета он не читает, смотрит в Приложение, на предпоследнюю строчку — его августовский приварок $ 63 000. Нормально.

А теперь — «Привет» от П. Женька входит в интернет, Яндекс, почта, и открывает заведенный два года назад только для одного адресата ящик. Открывает письмо с «Приветом» и скачивает на флэшку пришпиленный файл.

Вынимает флэшку и вставляет в стоящий отдельно ноутбук. Открывает файл сначала в ворде, на экране бессмысленный набор знаков, Женька выделяет текст, копирует, потом запускает написанную самим П. программу, и вставляет скопированное в открывшееся поле. На экране текст полугодового отчета в штаб-квартиру фирмы на Коста-Рике. О'кей. Отчет Женька читает внимательно, прерываясь, чтобы открыть файлы с предыдущими отчетами, сравнивая. Должен же он знать, где и на чем его разводят. Нет, чисто работают ребята. Чисто. Вот только эти две позиции. Нужно будет потом задать пару вопросов по этому поводу. Внизу комментарий от П. Опять Женька лажанулся — не две позиции, а три. Пропустил. Короче, за полгода 46 000 ушло на сторону. Опять. Но, в целом, можно сказать, по-божески. Так сказать, плановая за конспирацию утруска-усушка. Жить можно. Через год-два надо будет менять и Совет директоров и всю эту структуру. Но где время взять?

В Лукошино про Женькины дивиди-игры не знает никто. Это уже его личный отхожий, можно сказать, интимный бизнес. Циферки для «Дойче банка». Еще немного, и эти циферки перекроют его испанский счет. В дивиди-кино Женька начал вкладываться, когда народ в Лукошино только-только видео осваивал. В первые два года деньги от дисков шли ломовые, это потом началось законотворчество и передел рынка.

Из Яндекса Женька отбил «емелю» для П. «Отпуск планирую провести на юге». То есть деньги как обычно — в «Дойче банк».

Письмо от Алисы с Яной. Настучали из интернет-кафе в Малаге, погулять туда приехали с одноклассниками. Ездили с матерью на экскурсию в Марокко, в Танжер. Не понравилось. Грязно и скучно. В школе нормально. Передай Антону привет.

Ага, передам.

От Наташи — два смайлика и текст: «Нужны парча и лак. Скажи, когда будет транспорт, из Москвы или из Питера, без разницы».

Женька взял мобильник, нажал на цифру 1, и набор.

— Привет.

— Привет.

— Послезавтра две машины будут из Питера. У тебя там много?

— Лак для волос — сорок коробок, и двенадцать рулонов парчи.

— Пиши телефон экспедитора… Не зайдешь?

— Нет, Жень, извини, сегодня не в форме.

— Антон как?

— Да ничего вроде. Попсиховал немного из-за Людки. Любовь себе придумал, дурачок. Но сейчас успокоился. Возится с твоей видеокамерой. Мошек снимает. Говорит, что дозрел до философского кино. Не слышал такую фамилию Пелевин?

— Это писатель который?

— Да. Антон его книжку прочитал. Что-то такое про насекомых. Людмила Акимовна подсунула. Завелся. Я, говорит, знаю, как теперь снимать.

— Дай бог. Ну ладно. Целую.

— И я тебя целую.

Отбой.

Открыл вторую бутылочку, подошел к окну. Внизу пустой двор. Забор. И за забором снова двор, но уже не его, а Андрюхи. Красно-белый с широкими окнами дом посередине. Наташа сидит в беседке, какие-то бумаги листает. Блестит на столе только что положенный мобильник. Женька снимает со стены бинокль, всегда висящий у этого окна: трава, дощатый настил, Наташкины шлепанцы, — он медленно прогоняет в окулярах ножку стола, — рука, плечо, пробор на голове. Лицо ее совсем рядом. Нижняя губа закушена, чуть обозначились подглазья, так у нее всегда во время месячных. Наташа вдруг подняла голову и глянула в упор на Женьку — он даже на секунду отвел бинокль. Да нет. Вдоль забора идет Антон. Это она на Антона смотрит.

Красивый мужик будет.

Антон подпрыгивает и виснет на турнике, налитые мускулы блестят на предзакатном солнце. Сколько раз говорил ему, не качай мускулы, мышечная масса тормозит реакцию. Нужны сухие руки и точный глаз.

Антон убить может уже, если стукнет правильно. Но ведь не стукнет. Робкий. Правда, никто его и не задирает. Отстает Антон от своего тела. Пятнадцать пацану, от девок у него, как говорит Наташа, крыша постоянно едет. Ну, конечно, с таким-то телом. А он все робеет. А вообще… парень хорош. И — в мать. Хотя вроде и Женькино есть что-то. Андрюху боготворит. Год назад пристал, дай, дядь Женя, все видеопленки, где вы с батей. Ну да, снимались, но обычно на отдыхе, в египтах-турциях. Дома не до кинабыло. Так Антон потом все Лукошино обошел, интервью у ветеранов на видео брал, а также места, так сказать, боевой славы снимал. Женька тогда нашел в Питере режиссера, заплатил пять тысяч, и тот взял к себе Антона на месяц — вместе делали кино. Настоящее, с музыкой, с голосом профессионального актера, титры взяли из «Криминальной России». Фильм получился, не хуже тех, что по телевизору. У Женьки есть и диск, и кассета. Молодость там. Ну не такая, конечно, как на самом деле. Розовые слюни. Но Женьке даже нравится. Лучше такое кино, чем их жизнь.

Антон крутит солнце, тело мелькает в окулярах. На мгновение крупно — лицо Антона с полуоткрытым ртом и остановившимся взглядом — Наташкино лицо в те мгновения, когда…

Женька замычал.

Пару раз он непроизвольно говорил Антону «сынок», и тот, похоже, воспринимал как должное — типа обращение старшего к младшему. Но Наташка потом сказала: «Больше так не говори. Никогда. Понял? Он носит фамилию покойного отца. Он помнит, как отец его на шее носил. Зачем ломать все …» — «Ладно-ладно, не буду. Нет, правда, не буду». Ну и ладушки. По сути, отношения их с Антоном сейчас — отношения отца и сына. Этим летом купил ему самую навороченную видеокамеру и новый компьютер. Друзья Антона на видеоиграх как на игле сидят. Тупеют. А Антон кино свое монтирует. Работает часами. Как заведенный. Если хватит ему запала еще на пару лет, будет учиться во ВГИКе. Так Женька ему и сказал, считай, что ВГИК у тебя в кармане, только сам не будь лохом — снимай.

Должна же быть справедливость хотя бы для детей.

Женька открыл коробку с присланными из Москвы дисками: боевики, порнуха, ужасы, сериалы, «авторское кино». Поколебавшись между Пенелопой Крус и «Войной миров», Женька поставил в проигрыватель «Войну», и когда на экране пошли титры, нажал на паузу. Разложил на стуле у дивана харч, открыл баллон глебовского пива и нажал кнопку «Play». Все — трудовой день закончен.

А пиво, кстати, неплохое, марку держим.

На экране проваливается земля, вместе с машинами и домами, мечутся люди, режиссер сделал это в стилистике телерепортажа плюс ситуация: одинокий бездетный отец при живых детях и жене. Вот такой ужас Женьке в кайф — упакованный в классное кино, для приема вместе с пивом, рыбной нарезкой, маслинами, ветчиной и помидорами.

То самое кино, что надо.

 

 

3. Ссыкун

 

Женька ненавидел блатные песни, лагерные наколки и отечественные боевики. От «Бригады» его тошнило, но в разговоре со своими — а куда денешься? — он кивал головой «да, да, пацаны — классное кино». На самом деле он любил «Крестного отца» и «Лицо со шрамом», он любил старинное советское кино «Три плюс два» и «Кавказская пленница», любил про «Блондина в черном ботинке» и про Штирлица. Нет, фильмы из «Криминальной России» он смотрел внимательно, даже очень. Но здесь интерес был производственный — Женька обязан знать, как их теперь показывают народу, то есть — какая для них погода на завтра.

Когда-то Женька любил ездить на рыбалку, любил ездить за грибами с дядей Колей и Владиком. Но ни за грибами, ни на рыбалку он не ездит уже давно. Не может он часами сидеть на берегу, чувствуя спиной открытое пространство сзади с кустами и деревьями. И на озеро перестал ездить, купание в открытой со всех сторон воде, то есть минуты и часы полной беспомощности — это только если за границей, в Турции или в Испании, на пляже.

Женька знает, что он трус. Трус с детства.

Первый настоящий ужас он пережил в детсадовском возрасте перед телевизором, показывавшим мультфильм про маленькую девочку, которая заблудилась в ночном лесу: девочке страшно, лес темно-лиловый, косматый, кряхтят, как живые, кривые деревья, ухают птицы. Сова с диким глазом и изогнутым клювом выскочила откуда-то сбоку, закрыв собой экран, и Женька вздрагивает всем телом. Ну а когда пень перед девочкой неожиданно ожил, встал на корнях и протянул к девочке сучковатые корявые руки, Женька замычал через сдавленное горло, потом крик вырвался наружу, в комнату заскочила мать, пившая с каким-то очередным мужиком на кухне: «Женя, Женечка, что с тобой?» Ну, а потом раздался голос мужика, возникшего в проеме двери: «Глянь, да он обоссался от страха. Что же с ним в жизни будет, если он от детского кино ссытся?»

Вместо отца у Женьки были дядя Витя, дядя Валентин, дядя Андрей, дядя Толя, это пока мать не начала болеть. Потом новые мужики возникали в их квартирке на неделю-две и пропадали бесследно. Отец Женьки разбился на мотоцикле, когда Женьке было полтора года. Ехал с рыбалки с дядей Колей, соседом по бараку, отцом Владика, и на повороте вылетели в канаву — дяде Коле ничего, а отец сломал затылок. Умер в тот же день, в больнице. И хорошо, что помер, говорила мать, поддав: «Мне еще пожить хочется, а тут возись с двумя полудурками засранными — старым да малым».

Женька помнит утренний ужас, когда, проснувшись в предрассветных сумерках, он увидел в открытую дверь огромную серую птицу, севшую на спинку материной кровати. Птица пристально смотрела на него блестящими глазами, и только, когда свет из окна начал прибывать, глаза птицы превратились в пуговицы, а вся она — в наброшенный на спинку стула халат.

Страшно было в детском саду — на него кричали чужие тетки-воспитательницы, били мальчишки из его группы, и он очень хотел в школу, но первого сентября в шеренге первоклассников рядом оказались все те же его детсадовские мучители.

Он не любил гулять. Их барак комбинат построил в слободе, где жили молокозаводские, и Женька, получалось, был и не комбинатовским, и не молокозаводским. Он сидел дома и смотрел телевизор, пока не приходила мать. Женька любил, когда она приходила пьяная, — мать сразу заваливалась спать, и телевизор смотреть можно было хоть до часу ночи.

Потом, в пятом классе, когда он выиграл историческую олимпиаду в школе, за него взялась Людмила Акимовна — начала давать книжки. Года три Женька читал как сумасшедший. Жюль Верн и Вальтер Скотт у него не пошли, скучно. Зато раз пять перечитал «Тома Сойера» и «Хуторок в степи». Читал Диккенса и Стивенсона, Клифорда Саймака и Стругацких. Ну а по телевизору он любил смотреть уже не мультфильмы и боевики, а старые кина про любовь.

При этом Женька сторонился девочек из своего класса. Почему-то все они казались ему дурами. Все до одной. Не то, что старшеклассницы. В классе он сидел у окна за предпоследним столом, и отсюда хорошо просматривалась спортплощадка, на которой старшеклассницы играли в волейбол, — он глаз не мог оторвать от их рук, от их плеч, бедер, от наливавшихся грудей, обтянутых спортивными костюмами. «Человека со шрамом» в первый раз он смотрел в видеосалоне за баней. Фильм потряс его — и не бандитскими разборками, а сценой с Эльвирой. Женька не мог понять, почему Тони после первой же встречи с Эльвирой сказал, что Эльвира на него запала. Ведь она же отшила его сразу! В лицо говорила: урод, козел, вали от меня и т. д. А Тони как-то понял, что — запала. Но как?!

Лучшими часами в школе были для него часы в группе продленного дня, когда в классе сидело их всего несколько человек — кучка из младших классов в одном углу, и взрослые — Женька и четыре девятиклассницы, занимавшиеся английским, — в другом. Женька помогал девушкам составлять английские фразы и переводить абзацы из английской книжки Агаты Кристи.

Женькина кличка в школе была «ссыкун». Вначале одноклассников смешило то, как он вздрагивал при неожиданном звуке. А однажды, когда Киря из комбинатовских подкрался сзади и заорал ему в ухо, Женька дернулся от испуга, не очень сильного на самом деле, и тут же обнаружил, что штаны у него мокрые. Это было в четвертом классе. При всех, в коридоре на перемене. Потом на ухо сзади орал Букса, потом снова Киря. Повторилось в пятом. Опять Киря. Но тогда уже Ленка Шаповалова врезала ему поморде, а Женька месяц не показывался в школе. И к ним стала приходить Людмила Акимовна. Смешно, но идею насчет секции боевых искусств подсказала ему она. Тренер глянул на Женьку кисло — уж больно дохлый был пацаненок. К тому же секция была чужой территорией — сюда ходили только комбинатовские. Но Женька не пропускал ни одного занятия и дома за бараком в огороде повторял силовые упражнения до шума в ушах. Через полгода он втянулся, и оказалось, что на тренировках он может быть злым, агрессивным и жутко настырным. Через год взрослая рука тренера отлетала от его ударов. И все равно, вне спортзала услышав сзади «ссыкун», он втягивал голову в плечи и ускорял шаг, — знал, что не посмеет ответить. Трус потому что.

Кончилось все в восьмом классе. В конце апреля школьников погнали на субботник — убирать территорию парка за переездом. Молокозаводские пришли с лопатами и граблями. Для комбинатовских, которые жили в старых кирпичных, пленными немцами построенных трехэтажных домах, инструмент должен был привезти завхоз, но завхоза еще не было, работы не начинались. Женька косил глазом на Аньку, которая пришла в белых джинсах и белой курточке, вспоминал ее лицо совсем близко от своего, когда вчера на продленке они переводили с английского. У нее были серо-зеленые глаза и потрескавшиеся губы.

Женька не почувствовал, как вдруг затихли сбоку от него комбинатовские пацаны, — к нему крался сзади, стараясь не шаркнуть кроссовкой, Витька Бибиков. И никто не остановил его, и Женьку никто не окликнул, хотя многие, наверно, видели и знали, для чего подкрадывался Бибиков.

