Светлана Кармалита сделала подарок «Новой газете» на 20-летие — показала нам «ТББ» еще без сведенной озвучки, полтора года назад. Я приехала специально из Израиля — ну, конечно, на юбилей родной газеты, но отчасти — из-за фильма, которого вместе с тысячами фанов Стругацких и Германа ждала 15 лет.

Наш просмотр, наверное, сильно отличался от того, который описывает Виктор Борисов. Зал битком, свои люди, все понимают друг друга и говорят в принципе на одном языке. Атмосфера зала сильно влияет на отношение к тому, что происходит на экране (или сцене). Главным в той, нашей, атмосфере было желание понять: и фильм, и Германа, и обстоятельства, которые не давали режиссеру закончить картину 15 лет. У нас не было предвзятости, с которой шел в кино мой оппонент. Ни я, ни мои товарищи не ждали от Алексея Юрьевича никаких оправданий. Мы, как уже было сказано, ждали фильма. ФИЛЬМА. А не акции.

И, хотя и не все, но многие его увидели. Я, например, увидела и услышала высказывание художника, которому нечего терять. Он подошел вплотную к концу своего пути и сказал то, что можно сказать, только глядя в глаза собственной смерти. Такая ситуация не располагает к политическим разборкам. Я благодарна Герману прежде всего за то, что он ушел, наконец, от судеб России, от своих гениальных трактовок, а вернее, переводов с советского средней прозы отца и впрямую заговорил о том, что на самом деле мучило его всю жизнь: что есть человек, созданный якобы по образу и подобию Божьему. И если это так, если это — действительно Его образ и подобие, почему человек несет смерть всему живому (себе — в первую очередь) и, по ходу развития прогресса, все эффективнее?

Для ответа на этот вопрос не сыскать более подходящего текста, чем «Трудно быть богом». И напрасно уважаемый Виктор Борисов облегченно вздыхал от того, что у Германа ничего не получилось