Вставший сзади Бибиков набрал воздуха в грудь и крикнул в самое ухо Женьки: «Жек!-а-а!!!» Крик вошел холодом — ледяным — в Женьку. И он умер. Тело его, освободившееся от Женьки, привычно, как на тренировке, крутанулось и встало в нужную позицию. Черенком лопаты, которую Женька так и не выпустил из рук, ткнул он Витьку в живот. А когда Витька сложился вдвое, долбанул его в лицо коленом снизу и с размаху опустил на затылок зажатый в кулаках короткий отрезок деревянного черенка. Пока тело Бибикова раскладывалось на земле, Женька взмыл в воздух — он впервые переживал странное ощущение мира вокруг, замедлившего свои движения, сам-то он успел в прыжке сложить свои, отяжеленные кирзовыми сапогами ноги так, чтобы правая подошва нацелилась на подставленное Бибиковым левое ухо, а левая — каблуком — на торчащий сбоку нос. Алым сгустком выхлестнула кровь из Витькиного носа, а Женька бил и бил неподвижного Бибикова сапогом в живот. И только тут включился слух. «Ссыкун! Падла!!!» — подняв голову, Женька увидел, как в замедленной киносъемке, ринувшегося на него Буксу, но вместо того, чтобы рвануть в сторону, Женька поднял лопату и только тут услышал уже свой собственный незнакомый ему крик. Лопата была нацелена на шею Буксы, тот отпрянул в сторону, его чуть занесло, и Женька плашмя долбанул железом по голове Буксы. Голова дергалась под ударами, Букса все стоял и стоял, а потом начал медленно оседать.

«Жека! — разобрал Женька в вое вокруг голос Владика. — Что с тобой, Жека?» И Женька как будто вернулся. На земле лежал Бибиков, вокруг головы небольшая лужа крови. Визжали девочки. Букса стоял на коленях, упершись руками в землю, руки его дрожали. К Женьке шли, бежали почти директорша и физрук. Они говорили что-то Женьке, и Женька слышал их голоса, но ничего не понимал.

Женька повернулся и пошел из парка. Никто его не останавливал. И никто не пошел с ним. Женька шел по улице, с лопатой. Один.

И только тут он осознал, что штаны у него сухие. Он не обоссался. В первый раз.

Потом две недели он лежал дома. Болела голова. Тошнило. Приходила Людмила Акимовна. Она вместе с матерью возила его в больницу, сначала в Глебовск, потом в областную психиатрическую. Каждый день после школы заходил Владик. Владик рассказывал, что Бибикову сделали операцию, что-то порвалось у него в животе. Он и сейчас в областной больнице — ухо ему подшили сразу, а нос еще будут выправлять. Ну а Букса отделался сотрясением мозга. В школе говорят, что Женька сошел с ума. В классе его жалеют больше, чем Бибикова и Буксу. Все молокозаводские за Жеку. И даже Андрюха из комбинатовских сказал, что он тоже за Жеку. У Андрюхи спросили, ты чего, за молокозаводских теперь? А Андрюха сказал — нет, я за справедливость. Родители Бибикова подали заявление в милицию, но Женьку отбила Людмила Акимовна, принесла справку из психдиспансера. И теперь Женьке ничего не будет, его только переведут в Софроново в интернат для умственно отсталых.

Но Софроново отпало само собой. В школе решили, что он сдаст экзамены экстерном и получит справку о восьмилетнем образовании.

По истории, литературе и русскому он занимался дома с Людмилой Акимовной, по остальным предметам — самостоятельно. Ну а когда в середине июня пришел сдавать экзамены, оказалось, что и напрягаться не надо было. Его посадили за стол в кабинете завуча, напротив села химичка, историчка, она же завуч, они задавали вопросы сразу по всем предметам, слушали в полуха, сказали «Удовлетворительно» и достали из папки, лежавшей на столе, уже готовую справку об окончании восьмого класса.

На том и закончилось Женькино образование.

Лето он ишачил на огородике возле их барака и еще на одном — у речки. Там было восемь соток. Женька решил становиться взрослым. Взрослым по-новому — фермером. Восемь соток у реки и три возле барака — это было много. Очень. Наломавшийся за день Женька засыпал вечером прямо за столом.

Мать в его огородных делах не участвовала. Уйдя с комбината, она занялась торговлей. Сначала торговала в Глебовске тетрадями и бумажными скатертями, которые на комбинате начали выдавать вместо зарплаты. Потом перешла на цветы, потом — на постельное белье, турецкие футболки, шлепанцы, шорты и т. д. За товаром к челноку в Глебовск ездил Женька, и Женька же торговал, когда мать запивала.

Ну а самое главное, он начал ходить на танцы. К нему вдруг зашли молокозаводские с их улицы и позвали с собой в ДК.

— А чего там? — глупо спросил Женька.

— Да комбинатовские залупаться опять начали. С тобой спокойнее.

Разговор по дороге был только про то, как и что делать, если комбинатовские полезут сегодня. Владик показал кастет. «А у тебя что?» — спросил он Женьку.

— Ничего.

— Ну а если сунутся, чем отбиваться будешь?

Женька пожал плечами.

Ему выдали короткую цепь — «положи в карман, спокойнее будет».

Видно было, как они боятся. Но ведь — идут же!

Женька тоже волновался. Но по-другому. Он шел на танцы. На настоящие, как взрослый мужчина. И поначалу, действительно, ощущение было сильное, это когда сверху из динамиков грянула «Феличита», и девки — и взрослые, и старшеклассницы из их школы — разом поднялись и пошли в центр зала чужой, жуткой походкой женщин из телевизора. И перед ним, стоявшим у стены, заколыхалась в яростной счастливой музыке толпа девушек. Потом начали выходить парни. Но тут молокозаводские вызвали Женьку на крыльцо. Они обычно здесь сидели. Передали ему початую бутылку пива. Женька допил, хотя отвратный вкус пива он знал — пробовал дома, со стола после матери. Потом какое-то время сидел неподвижно, ждал, когда пройдет ощущение разбухшей от пива головы. Комбинатовские не цеплялись, проходили мимо, не замечая их. Женька посидел на виду с молокозаводскими на крыльце, потом снова пошел внутрь музыку послушать. С ним заговорила Ленка Шаповалова. «Чего не танцуешь?» — «Неохота что-то» — «Ага» — сказала Ленка и отошла. И Женька немного попереживал по этому поводу. Из пацанов, с которыми пришел Женька, не танцевал никто. А комбинатовские пацаны — те танцевали. Становились в кружок, руки поднимали и даже что-то там выкрикивали. Потом Женька снова пил пиво с молокозаводскими, но уже не на крыльце, а внизу, под березами у затона. И оттуда же пошли домой.

— Ничего оттянулись, да? — сказали ему на прощание.

— Да, — ответил Женька искренне.

Так и пошло.

Но настоящая жизнь в ДК у Женьки началась чуть позднее. Когда он уже пообвыкся, перезнакомился с молокозаводскими, когда начал уже примеряться, как он подойдет к Аньке или к Ленке пригласить их, когда пиво уже перестало казаться ему противным. Он сидел с молокозаводскими на крыльце, мимо проходила небольшая компания комбинатовских, и вдруг Штырь тормознул и остановился напротив.

— Привет, Ссыкун! Ты, говорят, психом теперь заделался?

И Женька, уже как будто уставший ждать этого, как бы с облегчением даже спрыгнул с каменных перил, потянулся всем телом, не отрывая глаз от наглого свечения глаз Штыря. Правая рука потащила из кармана короткую цепь. Штырь, настроившийся, видимо, на предварительное протокольное перелаивание, не успел ничего. Коротким движением Женька рубанул цепью по роже его от уха до губы. И когда Штырь, взвыв, схватился за лицо, Женька слегка подпрыгнул и правой ногой ударил его в пах, Штырь свернулся на плитах крыльца.

— Ссыкун, а если так? — услышал он. Комбинатовские чуть подались назад, оставив впереди Томаза. В руке у Томаза открытый нож. — А если так?

— Нож-то убери, — услышал свой спокойный почти голос Женька. — Убери, сказал, хуже будет.

— А ты — цепь.

И Женька уже привычно удивился замедленному движению руки Томаза, которую он поднял в сторону и разжал пальцы. Можно было в подробностях проследить за тем, как поворачивал и поблескивал нож, падая на бетон. Женька выпустил цепь. И,крутанувшись на месте, достал пяткой правой ноги челюсть Томаза. Аккуратненько так, вполсилы. Голова Томаза мотнулась в сторону, руки как будто опустились, и Женька протянул наклонившееся вперед тело свое за правой рукой, точно уложив себя в удар — снизу, в подбородок. Томаз сел. И еще один удар — не слишком сильно — ногой в нос, чтобы ослепить. И все.

Сзади стояли уже молокозаводские, кто-то ногой отшвырнул нож Томаза, кто-то подвинул к ноге Женьки его цепь.

Подцепив цепь ногой, Женька сбросил ее с крыльца.

— Будут еще вопросы?

Комбинатовские стояли молча.

Женька развернулся и пошел к перилам. Чуть помедлив, на перила полезли молокозаводские, типа драки не будет.

Кто-то крикнул из комбинатовских: «Ну, Жека, с тобой все. Мы сейчас вернемся. Ты труп».

— Ага, — сказал Женька, глядя как комбинатовские уводят Томаза и Штыря.

— Слушай, а если, правда, вернутся? Они же сюда полгорода приведут? — спросил Владик.

— Нет, — ответил Женька. — Не вернутся. Кто им мешал сейчас?

Сейчас Женька не боялся. Вот этого всего — он не боялся.

— Ну, Жека, ты, даешь! Откуда?

— В кино видел, — сказал Женька.

Через несколько дней за городом на озере, выгрузившись из автобуса с компанией, Женька увидел, как Томаз уходит от трех разъяренных мужиков, по виду — глебовских. Женька выскочил навстречу и свалил первого. Бежавшие развернулись к Женьке, но Томаз, подхвативший с земли какую-то лесину, кинулся к стоявшим на берегу машинам, видимо, их машинам, и рубанул палкой по ветровому стеклу ближайшей. Взвыла сигнализация, мужики тормознули. От берега бежали еще несколько. Но — голые, но — запинаясь, вдевая на ходу ноги в резиновые шлепанцы.

— По кустам, к пионерлагерю, — крикнул Женька своим. — Томаз, давай с нами. Веером.

В заросшем кустами овраге под пионерлагерем, где все сошлись через несколько минут, Женька спросил у Томаза:

— Ты что один-то полез на них?

— А этот урод сказал мне «черной».

— Ну?

— Че ну? Я не привык к такому обращению.

Домой возвращались вместе, по рельсам — глебовские, как сказал Томаз, приехали на озеро в трех машинах, и на дороге нагнали бы их точно. Ну а вечером в ДК Томаз со своей компанией и Женька со своими молокозаводскими жали друг другу руки.

Последним, с кем пришлось разбираться Женьке, был Король. Это уже зимой. Король вообще-то жил в Глебовске, но после зоны (два с половиной года за хулиганство) приехал в Лукошино оттянуться с бывшими дружками. Для Женьки это уже была другая возрастная категория — сильно за двадцать. Женька увидел его в зале для танцев окруженным комбинатовскими и, проходя мимо, услышал: «Да вы что, совсем тут охренели? Под Ссыкуном ходите?» И, уже не ожидая привычного наплыва ярости и силы, Женька просто положил Королю сзади руку на плечо. Тот повернул лицо с задержавшейся на нем улыбкой, ожидая, видимо, увидеть очередного старого кореша.

— Узнал? — спросил Женька и, не дожидаясь ответа, рубанул костяшками пальцев в нос и, отпрыгнув назад, успел, как на тренировке с грушей, провести пару серий ударов, сначала в живот, целясь по печени, потом два прямых в голову.

— Томаз, выведи его. Пусть продышится.

В следующую субботу Король сам подошел на крыльце ДК к Женьке.

— Классно ты меня сделал. Чья школа?

— Секция на комбинате. Уже три года.

— Ну, Михалыч, мужик классный. Да… Но что я скажу — на зоне тебе не светит. Имей в виду. Там сначала думать надо, а уж потом бить… Ну а вообще, жизнь у вас тут, я вижу, сильно поменялась.

Женька промолчал, какая была тогда жизнь, он не знал, и знать не хотел. Сейчас была его жизнь. Он кивнул и двинул навстречу поднимавшейся по ступеням Нинке.

Нинка была девушкой Женьки.

Месяца за три до этого, Женьку, сидевшего и ждавшего, как всегда, появления Аньки (да нет, только чтобы кивнуть ей издали, только чтоб, выбрав место поудобнее, ловить глазом ее волосы, профиль, плечи — а ведь каждый раз, собираясь в ДК, он давал себе обещание: «Сегодня!») — Женьку позвали комбинатовские «оттянуться» в общагу. Отказываться ему было нельзя. Женька пошел. Пили в комнате у грудастой компанейской Дашки. Потом поставили музыку. Из девок кроме Дашки была конопатая Ирка и рыжая Тамарка. Тамарка спросила, а ты, Женька, почему не танцуешь? Не умеешь что ли? Пошли, научу. Пошли-пошли, здесь тесно. И повела в свою комнату. Вот так, руку сюда положи. Да не бойся ты, что ты как девочка молоденькая. Обними покрепче и просто под музыку ногами перебирай — вот видишь, делов-то. И Женька впервые почувствовал своим телом грудь и живые, трущиеся об него, бедра девушки, правая ладонь его плавилась от жара ее кожи под тонкой блузкой. Он почувствовал, как начал набухать член и попытался отстраниться, но Тамарка неожиданно сильно прижала его к себе: «А вот так ты еще не пробовал?», и губы ее впились в его губы, язык заскользил у него во рту. Женька аж замычал. «А? — спросила Тамарка, — нравится? Давай-давай, не жмись». И протянув руку, выключила свет: «Ну, вперед, командир!» Одним движением сбросила юбочку, переступила через нее и начала расстегивать пуговицы блузки. Трусиков на ней не было. Женька послушно повторял за ней — расстегивал джинсы, стягивал футболку, а Тамарка деловито пошарив в тумбочке, уже надрывала пакетик с презервативом: «На. Надень… Да ты чего? Не так. Давай я», — и женские пальцы тронули то, чего никто кроме Женьки никогда не трогал.

Кончил Женька сразу же.

— И это все? — вздохнула под ним Тамарка.

— Хрена тебе, все! Давай еще.

Потом они пили оставшееся после ушедших ребят вино. Потом пришли подруги Томки, и они перебрались в каптерку кастелянши на гору простыней, собранных для стирки.

В следующую субботу в ДК Женька, потоптавшись в толпе танцующих в обнимку с Тамаркой, предложил, ну что, пойдем к тебе.

— Не. Сегодня мне нельзя, сейчас за мной заедет парень мой из деревни… Да ладно тебе. Иди сегодня с Дашкой. Она в простое, — сказала Тамарка.

Женьке стало обидно от легкости, с которой Тамарка пихнула его к Дашке, но отказываться не стал. Месяца полтора ходил к Дашке. Ну а потом переключился на Нину. Тоже из общаги. Она больше всех была похожа на настоящую взрослую женщину. Особенно, когда надевала красное платье и распускала волосы.

Мать злилась: смотри, триппер не подцепи у своих потаскушек.

Но Женька уже почувствовал себя взрослым. Выращенную картошку продать толком он не смог. Мать возиться с картошкой на рыночке отказалась, и двадцать мешков из тридцати двух, выкопанных Женькой, пришлось сдать на базу за копейки. Женька включился в материнскую торговлю, и у него наконец-то появились свои деньги.

Наверно, это был самый счастливый период его жизни. Они перешли с матерью на обувь, возили аж из Москвы — из Лужников. Отстегивали по трояку ментам, Коробу и Точиле из Глебовска по пять рублей в день, и — нормально. Только вот мать начала запивать, и Женька — уже на свои — вызывал доктора с капельницей. После лечения мать завязывала на месяц-два. Потом начиналось снова. Но жить можно было. Вполне.

Порушил все Ленька Быков, Бык, вернувшийся в город. Когда-то он ходил в паханах у комбинатовских. Потом, отслужив в армии, сразу же сел за драку. Порезал кого-то. Вышел. Год тусовался в Питере с бывшими армейскими дружками, торговавшими джинсовым материалом. Но, видно, не сошелся с компаньонами — Бык был жадным, вороватым, ну а когда напивался — из него вообще дурь какая-то перла. Но в город Бык вернулся с понтом. Открыл два ларька — водка, вино, сигареты, сникерсы и баночное пиво. Баночное пиво у него не пошло, глебовского хватало. Это только так, если на танцах в ДК повыпендриваться с банкой. Не больше.

Появление Быка насторожило Женьку — Бык начал пялиться на Нинку. Быку передали, что Нинка сейчас у Жеки. А я такого не знаю, вроде как ответил Бык. Но тут Бык запал на практикантку из Питера Таньку. Ситуация вроде разрядилась. Но Женька уже был настороже. С Быком просто так не разойдешься.

Быковской торговли хватило на полгода. Потом сгорела она вместе с домом Быка. Говорили, что это был поджог, но вряд ли. Горели-то не киоски его, сгорел старинный, оставшийся Быку после смерти родителей дом из закаменелой черной лиственницы с сараем под одной крышей. В сарае и был весь товар Быка. Соседи вроде слышали запах горелой проводки с их двора, ну а в доме гудела компания Быка, и только когда пламя выхлестнуло из-под крыши — гореть начало на чердаке — ошалелые, полуобожженныеони начали выскакивать во двор. Бык успел выбить двери сарая с другой стороны дома и выкатить свою «Ниву». Дом и товар сгорели за полчаса. Бык выставил ларьки на продажу, а сам перебрался в дачное товарищество за город, там у него был домик-скворечник на четырех сотках. С ним поселился приблудившийся в Лукошино Миха-афганец. Типа быковский телохранитель. И вот после пожара Бык стал брать город. Договорился как-то с лукошинскими ментами, отжал пахомовских ребят из Глебовска, которые крышевали местный рынок и магазинчики на автостанции, и стал в городе хозяином.

Пока Женьку это не касалось. Вместо пахомовских на рыночек стали приезжать быковские. Брали столько же. Ну и какая ему разница? Даже лучше стало — при Быке менты перестали цепляться. Но потом Бык начал давить масло — увеличивать плату. Деревенские бабушки с молоком, творогом и зеленью стали появляться только по субботам и воскресеньям.

Мать пока держалась. Но когда в очередной раз быковские потребовали на пять рублей больше, бабы с базарчика взбунтовались: от кого же вы нас за такие деньги охраняете? Да у меня, например, всего товару на пятьдесят рублей. Так его же еще продать надо. И что, пятнадцать рублей каждый день ваши? Не будем платить!

И тогда один из быковских парней поддал ногой трехлитровую банку с молоком. Почему-то разлитое по земле молоко вызвало у бабок приступ особого ужаса. Бабы заголосили. Мать отдала свои пятнадцать рублей.

Когда пришел Женька с тележкой забирать остатки товара, мать, уже сильно поддатая, заорала при всех на Женьку: «И вам не стыдно? Друг друга мордуете, блин, в героях там ходите, а мать защитить некому!»

— Кто сегодня приходил? — спросил Женька.

— Павлуха и Секач. Сказали, завтра вечером подъедут.

На следующий день вечером Женька, Томаз, Штырь и Андрюха сидели на другой стороне площади и наблюдали. Подъехала светлая «Волга», из нее вышли Секач с Павлухой.

— Сидите здесь, — сказал Женька своим и пошел через площадь.

Он подошел в тот момент, когда мать вынимала положенные пятнадцать рублей. Женька отодвинул в сторону Павлуху и взял три синие бумажки.

— Это мои деньги. Я их заработал.

— Ты что, Жека, тут тебе не ДК. Давай деньги, — заговорили пацаны и увидели идущих к ним Штыря, Андрюху и Томаза.

— Валите отсюда. И чтоб вас больше здесь не видели. У вас других мест хватает.

— Ты что делаешь, Жека? — сказал Секач. — Ты хоть что-то соображаешь?

— Вали-вали.

— Ну, Жека, гляди, — и Секач с Павлухой пошли к машине.

Женщины торопливо паковали товар.

— А вы чего? Торгуйте. Вас это не касается.

— Ага. Разбежались.

— Женька, давай, давай, — задергала его мать, — упаковывай товар.

— Ты-то чего? Ты же сама вчера говорила…

— Да мало ли что я говорила? У тебя своя-то голова есть? Куда вам пацанам против этих бандюг?

— Ничего не будет. Успокойся.

— Сидите на месте и торгуйте, — прикрикнул на женщин Женька. — Ничего не будет.

— Да-да, — сказал Андрюха. — Ничего. Если Жека говорит, так и будет.

— А как теперь будет? — спросила бабка с цветами.

— Теперь мы вас будем охранять.

— И за сколько? — деловито спросила тетя Клаша. Без издевки.

— По пять рублей, — сказал вдруг Женька. — По пятерке в день. Вот Андрюха со Штырем будут приезжать.

Достал из кармана материны деньги, отделил две синие бумажки и вернул.

— С матери взял, а с остальных? — спросили бабы.

— С остальных завтра.

Он протянул деньги Штырю: сгоняй за пивом, тут хватит.

Но попробовать принесенного Штырем пива не успели. На площадь выезжала ржавая «Волга», за ней «Нива» Быка.

— Быстро же они, — охнул Штырь.

Машины затормозили на другой стороне площади, разворачиваться и подъезжать не стали. Из «Волги» выскочили Секач с Павлухой и встали возле «Нивы». Оттуда не торопясь вылезал сам Бык и Миха-афганец. В «Ниве» остались быковская Танька и еще какая-то девка. Бык со своими — небольшая группа — стояли спокойно, пережидали идущие машины. Потом медленно двинулись через площадь. Бык массивный, широкоплечий, с головой, как будто утонувшей в плечах, шел чуть косолапя, как бы от непомерности своей телесной силы. Рядом высокий Миха-афганец, с бритой головой, светлыми бровками, с почерневшей на солнце рожей, ну и, соответственно, — развернувшие плечи Павлуха с Секачом. К ним шли настоящие взрослые бандиты.

— Ну… И который из вас Жека? — спросил, остановившись, Бык. — Ты, что ли, глиста перетянутая?.. А?!

Стоящий на месте Бык как будто надвигался на них. Глядя в серые утонувшие глазки, Женька успел подумать: хряк; хряк это, а не бык.

— А это что, твои бойцы? — усмехнулся Бык, и пацаны, и Штырь, Томаз, и даже Андрюха вдруг стали пацанами. — Вы чего, сучата?

— Леня, ну ты же сказал, на секунду, — кричала Танька из машины. — Лень!

— Щас! — рявкнул Бык и дернулся корпусом вперед, как бы замахиваясь на них всем телом. Штырь, Андрюха и Томаз непроизвольно шагнули назад. Женька сдвинуться с места не смог. И не мог отвести взгляда от глаз Быка — как будто ледяным ветром потянуло на Женьку от неподвижного Быка. И с места не сдвинуться — что-то произошло у Женьки с ногами.

— Мне некогда сейчас. С девками на дачу еду, — заговорил наконец Бык. — Поэтому с тобой — завтра. Готовься.

И кивнул головой своим.

Миха хмыкнул и подмигнул Женьке как бы даже сочувственно. Развернувшись, все четверо так же неторопливо двинули назад через площадь. И когда они расселись по машинам, из окна «Нивы» вдруг высунулась рука с пистолетом. Грохнуло два раза. Штырь и Андрюха попадали на землю, Томаз присел, бабы завизжали, Женька по-прежнему стоял столбом. Машины тронулись.

— Я думал, по нам, — смущенно сказал Андрюха, отряхивая свою пижонскую рубаху.

— Да нет, это он так… Перед девками покрасоваться, — услышал Женька свой голос. В голове у него гудело. Теперь он чувствовал мелкую дрожь в ногах и боялся, что ребята заметят. — Все, представление закончено.

— Ну а мы чего теперь? — спросил Томаз.

— А ничего, завтра придем на охрану, как обещали.

— До завтра еще дожить надо, — сказал вдруг Штырь.

Остальные промолчали.

Женька начал укладывать их с матерью товар в тележку.

Он уже знал, что делать. Не верил, что сможет, не знал, как, но что делать, знал.

Вечером в ДК все было как обычно. Подошли молокозаводские, потом комбинатовские:

— Говорят, ты рыночек на площади под себя берешь?

— Говорят.

— А Бык?

— Разберемся, — и повернулся к Нинке, — у тебя сегодня можно?

Вечером Женька пил с Нинкой, потом спал с ней, потом снова пил. Потом снова лез к Нинке.

— Ну, ты сегодня, как заведенный, — сказала она.

— Ладно, спи. Я покурю на балконе.

И Нинка тут же засопела. Женька посидел немного на ее крохотной кухоньке, потом вышел через коридор общаги на балкон. Второй этаж. Земля совсем близко. Он спрыгнул. Пробежал по аллее к бывшей амбулатории, за кустами под забором стоял его велосипед и сумка. Переоделся в старый спортивный костюм. Выходную свою одежду аккуратно свернул и уложил в сумку. Сумку — под кусты. Тяжелый тощий рюкзачок приладил за спину. И крутанул педали. На глухой, вдоль комбинатовских заборов, дороге не встретил никого. На выезде из города в сторону дач и озера тоже пусто. Женька разогнал велосипед на асфальте за городом. Справа и слева черный лес. Потом что-то засветилось за деревьями впереди, Женька остановился, сполз с велосипедом в кусты — за поворотом на обочине фура, горят фары, два мужика ковыряются в моторе. Женька обошел их лесочком. Снова вылез на пустую дорогу. До садового товарищества оставалось совсем ничего. Слева открылось поле, и обозначились в темноте крыши домиков под лесом, он скатил велосипед на поле.

К забору товарищества он подбирался со стороны леса. Уложил велосипед в канаву под сосной и, выбрав глухой участок забора, перемахнул на территорию дачного товарищества. Домик Быка был вторым от угла. В окне горел свет, единственное живое окно в поселочке.

Женька пробежался на цыпочках вдоль забора по соседнему с Быком участку. Присел под цветочной клумбой перед низенькой — перешагнуть можно — оградой. Из дома доносились голоса. Женский визгливый, плачущий и хриплый — Михи-афганца. Быка не слышно. Потом голоса выкатились наружу: «Вот и вали отсюда, сука рваная!» Это — Миха. Потом Павлухин голос: «Ключ возьми, ворота нам откроешь». Какое-то невнятное бормотание и всхлипывание. Танька как будто успокаивает плачущую подругу. Стук калитки. Все — они вышли на улицу. Возле машин фигуры Михи, Павлухи и девок. Секача и Быка нет. Хлопают дверцами «Волги». Но машина не трогается. Потом через двор быстро бежит Секач. Ну да, днем, в городе за рулем «Волги» был Секач. Заработал мотор, машина тронулась в сторону ворот. Все, Бык должен быть сейчас в доме один — у Женьки пара минут, чтобы… Женька пытается стронуться с места и — не может. Дом молча пялится на него освещенным окном.

Снова стукнула калитка, по дорожке возвращается Миха. Поднимается на крыльцо. В соседних домиках по-прежнему тихо. И вдруг неожиданно для себя, как будто повинуясь затекшему от неподвижности телу, Женька привстал, перешагнул забор и пробежал три шага к дому. На небе в провале между тучами засветила луна. Под ноги легла черная тень от яблоньки. Женька вдыхает тяжелый влажный запах каких-то цветов.

Бухнула дверь. Шаги на крыльце. Женька ждет. Тихо. Не вставая, на корточках, Женька двигается вдоль стены и выглядывает за угол. Совсем рядом с ним — спина Михи, сидящего боком на нижней ступеньке крыльца. Запрокинув голову, Миха пьет из бутылки. Отрывается. Шумно выдыхает. Ставит руку с бутылкой ступенькой ниже. Тишина. Миха неподвижен, голова его опускается.

Бык так ничем и не обозначился.

Женька медленно, придерживаясь за стену, встает на затекших ногах, запрокидывает руку и вынимает из рюкзачка за спиной завернутую в тряпку, чтобы не звякнула о лежащий в рюкзаке топор, финку, разворачивает тряпку, наклонившись, кладет ее на землю. И, как в чужом жутком сне, выходит из-за угла.

Спина Михи под ним. Левой рукой Женька обхватывает голову Михи, зажав ему рот, правой — втыкает в шею слева финку и проводит ею слева направо. Миха выпрямляется, выгибается, опрокидывает Женьку на спину. Тяжесть его кажется неимоверной, тело Михи бьется, вминая Женьку в землю. Женька ковыряет финкой в его горле. Длится это долго. И вдруг Миха как будто расплывается на нем, голова его становится неправдоподобно податливой, прикрепленной к телу не тугой шеей, а как будто привязанной тряпочкой.

Женька сваливает тело набок и вскакивает. Он по-прежнему один во дворе. Бык не вышел. Женька поднимается по крылечку — тесный коридор, заставленный канистрами, полуоткрытая дверь, кухня, стол с тарелками и бутылками, сдвинутые табуретки. В проеме следующей двери виден край кровати и свисающая с нее голая нога. Финку Женька держит в левой руке, в правой — топор. Бык на кровати. Лежит на спине. Абсолютно голый. Спит. Слышно его дыхание. Скомканные простыни. Женька наклоняется, кладет финку на пол, и обеими руками берется за топорище. Встает над Быком. Настолько, насколько позволяет низкий потолок комнаты, поднимает топор, на секунду замирает и опускает топор, целясь в висок. Чувствует руками удар обуха, снова поднимает топор и — еще раз. Голова сама поворачивается лицом вверх, и дальше Женька бьет по переносице, на месте которой образуется провал. Провал заполняется темной кровью, оттуда при каждом ударе бьют брызги и костяная крошка на обои и в стекло окна. Бык практически неподвижен, если не считать мелкой дрожи в его руках и в спущенной на пол ноге.

Наконец Женька опускает топор. «Ну все, — крутится в голове бессмысленное, — теперь без разницы, теперь уже — без разницы». Лампочка, висящая с потолка на проводе. Забрызганные простыни и подушка возле головы Быка, на стекле окна красные подтеки. Голое тело с черно-красной головой.

Женька идет в коридорчик к канистрам. Первая пустая. И вторая. И третья. Наконец, у самой стены — канистра, в которой что-то плесканулось. И еще одна, непочатая. Острый запах бензина, который, булькая, льется на голую грудь Быка. Женьку бьет дрожь. Он опять торопится. Выскакивает во двор, подхватывает под мышки Миху, протаскивает его неподъемное, как колхозный мешок с картошкой, тело через крыльцо и коридорчик в кухню. Перешагивает через него. Берет топор, но тут же ставит его в коридор рядом с канистрами. Поднимает с пола в комнате финку и кладет на полку в кухне. Срывает белую занавеску с окна, мочит край в бензиновой лужице на полу. Открывает окно кухни. И ловит себя на странном: он старается не стукнуть и не скрипнуть, как будто боится разбудить Быка с Михой.

На цыпочках спускается с крыльца, заходит за дом к приоткрытому окну. Чиркает зажигалкой, перебрасывает загоревшуюся тряпку в окно, кидается к высокому забору товарищества, переваливает через него и замирает. Потом находит щель в заборе — свет в окне ровный. Не разгорается. Значит, нужно лезть снова, но в этот момент окно как будто меркнет на секунду и разом вспыхивает изнутри оранжевым пламенем. И Женька, выхватив из канавы под сосной велосипед и закинув его на плечо, бежит через лес к белеющей полосе дороги по краю поля. И уже на велосипеде по наезженной плавной колее сворачивает в черный лес. Когда через несколько минут дорога снова подходит к краю леса уже с дальнего края поля, он видит зарево в поселке. Дорога снова поворачивает в лес, дальше километра два до комбинатовской железнодорожной ветки — возвращаться на шоссе Женька не собирается. На подходе к комбинатовской дороге он затаскивает велосипед вглубь леса, к заболоченному оврагу, запихивает его в высокую траву и поднимается на насыпь. Сначала он идет, потом не выдерживает и бежит. Под ногами заросшие травой шпалы, зубчатая лунная тень от елей то возникает, то гаснет под ногами. Женька бежит все быстрее и быстрее, ему уже не хватает воздуха, но остановиться он не может. Неожиданно быстро впереди появляются ворота бывших комбинатовских складов. И Женька как будто успокаивается. Он спускается с насыпи налево, идет вдоль забора, потом сворачивает на тропинку к задам общежитий, нащупывает под забором сумку с одеждой. Раздевается догола. Натягивает джинсы и кроссовки. Футболку не надевает. Снятое и все еще мокрое тряпье закатывает в ком и запихивает в те же кусты. Это — на потом. И через заросшую аллею прогулочным шагом идет к торцу общежития за черными деревьями. Слепо поблескивают окна. Общага спит. Подпрыгивает, вцепившись в низкий балкончик на втором этаже. Подтягивается. За открытой дверью в коридор никого. В Нинкиной комнате все, как оставил. Нинка спит. Женька идет через коридор в душевую. Моется под холодной водой, поливая себя Нинкиным шампунем. Нюхает плечи, ладони. Вроде не пахнет. В Нинкиной кухоньке допивает из бутылки выдохшееся шампанское и лезет в кровать. «Чего опять? — бормочет Нинка, разворачиваясь к нему сонным горячим телом. — Женя… Женечка… ты чего дрожишь?.. неужели так хочешь?..да?..»

Утром, когда Нинка собиралась на работу, а так и не сумевший заснуть Женька лежал в постели перед включенным телевизором, в их дверь постучали. Женька услышал из кухни голос Секача: Жека у тебя?

— У меня. Да вы чего, он еще не вставал.

Нинку отодвинули, в комнатку вошли Дрон и Секач.

— Ты… ты что, здесь? — спросили.

— Ну.

— И все время был тут?

Ответить Женька не успел — в квартирку без стука входили милиционеры.

— Одевайся, — рявкнул лейтенант из двери. Рядом, совсем близко с кроватью встали еще два мента. — И вы тоже, девушка, с нами. Ну! Быстро-быстро.

— А что случилось?

— В милиции поговорим. Этих — кивок на Дрона и Секача — тоже в машину. Только в другую.

Внизу стоял милицейский автобус и «газик».

— О, как! — сказал Женька.

Менты молчали.

Допрос вел лейтенант.

— Какие отношения у вас были с Быковым? Что произошло между вами вчера? Что делали этой ночью? Правда ли, что вы требовали денег у продавцов на рынке?

— Спросите у бабушек, я хоть копейку взял у кого? — легко отвечал Женька.

Он ждал главного вопроса, но его не задавали.

В кабинет заходили еще двое, садились за стол и молчали, а лейтенант куда-то уходил. Потом возвращался и снова задавал вопросы. Это значит, что в другой комнате допрашивали Нинку, — что-то вроде перекрестного допроса, только заочного, сообразил Женька.

— Во сколько вы пришли домой из Дома культуры? Сколько пили? Что пили? Во сколько заснули?

— Пили вино. Потом еще немного шампанского. Да, девушка тоже пила. Не знаю, сколько.

— А потом? Что делали потом?

— Что-что… Трахались.

— Сколько раз?

— Чего?

— Сколько раз вступали в половые сношения?

— Ну, вы даете!

— Отвечайте на вопрос.

— Ну не знаю. Раза три-четыре. Я ж сказал, не знаю. Не помню. Потом устали и заснули.

— А из квартиры выходили?

— Ну, выходил.

— Зачем?

— Как зачем? Поссать. В уборную. У них в общаге уборная только в коридоре.

Потом шаги по коридору. Какое-то там оживление. Начальственный голос. Женька разобрал:

— Девушку можете отпустить.

Вошел капитан. Незнакомый. Видимо, из Глебовска.

— Какие у вас отношения с Быковым?

— Да я уже все рассказал.

— Повторите мне.

Повторил.

— Расскажите, как провели ночь.

Женька затряс головой.

— Все. Я уже пять часов талдычу одно и то же.

— Придется повторить. Вы знаете, что сегодня ночью при невыясненных обстоятельствах погиб Леонид Быков?

— Как это? — с абсолютно искренней тупостью спросил Женька.

— Да так. Сгорел.

— Опять?

— Что значит, опять?

— Так он уже горел.

— Вы можете что-нибудь сказать по этому поводу?

Женька пожал плечами.

— Что я могу сказать? Друзьями мы не были.

— А что вы скажете на то, что он обещал с вами разобраться сегодня?

— Скажу, что мне повезло.

Женька уже чувствовал, что его ведет. Он слишком устал, чтоб контролировать себя.

— А может, вы как-то поучаствовали в этом деле?

— Как? Вы мне объясните, как?

— Есть подозрение, что это ваших рук дело.

— Нет, вы мне скажите, как? Как я мог это сделать? Вы что?

— Ну, что ж, давайте разбираться, как.

Протоколы допроса Женька подписывал уже вечером.

— И вот здесь распишитесь. Вы находитесь под следствием и не имеете права покидать Лукошино. Вам все ясно?

— Я могу идти?

— Идите.

Во дворе сидела мать.

— Чего это они? Нинка ж им сказала, что ты у нее ночевал. Ее в два часа отпустили. И Андрюху, и Штыря. Арестовали только Секача с Павлухой и этих двух дур, что были у Быка. Их в Глебовск увезли.

Уже в темноте Женьку вызвали на улицу. Под забором на бревнах сидели Андрей, Штырь, Томаз и молокозаводские.

— Ну и как там, в ментовке?

— Задолбали, — сказал Женька.

— Слушай. А что это все было? И что теперь? — спросил Андрюха. И все замолчали.

— А я откуда знаю, — начал Женька и запнулся, как будто дыхание у него перехватило, как на велосипеде, когда на полном ходу переднее колесо вдруг проваливается вниз на крутом, вертикальном почти спуске, — жуть взяла от того, как смотрели на него пацаны, и от того, что Женьке уже не остановиться — подстерегли его, загнали, и Женька послушно заканчивает:

— Я теперь знаю одно, Быка нет. Теперь в городе мы. Понятно? Мы.

 

 

4. Наташа

 

Наташу Женька увидел в ресторане, когда отмечали его восемнадцатилетие. Он стоял с пацанами возле привезенных из Глебовска музыкантов, а через зал к ним шел Андрюха с какой-то девкой. Высокая. Стройная. Волосы. Плечи. Платье какое-то светло-зеленое. Каблуки. Походка. И… вообще!!

— Знакомьтесь, — сказал Андрюха, — Наталья. Моя невеста.

Ну, невеста — так невеста, подумал Женька. Ему-то что — у него уже была Маринка, блондинка с лицом и фигурой манекенщицы. Звезда Лукошино. И вдруг Женька увидел, что Наталья — это Наташка из парикмахерской. Ну да. Он же пару раз стригся у нее. Но там она — в сером халатике, волосы стянуты, джинсики, кроссовки, быстрая такая, деловая.

Потом Женька заметил, что пацаны на Наталью западают — очень уж стараются, когда она смотрит на них, да и когда не смотрит — когда просто стоит близко. Ну да, девка классная.

Но классных тут половина…

А может все потому, что держалась непривычно. Попадая в их компанию, девки обычно или строили из себя крутых, или оглядывались со страхом и восхищением. Преувеличенным, конечно. Ну, а у этой взгляд внимательный, спокойный, как бы даже чуть насмешливый. Или просто выражение лица у нее такое? И еще, — приятно было смотреть, как она Андрюху опекает, — после зоны, где ему отбили что-то в брюхе, он ослаб на спиртное.

Пару раз Женька ловил на себе ее взгляд — странный немного, как бы чуть озадаченный. Ну, это-то понятно — Женька становился знаменитым.

Потом осенью они ездили вчетвером в Турцию — Андрюха с Наташей и Женька с Мариной. Марина — все больше по магазинам и по дискотекам. У Маринки твоей, посмеивалась Наташа, скорость 20 баксов в час. Сама же Наташа тянула всех на море. Она и дома часами могла не вылезать из озера.

После обеда в отеле они гуляли по набережной до яхт-клуба, потом сидели в тамошнем баре. На территории яхт-клуба уже как будто и не Турция была, а просто — заграница: английская и немецкая речь, холеные девки-продавщицы в аквариумах-магазинчиках, магазинчиках, кстати, почему-то всегда пустых, но дорогих офигенно. Вот здесь Маринка и оттягивалась по полной. Это она заставила Женьку с Андрюхой сменить кроссовки и спортивные костюмы, купленные для курорта на Апраксином рынке в Питере, на европейские брючки, рубашечки и туфли.

Женьку тоже тянуло сюда. Он приходил смотреть на яхтсменов. Обычные, в принципе, люди, ничего в них особенного — полумужицкие-полупацанские лица и фигуры, молодежные майки, рубашки в клетку, и, кстати, линялые какие-то. Но при этом — люди другие. И двигаются они не так. И смотрят не так. И никакого гонора, хоть и стоят рядом их шикарные яхты. Как бы расслабленные даже. Спокойные странным спокойствием. Но шибало от них крепостью какой-то нездешней. Нет, дело не в ихних дорогих яхтах. Женька уже мог купить себе такую же. Ну, пока не самую-самую, но вот такую вот, средненькую — легко, как говорит Наташка. Тут другое…

Они сидели за столиком в пустом баре, по потолку ползали солнечные блики от воды, за раскрытыми окнами камышом раскачивались мачты яхт, побрякивали, позванивали железными тросиками. Маринка прохаживается перед ними, покачивая как на подиуме бедрами, обернутыми в только что купленное парео, и Женька чувствует холодок ниже живота. Официантка с подносиком чуть тормознула, засмотревшись на Марину, и за спиной официантки в проеме двери Женька увидел, как из магазинчика напротив выходят трое наших — китайские спортивные костюмы, голые животы и груди, татуировки, тяжелые золотые цепи. На мордах — тупое и жалкое сейчас для Женьки: расступись, блин, русские пацаны идут!

И Наталья, сидевшая рядом, вдруг тихо спросила:

— Ну и как? Посмотрелся в зеркало?

— Да мы-то вроде поприличнее выглядим?

— Вот именно, что — вроде!

— Но ведь те же деньги платим, что и немцы.

— Ага, но заметь, Женя, с тобой продавцы везде по-русски заговаривают. Ни разу не ошиблись.

Женьке как-то не по себе даже стало — она-то откуда знает, про что он думал? И потом — откуда столько смелости разговаривать с ним вот так? А ведь знает, что ей — можно.

Ну да, не в деньгах дело.

Как раз этим летом они с Томазом сняли на два месяца дачный домик на озере и поселили туда Ленку-повариху для питерского спеца. И спец этот по вечерам объяснял им двоим, сидящим напротив с тетрадочками, что такое банки и с чем их едят, как можно открыть счета в недоступном пока для русских европейском банке. И почему нельзя иметь дело с МММ и прочими «русскими домами "Селенга"». А также переводил на понятный им русский язык то, что пишут в газете «Коммерсант». «Газету эту читайте каждый день. Время ваше кончится скоро. Будущие деньги делят уже сейчас и делят без вас. Учитесь, если не хотите лечь в могилу лохами».

Все так. За три года — девять человек. Аллея целая на их кладбище. Четверо в разборках легли — с хачиками за рынком, когда один абрек, подстреленный Глобой по дурости, вдруг встал во весь рост и из АКМ положил троих лукошинских, четвертого же северские на своей трассе завалили. Ну а осталь-ные — это просто Лукошино. Лукошино и ихняя дурость. Крышу сносило у пацанов от ломовых бабок, ну и от гормонов взбесившихся. Одного с проломленным черепом на полянке нашли. Рядом след мотоцикла с коляской. Чей мотоцикл, Женьке даже гадать не нужно, ездил не раз на этом мотоцикле, когда за стоявшей рядом с матерью на рыночке молодухой с цветами Риткой муж ее приезжал. Ритку эту за неделю до своих похорон покойный отодрал с приятелями на речке. Хвастался потом, что оттянулся от души. Ну, вот ты и оттянулся, придурок, думал Женька глядя на заколоченный гроб, который опускали в могилу. Другого точно так же за девку молодую, точнее, малолетку, — он с танцев затащил ее в кусты к затону,бухой был, ничего не соображал, не слышал даже, как она орала, — насмерть забили проходившие мимо мужики, можно сказать, на ней и забили. Вроде как дядька ее там был. Но Женька запретил своим выяснять, кто участвовал: деньги деньгами, но, типа и совесть надо иметь. Девок, блин, не хватало ему! Да девки на них сейчас просто виснут, такое время настало.

Трое в машине разбились — утром поехали в Глебовск, купили подержанную «Тойоту», отметили это дело в ресторане, сели в машину, разогнали ее как следует, и на выезде из Глебовска на повороте вмазались в автобусную остановку. И все трое — мертвые.

Ну а так, все вроде в порядке было. Женька, Томаз и Андрюха держали кассу. Деньги там были. Деньги хорошие. На ментов, на судей, на городское начальство и проч. Город был под ними, и уже начали выходить на трассу.

А что дальше?

Больше того, что они имеют сейчас с рынка и магазинов, уже не будет. То есть будет, конечно, но не так уж много. И надо думать не про то, как доить чужие магазины, а — как свои открывать. Надо въезжать вот в эту вот жизнь, думал Женька, глядя на идущих по бетонному причалу к яхте немцев.

А в жизнь эту хрен попадешь. Женькина проблема сейчас — возраст. Деловые люди Лукошина, новые владельцы мастерских, магазинов, складов и проч. деньги платят исправно, но к делам своим бандюг-малолеток не подпускают. И, в общем-то, правильно делают.

Через пару дней после того разговора в баре Женька вдруг спросил Наташу, что подарить ей на свадьбу?

— Парикмахерскую, — ответила она, не задумываясь.

— Ну, ты даешь.

— А то!

Они лежали на пляжных лежаках под зонтами и смотрели, как Андрюха с Мариной в пляжный бадминтон играют. Женька, увязавшийся за Наташей и, соответственно, отмахавший с ней километра два в море, так что и зонты, и здание их отеля превратились на горизонте в крохотные коробки, а в море их поднимала и опускала уже другая — тяжелая и плавная — волна, лежал сейчас, пытаясь расслабиться, но не получалось — злил и одновременно заводил вид Маринки с ракеткой, видно же было, как балдеет Маринка от того, что полпляжа с нее глаз сейчас не сводят.

— Да ладно тебе, — вдруг сказала Наташа. — Дай ей душу отвести. Жалко, что ли?! Где она еще такой кайф словит? У нас-то в ДК на нее глаз никто не поднимет — тебя боятся.

— Да и Андрюха твой тоже хорош.

— А что? Андрюша красивый, да? — спросила Наташа. Как будто подначка какая почудилась Женьке в ее интонации. Может потому, что у Женьки не было таких вот плеч и таких вот — квадратиками — мускулов на животе и груди.

— Потому и идешь за него?

— Нет, что ты. Красота — это так. На раз. Ну, на два... Знаешь, как он меня клеил?

— Ну?

— Он ко мне в парикмахерскую пришел. Морда после Казахстана еще шелушится, голова стриженая. Двоих без очереди пропустил — ко мне в кресло садится. Я спрашиваю, а чего стричь будем? Волосы-то еще не отросли. А он: у меня терпения не хватит дожидаться, пока отрастут, а на улице к тебе я боюсь подойти. Я типа робкий с женщинами. Так что, если стричь нечего, — брей. Ну, я и побрила его. Голову ему вымыла, вытерла. И он говорит, ну вот и познакомились поближе, давай завтра встретимся. — А почему это завтра? Почему не сегодня? — А я сегодня в Глебовск поеду машину выбирать. Дожди тут у вас, развезло все. Как мы с тобой по грязи гулять будем? А в машине тепло и сухо. И музыку хорошую куплю.

— Ну и?

— На следующий день уже в машине его катались. На озеро. Ну и… вообще. Вот как надо! А ты, «красивый», — и опять засмеялась.

— Это ты сказала, красивый.

— Ага. А про парикмахерскую забудь. Это шутка такая. Я серьезно. Парикмахерскую я открою сама года через два. Сейчас мне рано.

Вообще странный был разговор.

Свадьбу играли зимой. Андрюха, как ни опекала его Наташа, все-таки набрался. Когда Женька загружал его в «Чайку», нанятую в глебовском ЗАГСе, Наташа спросила, может, с нами поедешь, поможешь на этаж поднять его? И Женька, отправив Марину на своей машине домой, поехал с молодыми. Наташа заботливо протирала пот на бледном лице Андрюхи, — «как думаешь, до дома продержится?». Не продержался. Блевать начал прямо в машине. Наташа еле успела укрыть шубой подвенечное свое платье, Женька, выволакивающий Андрюху наружу, свое получил на грудь.

Наташа чистила снегом Женькино длинное пальто и свою шубку. Потом опять полезли в смердящую внутренность машины.

— Бывает, бывает, — успокаивающе говорил шофер, приняв от Женьки компенсацию за причиненное.

Затащили Андрюху на четвертый этаж в пустую двухкомнатную квартиру, оставленную родителями Андрюхи для брачных радостей.

— Давай сразу в ванную.

Наташа включила колонку горячей воды, вместе раздели Андрюху до трусов, усадили в ванну. Из крана полилась теплая водичка. Под ней Андрюха и заснул.

Когда выводили его из ванной, Женька повернулся было в сторону спальни, из полумрака которой светила широкая двуспальная кровать.

— Нет уж, — сказала Наташа, — давай его на диван. Я в спальне новенькое итальянское белье постелила. Набор для новобрачных. Так сказать, для праздничного секса.

Андрюху уложили на диван в комнате, Наташа прикрыла его клетчатым байковым одеялом, поправила подушку и выключила свет.

— Ты тоже, заблеванный, — в душ.

После ванны Женька в огромной Андрюхиной рубахе сидел на кухоньке, пил чай. Наташа, завернутая в домашний халатик с освобожденным от макияжа лицом и завязанными косынкой мокрыми волосами передвигалась по кухне, включала и выключала плиту, поворачивала развешенное на веревке пальто Женьки, и он почти физически чувствовал жар, исходивший от ее тела. Нет. Этого он долго не вынесет, и Женька встал. «Ну что, пойду я» — сказал он.

И Наташа встала. Они замерли, глядя друг на друга, и, вздохнув, Наташа положила руки ему на плечи.

— А вы только на разборках такие смелые, да? А по жизни, что — совсем никак?

Итальянские простыни для новобрачных достались Женьке. Сначала мешала мысль про Андрюху за дверью. Потом он забыл про все.

Расцепившись, они лежали рядом молча, и Наташа вдруг выругалась: «Ну вот и замуж вышла, дура». И заплакала.

Женька обнял ее, и, уткнувшись лицом в его грудь, она промычала: «А ты, блин, тоже, герой. Полгода смотрел на меня, рот разевал. А чего смотрел-то?»

Это был первый и последний раз, когда Женька видел ее плачущей, если не считать похорон Андрюхи через семь лет.

Потом они снова пили чай. Протянув руку, он гладил ее спутанные волосы. Она ловила щекой его ласку. Наконец он встал. Наташа вытащила из ванной скомканное подвенечное платье — воздушное, с бледно-розовыми цветами — и начала запихивать его в целлофановый мешок.

— Когда из двора будешь выходить, там направо — мусорные баки… И все, Женечка. Все, дорогой. Больше у нас этого не будет. Я, извини, замужем. Иди.

И Женька, накинув пальто, прижал к себе послушное длинное тело, ткнулся в раскрытые губы Наташи и вышел. Над Лукошином стояла зимняя ночь. Черное небо светило ему серебряными звездами. Женька шел через весь город — пешком, один — и не боялся никого и ничего. Слушал хруст снега, смотрел на колючие звезды, вдыхал морозный воздух. Охренеть можно, как было хорошо!

Ближе к весне она сказала Женьке: через полгода сделаю тебя тайным папашей.

— Точно, меня…

— Точно, Жень, точно. У Андрюши с этим, как выяснилось, проблемы. Просто я должна была сказать это тебе. Но имей в виду, это ничего не меняет.

Наташа родила Антона. Больше детей у них не было. Когда года через два Женька осторожно спросил Андрюху, вернувшегося из Евпатории, куда Наталья возила его к тамошним целителям, как там, в Крыму, Андрюха поморщился:

— Отлично. Море классное, песок, солнце. Если б только еще это жулье не донимало.

— Какое жулье?

— А… целители всякие…

Как-то через год после их свадьбы Женька с Андреем пригнали свои машины в автосервис в Глебовск. Женька освободился первым, и Андрюха попросил его заехать в детскую консультацию: «Там Наталья с Антоном должны быть. Если еще не уехали, завези их домой. А то я, чувствую, застрял тут». И проехав полдороги с сидящей рядом Наташей и спящим на заднем сиденье Антоном, Женька осторожно притормозил и свернул с бетонки на глухую проселочную дорогу — в лес. Наташа повернула к нему голову и молча ткнулась лицом в его шею.

Проклятый город, где у каждого забора свои глаза и уши. Встречались редко. Или в питерском гостиничном номере, куда по делам своего салона приезжала Наташа, и где уехавший как бы в Москву оказывался Женька. Или  в машине где-нибудь в лесу, загнав ее поглубже в кусты. Пару раз прямо в доме Андрея и Наташи, когда Андрюха был в отъезде. И так далее. И надо было научиться контролировать свои взгляды и голос, когда собирались вчетвером у Женьки в гостиной.

 

 

Потом, после смерти Андрея, стало чуть полегче, но уже подрос Антон, а Женьку пасла его охрана.

Оставшись без мужа, Наташа начала ездить на курорты раза по три в год. Греция, Тунис, Канары. И там — Женька чувствовал это потом в постели с ней — времени не теряла. Но молчал. Потому как осознавал, что не могла Наташа не знать и про Динару, и про глебовских девок у Руслана, и неважно, что для него там был просто секс. Но ведь был.

Только раз, когда Наташа как будто отдалившись от него за две недели в Италии, была особенно страстной, ласковой почти надрывно, и он — скотина — от этого еще больше заводился — и когда потом они обессиленно разъединились, она как будто всхлипнула. «Ты чего?», — спросил он. «Лучше тебя никого не знаю… Прости. Других таких нет. Спасибо тебе».

— Да ладно... — сказал Женька, и получилось это как-то по-детски беспомощно. Прошибло его вдруг от жалости к ней, да и, если честно, к себе тоже.

«Проклятая жизнь! — думал Женька. — Каждый кузнец своего счастья, да?» Но кто скажет, что он не ковал? Он выкладывался честно. Он шел практически на все, чтобы быть. И что получил? Женькой, а не только Жекой, он может быть только когда — с Наташей.

 

Давно ожидаемый Женькой вопрос она задала через три года после смерти Андрея — однажды под утро, в спальне ее дома, когда Антона забрали на каникулы к родственникам в Керчь родители Андрея.

— А ты не думал оформить наши отношения? Я понимаю, романтика. Но молодость-то, извини, прошла. Да и потом, я думаю, полгорода уже в курсе. Чего придуриваться?.. А Маринка, — ну какая она тебе жена?

И Женька, хоть и были у него заготовлены нужные слова, от неожиданности забормотал:

— Нет. Не могу. Я об этом думал, конечно. Думал. Примерялся. Но — нет. Не могу.

— Почему?

— Андрюха мешает.

— А когда вот так как сейчас, не мешает?

Потом они лежали молча и, когда начало светать, он спросил:

— Ну что, будешь искать теперь настоящего мужа? Только ты не подумай, я ведь ничего такого. Это только ты решаешь.

— Я бы и рада, — серьезно сказала Наташа. — Я бы и рада, но — не получается.

 

 

5. Андрюха

 

Андрюха считался — да и на самом деле был — другом Женьки. Самым близким. Можно сказать, единственным.

С Андрюхой, Штырем и Томазом, собственно, Женька и начинал.

Потом Андрея посадили. Из-за ерунды. Их лукошинский мужик Витька Кудинов, бывший афганец и вэдэвэ, возивший тогда начальника торга, притормаживал свою машину у магазина рядом с ДК, а мимо как раз Андрюха шел с Тонькой из десятого. Кудинов присвистнул: «Ох, какая телочка подрастает!» Андрей тут же взбух: «Ты чо, козел?! А ну извинись!» — «Чего-о?!! Совсем охренел?! — завелся Кудинов. — Перед кем это я должен извиняться? Перед давалкой этой малолетней? А? Или тебе еще не дала? Ты поэтому?» Андрюха кинулся на Витьку, но тот, увернувшись от первого удара — только и смог Андрей губу его зацепить, — сшиб Андрюху с ног и бил уже лежащего. Тонька завизжала. Ну а в Витькиной машине сидел в тот момент не начальник, а его жена, и она врубила на всю площадь свою сирену: «Люди! Убивают!! Лю-у-у-ди!!!» Людей-то как раз там и не было, только у ДК тусовались комбинатовские пацаны. Они развернулись на крик, засвистели, заорали и рванули на помощь Андрюхе, который крутился на асфальте под ногами Витьки. Витька оглянулся, увидел пацанов и запрыгнул в свою машину. Андрюха успел только подхватить булыжник и шарахнул им по заднему стеклу. Вдребезги. Стеклянной крошкой слегка повредило — две царапины и три капли крови — шею жены начальника. И на следующий же день начальник погнал Витьку с заявлением в милицию: разбойное нападение, разбитая машина и телесные повреждения, то есть разбитая верхняя губа у Витьки и царапина на шее у жены начальника (прораздолбанное — так, что оно превратилось в подушку синюшную — лицо Андрюхи не написал ни слова). И загремел Андрюха на два года — прокурор требовал пять, но Женька смог немного отмазать, через Витьку. Возможности у Женьки тогда еще были ограничены.

Освободился Андрюха раньше срока. Из тюремной больницы освободился — били его в лагере по-черному. Почти что доходягой вернулся. Но — героем. Гонор остался прежний.

И вот тогда по возвращении Андрюха выдал Женьке: «Про лагерь и про блатных я теперь знаю все. Это не люди, Жека, — это крысы. Все как один. Со мной в лагере, если один на один, — боялись все. Не вру, гадом буду. Но ведь они — толпой. Я первые полтора месяца вообще не спал. Под одеялом заточку держал, хрен с ним, думал, пусть второй срок, но — не это. И только когда они узнали, что у меня под одеялом, тогда только и забздели. Короче, Жека, я понял, что единственный настоящий человек на этом свете это ты. Таких, как ты, я больше не знаю».

Особенной радости от услышанного Женька не испытал.

 

В городе Андрюхи не было год. Для Женьки и всей его братвы тот год был, как десять — в тот год они все и налаживали. И рассказывать Андрею, как все делалось, никто не стал. Сырой, не поймет. Пусть поварится сам. Андрюха вернулся на все готовое.

И это Женьке приходилось объяснять Андрюхе, почему, например, нельзя вот так, с ходу, крушить всех пахомовских, которые после смерти Быка ломанулись в город и успели взять чуть ли не половину точек. Нельзя, потому как слишком уж тесно, как выяснилось, переплетались их города — лукошинские брали товар в Глебовске, глебовские торговали в Лукошино. Плюс связи семейные, дружественные и проч.

И второе: не наезжать самим. Вообще — не наезжать. Дают деньги? — о'кей! Нет? Ну и хрен с вами, но от пахомовских отбивать вас уже не станем.

Ну и потом, с Пахомом тоже нужно было какие-то отношения вести. Пахом был мужик старый, тертый. Знал, как надо. Сам порядок соблюдал и от других требовал. Троих лукошинских пацанов, нарушивших установившиеся между их группировками негласные законы, пахомовские отмудохали по-черному, так что один потом два месяца из гипса не вылезал. А двоих просто замочили — Кирю, который вместе со своим двоюродным братом попробовал доить пахомовские палатки в Глебовске. Кирю с братаномубили после их приватной беседы с одним старпером, державшим на вокзале пивной ларек. Старик после того разговора дуба дал. Инсульт с ним случился наутро после разговора, и хоронили старика, сильно запудрив лицо, о которое Киря с братом сигареты тушили. И поскольку Киря делал свои дела по-тихому от лукошинских, Женька запретил шухер поднимать. Поговорили на похоронах как положено, типа мы этого не забудем, это им еще отольется. Но не больше. Киря сам был виноват. Все понимали.

Андрюха в эти расчеты въезжал с трудом.

Но Женька держался за Андрюху. Когда Женька сказал: «Все, "паханов" и "паханчиков" лукошинских больше к себе не берем. Тем более — отсидевших. Во-первых, гонору много, а во-вторых… На хрен они нам сдались» — поддержал его только Андрюха:

— Я — за! Обеими руками — за.

— Но ведь ты же сам сидел, — сказал Андрюхе Штырь.

— Потому и говорю. Я хорошо знаю, кто там сидит. Тебя же десять раз продадут.

— Ну, в общем, да, — соглашался Штырь.

Хотя Штырь-то, на самом деле, соображал правильно: если не брать лукошинских быков, они к Пахому пойдут. Пахом для них — свой. Но Женьке не хотелось иметь дело с блатными. Женька вообще старался держаться подальше от всего, что пахло тюрьмой и лагерем. Ну и потом — Женька об этом молчал даже со своими, но — присутствие пахомовских в городе было как раз в их интересах. Нужно, чтобы нас считали героями, которые в неравной, блин, схватке защищают интересы родного города, которые... ну и так далее.

Проблемы у Женьки начинались внутренние — со своими же ближайшими соратниками.

Команда их, поначалу единая, разделилась надвое. С одной стороны — Томаз с Женькой, а с другой — Штырь и с ним, по дурости своей, Андрюха. При том, что Штырь и Андрюха друг друга не очень любили, понимание ситуации у них было примерно одинаковое — доить торговцев и все. А вот Томаз быстро понял, что Женьке не бандитская группировка, которая будет держать город, нужна, — Женьке нужен весь город.

 

Штырь отвалил от Женьки и Томаза почти демонстративно, когда Женька погнал своих бойцов в милицию регистрироваться в качестве сотрудников учрежденного им частного охранного предприятия. Женька переходил на легальное положение. Идти вментовку Штырь отказался: «Жека, я тебя уважаю, ты знаешь. Ты голова у нас, ты авторитет. Делай, как считаешь нужным. Но, извини, я к ним за корочкой не пойду. Мне воля дороже».

Штырь держал у них трассу. Набрал к себе тех, кто удостоверения не получил. Тоже нормально — на трассе с пивом в тенечке не расслабишься: две шашлычные, три заправки с магазинчиками, мотельчик с девками, ну и куча всяких деревенских и поселковых магазинчиков и т. д. А грабили на трассе и залетные, и деревенские, и не только те, у которых водка кончилась и опохмелиться нечем, но и люди серьезные, с зоны вернувшиеся, засидевшиеся без настоящего дела. Без Штыря Женька бы здесь не справился.

Был и еще один разговор со Штырем, после того, как Женька предложил своим пацанам, если кто хочет, заводить свой бизнес; то есть молодому предпринимателю — три тысячи баксов (очень даже хорошие по тем временам деньги) безвозмездно, ну а дальше — кредит беспроцентный. Штырь отказался, сказал Женьке — при всех сказал — «куркулем не был и не буду».

Деньги взял Томаз, и не три тысячи, а десять — сначала вложился в бизнес какой-то бабы из Питера, которая торговала цветами из Голландии, имел в месяц тысячу; потом попросил у Женьки еще кредит на сорок тысяч и замутил в Питере уже что-то свое, тоже цветочное. Удачно, судя по тому, как быстро расплатился. И потому никто не удивился, когда через два года Томаз сказал: «Ну что, пацаны, в Питер перебираюсь. Через месяц отвальную устраиваю. Но если что, я всегда с вами». Хватило его еще на три года питерской жизни. На банкете в Павловске отошел от столов к скамеечке у пруда, присел там и затих. Когда снятая им на вечер телка подошла и тронула его за плечо: «Ты чего, дружочек?», Томаз уже мертвый был. Врачи сказали, остановка сердца. Причина естественная. Но Женька не верил. Томаз в политику сунулся, хмыря какого-то в городскую думу проталкивал, и как только развернулись предвыборные их терки, так несколько человек из команды того хмыря в одночасье дуба дали, и все по естественным причинам.

Деньги взял Андрюха — для Натальи (она тогда как раз салон для новобрачных открывала), ну и для себя, — уже в кредит — на авторемонтную мастерскую. Хозяином Андрюха оказался хреновым. Наташа жаловалась Женьке: «Не потяну, с меня хватит моих парикмахерских и салона, да и Антон до садика еще не дорос. Но я мужика толкового нашла в Глебовске, он согласился наладить нам шиномонтаж, но, конечно, если ты еще передашь Андрюхе кой-какое оборудование, что осталось на комбинате».Шиномонтаж у них пошел, но хоть Андрюха и заскакивал туда чуть ли не каждый день возле машин повертеться, развернулось дело только благодаря мужику, нанятому опять же Наташей.

Нет, бизнесменом Андрюха не был. Еще в самом их начале, когда Женька только открывал свой первый магазин, Андрюха спросил: «Ты что, в эксплуататоры пошел?» И Женьке пришлось объяснять ему, сколько на самом деле будет иметь с этого магазина бывшая его заведующая Антонина, и сколько будут получать в его магазине девки-продавцы. На Андрюху цифры произвели впечатление. Но потом точно такой же разговор Андрюха завел, когда Женька начал разворачивать свой НЭП на комбинате. Пришлось подключать Наталью, чтоб промывала время от времени мужу мозги.

А вот со Штырем не получалось. Деньги от его команды шли хорошие. Порядок на трассе установился железный. Но Женьку напрягало наличие у него в структуре этой партизанской вольницы. Женька знал, что, в конце концов, они схлестнутся. А это значит, надо действовать на опережение. Не тянуть. Еще и потому не тянуть, что поймал однажды Женька ускользающий взгляд Штыря, быстрый и остренький такой взгляд, — когда они всей компанией на дачном хозяйстве шашлыки жарили, и он, Женька, в сторонке с Наташей заговорил. Никто не мог их услышать, но ощущение осталось, что Штырь слышит все.

Штырь подставился сам.

Как-то на сходке в узком кругу, у Женьки на комбинате, Штырь предложил поменять их стратегию на трассе. То есть не выпендриваться, а работать как все. Брать деньги за проезд с груженых трайлеров.

Женька с Томазом были против. Андрюха промолчал. Штырь надулся, и Женька, сославшись на срочные дела, свалил, на прощанье выставив им из холодильника пива и подвинув на середину стола пепельницу с жучком. Выехав из ворот, вставил в ухо наушник, включил магнитофон и сразу же услышал голос Штыря:

— …блин! Тимур и его команда. А?! Мимо такие бабки проносятся, а Жека не мычит не телится. Пионер гребаный.

— А ты потише! — это Андрюха.

— Да брось ты. Чего ты ему в рот смотришь? Ты глаза разуй. Схавал он нас. Понял? Не дает развернуться.

— Ни хрена себе! Да какие мы сейчас бабки гребем? Не сравнить как в прошлом-позапрошлом году. Ты прикинь.

— А чего прикидывать? Да мы на трассе, как минимум, в три раза больше могли бы иметь. Знаешь, сколько северские ребята с каждого груженого трайлера берут? А мы только кафешки да автозаправку крышуем. Сколько раз говорил Жеке. Нет, зассал.

— Кто, Жека зассал?

— А ты что думаешь, он смелый? Псих — это еще не смелость.

— А это не мы с тобой, Штырь, когда Бык шмальнул в небо из пистолета, на земле лежали? Все лежали. Кроме Жеки. И кто думаешь, Быка завалил? Я точно знаю — он. Не знаю как, но точно — он. Ты бы смог? Нет, скажи, смог бы? Я, например, нет. Сейчас бы смог, а тогда — точно нет. А ты? Давай без балды. Нас никто не слышит сейчас. Ты бы смог?

Пауза.

— Да нет, наверно, — сказал Штырь. — Но у него и положение было безвыходное. Он себя спасал. Не загнись тогда Бык, что бы с ним было? И вообще с нами?

— Ну вот, — сказал Андрюха. — И вообще, Штырь, мало ли чего между вами было. Но Жека — единственный в городе. Понял? Считай, что городу с ним повезло. И я за него, слышишь, я за него жизнь положу. Так что давай, с нами поговорил, и больше нигде. И ни хрена выеживаться на трассе. Ты все-таки от нас работаешь, а не от себя.

— Да ладно тебе, — сказал Штырь.

— Ну и потом, — подал голос Томаз, — ты посчитай трайлеры на Северском шоссе и на нашем. У нас поток вырос как минимум в два раза. Почему, думаешь, айзеры начали строиться у нас, а не у северских? Да потому, что северскую трассу трайлеры теперь по нашей объезжают. И, соответственно, кормятся у нас, трахаются у нас, и бабки идут к нам.

«Жизнь за него положу» — этого только не хватало!

Недели через две после того разговора на пейджер пришло приглашение от северских, типа соскучились по общению с лукошинскими дружбанами.

На встречу Женька взял Андрюху и трех его пацанов. В разговоре участвовали только Женька и Андрюха.

— Жека, мы ж договаривались: вы — там, мы — здесь. И мы не нарушаем.

— Так и мы тоже.

— Ну, тогда скажи, кто у нас крысятничает?

— То есть?

— У нас на трассе появились какие-то щипачи. На двух машинах. Фуры потрошат. Мы прикинули, восемь случаев, про которые знаем точно, все — на участке километров в пятнадцать возле поворота на вашу трассу. Раз. И два — мы опрашивали шоферов. По их описаниям похоже на Штыря и Бандуру. Извини, конечно, но надо бы разобраться.

— И разберемся. Слово даю.

Женька попросил заняться этим Андрюху, но — по-тихому, волну не гнать.

Андрюха поговорил кое с кем из пацанов и выяснил, что да, кое-какие странности у Штыря, действительно, появились. Какие-то отлучки непонятные. Но он, Андрюха, до конца пока не уверен.

Это Андрюха не уверен. Пока не уверен. Ну а Женька, два рассвета встречавший в кустах на выезде от них на Северское шоссе, уже держал в прорезе короткоствольного «Кедра» Бандуру, мочившегося с той стороны от кустов. И Женька сам видел, как Штырь с Бандурой и Пушком выезжают на Северскую трассу.

С купленного на Ярославском вокзале у барыги пейджера Женька кинул северским сообщение без подписи: «Крысятничает на трассе Штырь. Жека еще не знает, кто его кинул».

Северские молчали два дня. Соображали.

Потом дозвонились по телефону.

— Ну как?

— Да никак пока. Разбираемся.

— А нам чего, ждать, пока вы разберетесь?

— Зачем ждать? Трасса-то ваша. Ищите.

— Я правильно тебя понял, на своей трассе хозяева — мы? Так? И делаем так, как нам удобно? То есть абсолютная свобода действий?

Женька выждал небольшую паузу и сказал.

— Да. Ты меня понял правильно.

И на следующий же день после обеда Женьке позвонили из милиции:

— Плохие для тебя новости: троих наших на Северской трассе замочили. Штыря и еще двоих.

— Ни хрена себе!

— Тела лежали на обочине. Стреляли сверху. Возможно, из кабины большегрузного автомобиля. Штырь и Бандура с ранениями в лицо, шею, грудь. Третий, Валентин Пушистый, в траве за кюветом с ранениями в спину. Все трое мертвые.

О как! — а Женька никак не мог понять, почему громилу Пушка Пушком называли, а это фамилия у него такая была — Пушистый.

Женька отзвонил Андрюхе, собирай ребят с трассы ко мне.

— Ну и кто мне расскажет, что там было на самом деле? Почему я ничего не знаю?

— Извини, Жека, но на трассе в паханах у нас Штырь. И потом, он только с Бандурой и Пушком ездил. Нас не привлекали. Они обычно утром часа на два-три отлучались.

Похороны устроили с размахом — могучие тяжелые гробы с ручками, оркестр, цветы, сам Пахом с пацанами приехал, венки привезли.

На трассу Женька поставил Андрея. И тут выяснилось, что Штырь сдавал не все деньги, а хорошо, если треть с собранного. Вороватым оказался Штырь. Ну и что? У каждого свои мотивы землю рыть копытами. А работал Штырь классно. И вообще, если честно, без Штыря хрен бы они встали на ноги. После похорон Женька даже зауважал Штыря. Нет, жалко, конечно, но тут уж, кто — кого. Штырь сам не оставил Женьке выбора.

Андрюху же, наоборот, после знакомства с бухгалтерией Штыря затрясло: «Это какой сукой надо быть, чтобы своих же на бабки кидать?!» Андрюху ничто не брало…

Да и не в Андрюхе дело, — Женька понимал, что это уже его, Женькины проблемы. Чтобы ты мог встать над ними всеми, то есть над сборищем всех этих его геройских друганов-дебилов о двух извилинах, он, Женька, обязан быть среди них самым-рассамым ублюдком, переублюдить их всех. Должен быть Жекой. Вот тогда — рабская покорность одних и поклонение «андрюх». Женька даже ловил себя иногда на странном чувстве сострадания, глядя на телерожи политиков и олигархов.

Блин, «жизнь за него положу!», а?

 

…Однажды в конце марта, в половине седьмого утра выставленный Наташей из номера питерской гостиницы — ей надо было отоспаться перед деловой встречей — Женька двинул домой. Бодрый, с ясной головой, со сладкой ломотой в теле иневыветрившемся на губах запахом Наташиной кожи вывел свою машину с гостиничной стоянки — до Глебовска пять-шесть часов, дома отосплюсь, но через пару часов почувствовал, что нет. Надо где-то остановиться, поесть, поспать немного. Дотянул до желтого мотеля с рестораном возле бензоколонок. Сел у окна в пустом зале, заказал парню-официанту яичницу, блинчики, чай.

— Яичница будет минут через пять, а блины придется немного подождать.

— Приносите, а я пока номер закажу.

— Извините, но сейчас все занято, — сказала администраторша в холле, — погуляйте немного, после одиннадцати должна освободиться бронь.

И вот тут сонную тишину холла раскололи крики и хриплый гогот. По лестнице спускалась толпа мужчин. Женька краем глаза следил за ними и за напрягшимся лицом женщины. Четверо рослых парней со всклокоченными волосами в мятых спортивных костюмах, в тапочках на босу ногу. С ними — пятый, лет под пятьдесят, сухощавый блондинистый: брюки, рубашечка, белые туфли, перстень блестит на руке. Прошли через холл к дверям ресторана.

— Спортсмены?

— Ага, — скривилась женщина. — Те еще… спортсмены.

Женька вставил вынутый из сумочки паспорт в бумажник, но положил бумажник не в сумку, а в задний карман джинсов, то есть у него уже было ощущение, что не надо ему в ресторан возвращаться, но вроде как и харч заказан, да и… с какой это стати. В конце концов, зал там просторный.

Хрена тебе! Компания расположилась рядом с Женькой. Более того, их стол располагался боком к Женькиному, то есть он оказался зрителем в первом ряду, и даже не в зале, а почти на сцене: совсем близко перед ним четверо в профиль, и пятый, лицом к нему, напротив, через стол — кудрявый, с выпуклым лбом, с остервенело-радостным свечением глаз навыкате. Красавец лубочный. Нижняя губа разбита. Другие не лучше. Морды отекшие, белки глаз покрасневшие. Сделав официанту заказ, дожидатьсязаказанного не стали, — двое ринулись к бару, один брал пиво: «Пять бутылок. А водка у тебя какая? — Нет водки, — пискнула опрятненькая девочка за стойкой, — только коньяк. — Давай коньяк. Без разницы»; второй уже нес фужеры и пивные кружки. Торопливо расставили посуду, кудрявый зубами открывал пивные бутылки. Разлили по фужерам коньяк, запрокинув разом головы, влили коньяк, поставили пустые фужеры и тут же присосались к кружкам с пивом, типа трубы горят. Не суетился толькосветловолосый, ждал, когда осядет в кружке пена.

Женька ел остывшую яичницу и слушал разговор про баб, которых вчера привезли из Питера и до которых дело так и не дошло, очень уж быстро все заторчали, только вот этот их старший оставался на посту: ну что, Сыч, ты за нас всех оттрахал, или выборочно?

Сыч молча усмехается. На удивление холеные руки, пальцы длинные, но — с наколками. На руках остальных Женька отметил мозоли на костяшках. Классика — быки и пахан.

Официант расставляет на их столе заказанное пиво и салаты. Сыч повелительно кивает: открой и разлей. Парень послушно разливает по кружкам пиво, на пару минут разговор притихает, быки чуть сомлели, залюбовавшись повелительным жестом Сыча. Вот так они еще не умели. Потом, уже не торопясь, степенно почти, подняли кружки, кудрявый с разбитой губой открывает рот: «Ну что, пацаны, на всю компанию — он повернул голову к барной стойке — только вот эта телочка и осталась. Но, так даже интересней, главное, чтобы стояло у всех! За это и выпьем».

Припали к кружкам.

Кудрявый, разинув рот, громко рыгает, и Женька, не удержавшись, поднимает глаза. На несколько мгновений они сцепляются взглядами.

— Ну и?.. — запрокинул голову кудрявый. — Что-то не так? А-а? Не слышу!

Еще четыре лица повернулись к Женьке.

Женька повел плечом, типа, извини, конечно, но о чем с тобой вообще говорить.

Женька ждал реакции Сыча, но тот наблюдал молча.

— Нет, а ты что? Под крутого косишь? Ты крутой, да?

Женька опять же непроизвольно усмехнулся.

— Ну, ничего, — продолжил кудрявый, — ничего, сейчас на крыльцо выйдем, тапочки мне вычистишь. Языком. Мне тут, знаешь, друган вчера, сука, блеванул на них. А я вони не люблю. Чистоплотный я.

— Ага, выйдем, — подал голос Женька. — Чай только допью.

— Ну чо, нормально. Как же без чаю-то!

Быки заржали. Глаза загорелись — утренняя разминка предстоит.

Сыч разлепил губы и что-то тихо сказал. Мгновенно замолчавшие собутыльники даже головы к нему наклонили, чтобы услышать. Потом радостно закивали.

Вот теперь Женьке стало страшно по-настоящему. Но и смешно. До чего же глупо, а! И ведь на пустом месте! Нет, с каждым из них, если по одному, — не проблема. Да он и с двоими разберется. Но эти-то — скопом. А стволы 
далеко — в машине, под сиденьем. Да и не то место, чтоб светиться.

Повернул голову к стойке

— Девушка, чай когда?

— Сейчас-сейчас.

Женька неторопливо встает, сбрасывает курточку на соседний стул, перекладывает на стол сумочку.

Кудрявый вскакивает.

— Да в туалет я. Или тоже — со мной на толчок?

— Пусть, пусть проссытся, — подает голос Сыч и кивает двум амбалам, сидящим ближе к Женьке.

В холл к туалету Женька идет под конвоем.

Ну, двое это не пятеро.

Один остался в холле, достал сигарету, второй толкнул ногой дверь туалета, откуда потянуло холодом, — сквозило из откинутой под потолком продолговатой фрамуги окна.

Женька встал у писсуара, расстегнул ширинку. Моча не шла. И вдруг вошедший с ним встал рядом. Опустил руки, начал развязывать шнурок на штанах, — локоть левой руки Женьки сам въехал в подставленный кадык. Потом Женька подхватывает икнувшую голову и вмазывает ее в кафельную стену; после второго удара в лице амбала что-то хрустнуло, после четвертого — морда его уже была куском хлюпающего о кафель теста.

Выпустив из рук отяжелевшую голову, Женька запрокинул ногу на ручку двери кабинки, левой рукой ухватился за верх ее перегородочки и взлетел вверх, к приоткрытой фрамуге окна, и как ни была она узка, пропихнул свое тело наружу, головой и плечами вперед, вниз, и, падая уже, успел ухватиться за край фрамуги и развернуться на лету — на асфальтовый бордюр под стеной он грохнулся боком. Вскочил, подхватив вылетевшие из кармана ключи, метнулся через непомерно широкое поле стоянки к своей «Хонде», открыл дверцу, сел, вставил ключ, повернул, чуть подождал, слушая заработавший мотор, бережно прикрыл дверцу и тихо тронулся. В боковом зеркальце проплыло крыльцо с выскочившим на него быком. То есть время есть — Женька затормозил перед въездом на шоссе, пережидая проходящие фуры, а они как назло, все шли и шли, ни просвета. Правой рукой вытянул из-под сиденья и положил под ноги «Кедр», за спину на сиденье сунул «Магнум». В зеркальце было видно как бежали к синей «девятке» на стоянке Сыч, кудрявый и еще один. Почему только трое? А, ну да, четвертый «скорую» вызывает. Выкатившись в образовавшуюся, наконец, прореху на шоссе, Женька повернул машину в сторону Питера. Через пару минут сбросил скорость, крутанулся на месте, и, уже не торопясь, не больше семидесяти кэмэ, двинул назад. И еще через несколько секунд слева по встречной пронеслась синяя «девятка» со знакомыми, как показалось Женьке, мордами за стеклом. В сторону Питера пошли, если, конечно, это они. Господи, как же ему повезло, что в мотеле мест не оказалось, что администраторша в ресепшен даже паспорта его не открыла. И что, судя по тому, как стремительно уходила назад синяя «девятка» в зеркальце, номеров его машины тоже не засекли.

Навстречу редкие машины. Сзади тоже. Черный «бумер» обогнал. И как шмель вперед ушел, уменьшаясь на глазах. И еще одна «Хонда», такая же, как у него, с шорохом прошла слева вперед, в стеклах силуэт одинокого водителя.

Саднила содранная на локте кожа, ныло колено и бедро. Женьку била дрожь. Отходняк. Отходняк счастливый: из своих Женьку сейчас не видел никто. Никто. Женька был один. Женька был здесь никем. Проезжающим. Лохом. Он мог делать все, что хотел. Все! Он имел право убегать — трусливо, позорно! Спина Женькина выпрямилась, и он обнаружил, что выкрикивает: Ссыкун я! Ссы-ы-кун! И хрен вам всем в рожу!

 

Но… но без Андрюхи Женьке уже никак. Трудно ему становилось с пацанами, особенно с новыми, которые с плеерами и жвачкой и в бейсболках. Которые уже не просто бухали в свободное от работы время, но и ширяться начали. И хоть выдавил Женька цыган из города, но откуда-то дурь по-прежнему шла в Лукошино.

Да и просто, вдруг, ни с того ни с сего, город начинал ощериваться. То менты вдруг сатанели, хотя с ними-то уже давно мир да любовь. То пацанов его в ДК вдруг свои же, городские отмудохают. С некоторых пор Женька перестал чувствовать себя на положении городского героя. Слишком часто он натыкался на косые взгляды. Почему? А что тут гадать — за эти годы Женька с пацанами много чего наворочал. Счет рос. И счет этот надо обнулять. Вот только вопрос, как?

 

В конце июня 2001 года Женька ехал в Глебовск, на очередные переговоры — покупал Глебовский пивзавод. Поначалу торг шел вроде нормально, и вдруг все затормозилось. Кто-то еще вступил в дело. А кто, не понять. В марте еще должно было все разрешиться, но из области никак не могли дойти нужные и уже проплаченные (хорошо проплаченные) Женькой бумаги.

В тот день с утра все пошло наперекосяк. Почему-то Толик, Женькин водитель, забыл машину заправить накануне, обнаружилось это уже на полдороге, пришлось заворачивать на Северское шоссе к тамошней бензоколонке, четыре кэмэ туда, чтобы потом еще четыре пилить обратно. Да еще в очередь пришлось встать. И только когда Толик снова сел в машину и потянулся закрыть бардачок, Женька увидел, как дрожат у него руки: «А ну, козел, дыхни!» — и пару раз двинул его по роже. Голова Толика мотнулась, но — молча.

— Садись сзади, сам поведу.

Ну, падла! Ну, сучара! — никак не мог успокоиться Женька, притормаживая и съезжая на обочину у моста, возле которого шли дорожные работы, — заскрипела под колесами щебенка, застучали камешки в днище машины, тенькнуло звонко что-то сзади, как будто стекло лопнуло, остро кольнуло в правое плечо, и тут только до Женьки дошло, что он слышит: лай АКМ он слышит. Стреляли слева, из кустов за полянкой. Женькина нога вдавила педаль газа, машину повело, передними колесами он уже зацепился за асфальт при въезде на мост, в этот момент тяжелой цепью рубануло по левой ноге, засветились внизу слева три дырочки в дверце, но машина уже выползла на асфальт, мимо летели перила моста, Толик пропал из зеркальца сверху, коротко глянувший назад Женька успел увидеть черно-красный пульсирующий родничок из шеи набок завалившегося Толика, а машина уже неслась по асфальту; до Глебовска оставалось километров семь-восемь, боль в ноге становилась невыносимой, простреливало в пах и поясницу, по спине текло; Женька смог затормозить перед автобусной остановкой на въезде в город. «"Скорую"! "Скорую" вызывайте!» — крикнул он стоявшим на остановке и вырубился.

В больнице из него вынули четыре пули, одну — из плеча, и три — из левой ноги. Пуля в плечо ударила рикошетом — пробила кожу и уткнулась в кость, три остальные — разодрали мясо выше колена и тоже остались в ноге. В общем-то, ничего страшного, но — большая потеря крови. К вечеру в больницу примчались Андрей с пацанами, потом — Наташа. Наташа осталась на ночь сиделкой, двое лукошинских расположились в коридоре на стульях по обе стороны дверей палаты.

Утром приехал следователь. От него Женька узнал подробности:

— Стрелков было двое. Оружия на месте не обнаружено. Ждали они вас, судя по оставленным следам, часа три, не меньше. Дорожные рабочие видели в кустах неподалеку желтые «Жигули», «шестерку». Место, где предположительно стояла машина, мы нашли, но самой машины там, естественно, уже не было. Ну, а Анатолий ваш умер сразу. Из него одиннадцать пуль вынули. Думаю, столько же и осталось. Ты-то почему за рулем оказался?

— Толик с вечера перебрал, и утром уже никакой был. Ну и я, так сказать, отстранил его от работы.

— Типа по роже дал?

— Не без этого.

— Бывает же такое, да? Никогда заранее не просчитаешь, что тебя спасет.

Прощание с Толиком организовали во дворе Лукошинской больницы, куда накануне перевели из Глебовска Женьку. Наталья с санитаром выкатили его на коляске к гробу. Собрались все. Отсутствовал только Андрюха.

— Где он?

— Сама не знаю. Я его вообще эти два дня толком не видела. Носится где-то, взмыленный весь, но слова из него не вытянешь.

И вот тут, раздвигая толпу перед больницей, во двор вкатился Андрюхин «Крайслер». Андрюха вскочил наружу. Черный костюм, белая рубаха. Морда осунулась, но — глаз горит. У Женьки заныло от нехорошего предчувствия.

На кладбище и на поминки Женька поехать не смог из-за слабости. За Женьку на похоронах был Андрей. В больницу он вернулся только к вечеру.

— Жека, давай покатаю тебя по двору, душно тут у тебя.

Выкатились наружу.

— Ну что, Андрюха, колись. Я же вижу.

— Все, Жека. Все! Их теперь никто не найдет. И тех, кто стрелял, и Терентия, который из Пскова их привез. Они в старой свалке за восемнадцатым километром закопаны. Стрелков зарывал Терентий, ну а Терентия — я. А замутил все Дименчук, который первым торговал завод. Он и к Пахому подъезжал, помощи просил, но Пахом влезать не захотел. Послал его. И тогда Дименчук к Терентию, как к шурину, по-родственному обратился. Это мне Терентий все выложил. Разговорился напоследок. С Дименчукомоказалось проще всего — сидел дома один, пьяный в жопу.

— Ну?

— Повесился он. Сегодня, в половине восьмого. Думаю, еще никто не знает. У него семья сейчас в Турции отдыхает... Не волнуйся, Жека, все чисто. Я все делал один.

— Как нашел их?

— Элементарно. Я, как только про желтые «Жигули» услышал, сразу к мосту поехал и смог найти место, где их машина с травы съехала на землю. У «шестерки» этой шины стояли мои. Ее пару месяцев назад Терентий ко мне на шиномонтаж из Глебовскапригонял. Потом я сутки почти в сарае у Терентия просидел, дожидался, когда псковские на толчок выйдут, разговор их послушал. В трех шагах стояли от меня в огороде, обсуждали, что им теперь с Терентием делать. Ну а все остальное — дело техники.

— Но почему… — («Почему же ты, мудак, узнав все, не сдал их в милицию? Ведь все же чисто с нашей стороны. Все! И менты и суд взяли бы под свою защиту закона законопослушного бизнесмена. Зачем ты меня снова кунаешь в ваше пацанское говно, сука?!»), но вслух — почему мне не сказал?

— А это уже, Жека, мое личное дело. Когда тебя убивают, это, считай, меня убивают. Кроме нас с тобой тут вообще никого не осталось. Настоящих пацанов уже нет. Кончились. Уж я-то знаю.

Из Испании прилетела Маринка. Женьку перевезли домой. По вечерам, когда расходились ребята, они оставались вчетвером — Женька с Мариной и Андрей с Наташей. Обсуждали Андрюхину идею бронированной машины и телохранителей для Женьки, перебирали кандидатуры: или Олега, который в Москве инкассаторов охранял, или Диму, служившего в спецназе, или самого Андрея. На последнем варианте настаивал Андрей.

Упаси бог! Но Женька послушно кивал: надо? Пусть. Бронежилеты ему уже привезли. Теперь к ним в комплект еще Олега или Димку пристегнут.

Лишним все это, наверно, не будет, но разве ж в этом дело? Тогда на похоронах Женьку в коляске скатили с крыльца больницы, подвезли к гробу, он попросил шепотом прощения за то, что по роже его двинул на прощанье, и Наташа с санитаром повезли его назад в корпус. Вот оттуда, со второго этажа, из окна в коридоре Женька и увидел эти похороны. Сверху. Пацанов своих увидел у гроба Толика. Толпа, конечно, но — не такая уж и большая. И пацаны его, пусть и «крысы», как говорит Андрюха, были в тот момент другими — по лицам их видно было, что каждый из них, глядя на гроб, как будто сам приноравливается. Уроды, конечно. Кто спорит. Но — за спинами хоронивших Толика пустая вытоптанная трава больничного пустыря. И уже дальше, за этой вот ничейной полосой, икрой черной толпа лукошинских. Вот там, да. Вот там была толпа. Толик ведь здесь жизнь прожил, и сколько там стояло его знакомых, приятелей, соседей, девок его, одноклассников бывших, но никто не вышел к гробу попрощаться. Никто. Они не хоронить его пришли, они пришли посмотреть на похороны. Не люди это — трава. Куда ветер подует, туда и лягут, потому как сами стоять не могут. Погоды ждут. И вот дождались, сползлось поторжествовать. Издали. Что, такие они все хорошие, честные, чистые? Да может в душе они еще в десять раз хуже его пацанов, но они — в стаде. И нутром чуют, что в этом и их сила. Ну а мои, пусть с корявыми, пусть с уродливыми, но — стволиками; пусть хоть так, но смогли отбиться от стада.

И это еще вопрос, на чьи похороны они пришли посмотреть.

А Андрюша, простая душа, про телохранителей ему талдычит.

 

Полтора месяца Женька просидел дома практически безвылазно — готовил с юристом и бухгалтером бумаги на покупку «Пивзавода», разбирались с документами глебовского «Хлебозавода», который тогда был у Женьки на очереди. Плюс завмаги его, плюс Родя и прорабы с дачных поселков, арендаторы комбинатовские; мэр приезжал, начальники коммунальных служб и т. д. Маринка принимала звонки, составляла список посещений, носила гостям кофе, и по вечерам стонала: «Не дом, а горисполком какой-то! И как только Наташка со своим хозяйством управляется». Ну а пацанами занимался Андрюха — и охраной дачного хозяйства, и трассой, и все городские точки тоже были на нем. Теперь он был везде.

В середине августа, после жаркого удушливого дня, в сумерках, Женька спустился из дома во двор. Олег, Дима и еще двое пацанов сидели в каптерке охраны, играли в карты. Женька немного посидел с ними, потом прошелся по двору, зачем-то открыл ключом дальнюю калитку и постоял снаружи над уже темнеющими в сумерках кронами деревьев. И неожиданно для себя сбежал вниз по глухой тропинке к затону. Затянутая ряской вода отсвечивала холодеющим желто-зеленым небом с уже набирающей свет луной, по дороге с той стороны затона проносились с горящими фарами машины. Женька достал из кармана сигареты и тут же, услышав шорох шагов, отступил в сторону за кусты. По тропинке от дороги кто-то шел. Похоже, Андрюха.

— Ты, что ли?

— Я. А ты, Жека, чего тут? В засаде сидишь?

— Ноги размять вышел. Откуда?

— Лехе новую «Тойоту» пригнали. Думал, заскочу на минутку глянуть, ну и застрял. Классная тачка. Мы попробовали. Так что Наталья мне сейчас устроит дома.

— Ну, давай, я с тобой. Отбивать буду.

Они двинулись по Андрюхиной тропинке к подножию их горы. Андрюха шел впереди, Женька сзади. Совсем близко перед Женькой двигалась обтянутая белой футболкой могучая спина Андрюхи. То есть в нескольких сантиметрах от него билось сейчас, как пишут в художественной литературе, огромное сильное сердце его друга. Рука сама опустилась вниз к вшитым в джинсы ножнам. Единственная мысль была, не мысль даже, а так, интерес — сразу получится или нет? Получилось — нож вошел легко, не зацепившись за ребра. Андрюха сделал еще один шаг и как бы запнулся, левой рукой провел по воздуху, ища, за что уцепиться, и начал заваливаться назад. Женька подхватил оседающее на него тело, запрокинутая голова Андрюхи откинулась ему на грудь. Жестищущего защиты.

— Жека… больно как…

Совсем близко увидел Женька бледно-зеленое под луной лицо Андрюхи. Из лица этого быстро уходила жалоба, как будто Андрюха на чем-то сосредотачивался. Глаза затянула влажная пленка. Осторожно, придерживая под мышки, Женька положил его на землю, на бок, так, чтобы Андрюхе не мешал торчащий из спины нож. Андрюха отходил. Глаза так и не закрылись, в них блестел лунный свет.

Потом Женька повернул Андрюху на живот, вытащил нож — крови почти не было. Непроизвольным жестом пригладил его волосы. Голова послушно поддавалась при каждом нажиме. «Спи, Андрюха, — прошептал Женька. — Спи». Выпрямился, еще раз глянул на привалившегося к траве щекой Андрюху. И быстро пошел назад к своей тропинке. Наверх к дому он взбегал уже налегке.

Через три дня, на кладбище, дотронувшись губами до холодного твердого лба Андрюхи, Женька заплакал. От бессилия.

 

 

 

Вместо эпилога

 

С Новым годом!

 

Метель стихла к обеду. И даже солнце еще успело глянуть в окно Елисеевского магазина, — магазинчика, на самом деле, к купцу Елисееву никакого отношения не имевшего, но в Лукошино его всегда называли Елисеевским, возможно потому, что треть торгового зальчика занимала старинная печь с изразцами. Изразцы засветились, заискрилась фольга чипсов и сникерсов на магазинных полках, и тут же небо за окном начало желтеть, холодеть, синеть.

Закрывались сегодня они в шесть. 31 декабря. Новый год. Ну а на первое Григорьев разрешил их магазину не выходить на работу. Выходной.

Кассир Татьяна уже считала выручку. В кабинетике директора Антонины Алексеевны нарезали в тарелку ветчину и сыр. В подсобке, на пустых мешках за коробками спал, натянув на голову пальто, подсобный рабочий Витька Бибиков.

В магазин он заявился часов в одиннадцать с оплывшей после четырехдневной пьянки мордой, в сопровождении трех дружков-собутыльников, высыпал на прилавок перед продавцом винного отдела Тамарой несколько мятых бумажек и мелочь:

— Здесь на бутылку «Северской особой». И дай еще две, пусть тетя Тоня запишет в счет моей зарплаты.

— Тамара, ему только одну бутылку, — подала голос Антонина с другого конца зала. — Никаких «пусть запишет».

— Ну, я же должен мать помянуть? Сорок дней все-таки? А, теть Тонь?

— Вот именно. Поминают на сороковой день. А не на сорок пятый.

— Ну... теть Тонь.

— У тебя хоть немного стыда осталось? Я уж не о работе. Ты о матери подумай! Она оттуда видит все. Каково ей сейчас, а?

Стоявшая за Витькиной спиной компания угрюмо молчала.

Так же молча смахнули мужики с прилавка бутылку и, выходя, грохнули дверью. Сорвалось, типа. То есть это они надеялись, что Витька, пользуясь своим положением в магазине, водки им добудет, нет уж, слипнется! — Антонина краем глаза поглядывала в окно. Никого не видно. Это значит, укрывшись от снега и ветра за крыльцом, водку они сейчас сосут прямо из горла. В окне появились только минут через пятнадцать. Витьку уже мотало.

— Татьяна, тащи этого дурака назад. А то ведь бросят его где-нибудь. Как отца.

Отца Витькиного, бывшего когда-то главным технологом комбината, и через пьянки скатившегося до рабочего в упаковочном цеху, вот так же зимой нашли наутро после зарплаты замерзшим в парке у затона, под ногами пустые баллоны из-под спирта «Роял».

Могучая Танька в накинутом пуховике сбежала с крыльца, догнала, дернула Витьку за рукав, — дружки его даже и не затормозили, рукой махнули, бери, не жалко, — и потащила через двор в подсобку.

Нет, алкашом Витьку не назовешь. Немного придурковатый, может. Заторможенный. Это да. А так, нормальный мужик. Хотя вид, конечно, жутковатый. Сорока еще нет, а почти старик уже. Голова наполовину лысая, остатки волос на затылке в хвостик завязывает. Лицо в морщинах. Нос кривой, в школьной еще драке свернули. И на правое ухо он тогда же оглох. Запивает Витька редко, но — капитально. Потому и на работе долго не держится. После того, как с молокозавода уволили, Витькина мать попросила соседку по лестничной площадке и давнюю свою подругу Антонину взять Витьку к себе в магазин. Временно, пока место для него нормальное не освободится. И он уже три года как временный. Но работник хороший. Не слишком умелый, зато старательный и покладистый, у Антонины он — и столяр, и грузчик, и дворник, и электрик, и сантехник. Нет, мужик на самом деле нормальный. Если б, конечно, не пил.

Антонина постучала валенком по подошве Витькиных сапог.

— Вставай, мы закрываемся.

Витька открыл глаза.

— Откуда я здесь?

— Дружки привели. Иди, умывайся.

— Ага.

С красным после холодной воды лицом Витька проскользнул в тесную комнату и пристроился с краю.

— Ну, девки, с наступающим! — подняла рюмку тетя Тоня.

Витька, не обнаруживший перед собой рюмку и потянувшийся к бутылке, получил по рукам:

— Это не тебе. Тебе — пиво.

Витька послушно взял открытую для него маленькую «Балтику».

Ну да, это то, что надо ему сейчас.

Антонина вынимала из сейфа конверты с декабрьской зарплатой.

— А мне? — спросил Витька.

— А ты получишь второго. Когда на работу выйдешь. Ты слышишь? Второго открываемся в девять. Не в восемь, а в девять. Запомнил?

— Запомнил.

— И нечего мне! Нечего!! Ты хоть соображаешь, что у тебя прогул недельный? А я ведь в штат хотела тебя с нового года взять, и как теперь, а?

— Да ладно, Антонина, праздник все-таки. А, Вить? С Новым годом тебя! Давай трезвей для новой жизни.

— Чего?

— Чего-чего… С Новым годом тебя, Витя! С новым счастьем!

— Ну что, девки, по домам? Подарки от Григорьева в углу. Вон те шесть сумок.

Витька стоял на крыльце и ждал, пока тетя Тоня проверит все замки, и включит сигнализацию.

Мороз. Небо черное. Звезды. Снег под фонарями блестит. Во всех домах окна горят. И дым стоит из труб. И месяц над каланчой повис. Блин, как на открытке, подумал Витька.

Сзади уже возилась с дверью и ключами Антонина.

— Спусти сумки и помоги мне, — Антонина грузная, а Витька сегодня даже снега со ступенек не сгреб.

Сумки тяжелые.

— Чего вам Григорьев сюда наложил?

— Как обычно. Шампанское, икра, пастила, консервы.

Они шли по расчищенной полосе посередине улицы, уступая дорогу редким машинам. Пористым куском темноты закрыл полнеба дом Григорьева. Ни огонька. Ни в его доме, ни у Наташки Вавиловой. Свет только из домика охраны.

— А Григорьев со своей Наташкой опять на Новый год за границу уехали.

— Каждому свое, — отозвалась Антонина.

(...в коричневой полумгле бара Наташа допивала латте, смаковала сладкую ломоту в теле после лыж и бассейна. У стойки уже нарисовался тот русский, что утром у подъемника уступил им с Антоном очередь. «После вас, — сказал он, когда подплыла люлька с двумя сиденьями. — Только после вас». — «Спасибо». А ничего так мужичок. И одет правильно, и на лыжах стоит. И час назад плавал по соседней дорожке в бассейне, демонстрировал Наталье свое спортивное тело. Жаль, конечно, что она здесь с Антоном. Но ничего, в марте приедет одна, даст бог, не хуже будет. И в бар она сегодня спускаться не собиралась, нефига мужика дразнить, это Антон ее затащил, хочется ему в европейца настоящего поиграть. «Мам, это здесь прилично или нет — снимать на видео дискотеку. А? Я девочек хочу поснимать. Как они отнесутся к этому, а? Очень хочется — такой натуры у меня еще не было» — ну да, натура хоть куда, две юные пражаночки вьются вокруг Антона, покалывая друг дружку взглядами. «Я думаю, девочкам только приятно будет. Ну а если неприятно, скажут. Ничего страшного. Ты же здесь иностранец, и не обязан знать всех их порядков». И тут же в дверях появились эти две юницы. Замахали Антону руками, и он сорвался с места, оставил свой кофе практически нетронутым.

Уловив движение стоявшего у стойки мужчины, который взял свой стакан и начал разворачиваться в ее сторону — решился-таки, наконец! — Наташа достала мобильник, нажала единицу и, прижав мобильник к уху, двинулась в холл:

— Привет! Ну что, с наступающим тебя?

— Это у вас в Европе наступающий, а мы уже два часа, как в Новом году.

— И как у вас там насчет Деда Мороза и Снегурочки?

— Деда не видел. Снегурочек прорва, и половина уже в купальниках. Тут в отеле два бассейна под пальмами. Мои там. Девочки то есть. Маринка за ними присматривает.

— Трубку ей отнеси.

— Ага.

— Ну, целую тебя.

— И я тебя целую.

Женька встает из-за столика и идет к дальнему бассейну, ему неловко в шортах и в легкой рубашечке, но тайская ночь теплая, душноватая даже. Небо расцветает очередным фейерверком.

Протягивает трубку Марине, но — не отдает.

— Может это зря, что ты разрешила. Все-таки Новый год, а они тут голышом. Не маленькие уже.

— Вот именно, Жень, что не маленькие. Да расслабься ты, у них тут все по-другому. ...Алло, Наташ, привет, ну как ты там, не мерзнешь?

— Папа, ау! — кажет из воды мокрую мордочку Яна.

— А Алиса где?

— У них заплыв. Немец-теннисист похвастался, что сделает всех молодых. Ну и наша компания Алиску выставила. Сейчас он жилы рвет, думает Алиску обогнать. Слышишь, как наши там ржут.

«Наши» — это кучка молодых испанцев, отметил Женька, а ведь тут и русской молодежи много.

— Может, все-таки вылезете, а? За столиком посидим как люди, в одеждах. Новый год встретим?

— Ну, пап, чего ты опять...

Ага. Яна права. Плохо ему за границей. Не надо из дома выезжать. Вообще не надо. Дома он человек. А тут в кашу манную превращается.)

Витька с Антониной медленно спускаются к затону, Антонина дышит тяжело, но говорит, не останавливаясь, Витька напрягается, разбирая слова:

— …а Ленку гони. Гони! Это я тебе говорю. Думаешь, нужен ты ей? Вселится, квартиру на себя перепишет, а тебя дурака или посадит, или еще что сделает... Слышишь?.. Слышишь, спрашиваю?

— Слышу, слышу.

— Ты лучше Верку возьми. Как за каменной стеной будешь.

Не, Верке с Ленкой не сравниться, Ленка — она вся как из телевизора. Но Верка — и это точно — не кинет его так по-черному. Ночью, когда через комнату из спальни шел в туалет, Герка кого-то одеялом накрыл — иди-иди, говорит, это у меня Танька тут, она тебя стесняется. Ага, нашли дурака. Платье-то на полу Ленкино лежало. И потом, хоть и глухой, но слышал же он из спальни, как Ленкиным голосом верещала потом эта Танька под Геркой. Сука!

Не, Верку завтра позову. Мамину комнату будем разбирать.

— Стой! Да стой, тебе говорю, — толкнула Антонина Витьку в плечо — куда несешься?

Витька остановился.

— Я спрашиваю, на Новый год опять с дружками дома квасить будешь? Или куда уйдешь?

— Не. Дома. Один.

— Ну, тогда вот эта сумка твоя.

— Да мне ж вроде не полагается.

— Это не от Григорьева. От магазина. Там, конечно, не шампанское с икрой, но хлеб, молоко, яйца, селедка. Курица. Пиво. Все-таки Новый год. Ну и пельмени твои «Глебовские». И сметана.

— Сметана наша? Развесная?

— Наша, наша.

Рядом машина тормознула, высунулся мордатый Кудинов.

— А вы чего, закрылись уже?

— Закрылись. Остались только дежурные — гастроном на комбинате и еще на переезде. Туда заворачивай.

— Ну, тогда с Новым годом!

— С Новым годом! — отозвались Антонина с Витькой.

Справа от них забор, высоченные сугробы, в которых по колено — черные корявые яблони, и сквозь ветки их из окошка елка разноцветными лампочками мигает. И даже запах Витька уловил — курицу в духовке запекают.

Да ведь и правда — Новый год!

И сейчас он разгребется у себя на кухне, плиту отмоет. В комнате большой приберется. Время еще есть. Потом все с себя снимет и запихнет в стиральную машину. А сам в ванну сядет, не под душ, а — в ванну. Ну а потом — в комнате стол себе накроет: селедка, пиво, пельмени. И — телевизор, «огоньки» на всех каналах. Девки там будут офигеть какие!

У Витьки аж похолодело внизу живота. Или это от голода?

Ну и теть Тоня обязательно салат «оливье» принесет.

Блин! Холодец! Они ж сегодня утром нашли на балконе миски с холодцом, который тетя Тоня на сорок дней варила. Обрадовались, хавка, думали, а оказалось — ледышки. Но за день-то, наверно, оттаял уже.

И пельмени горячие!

И Витька опять заторопился. От счастья.

— Осади! — прикрикнула Антонина. — Мы уже дома почти.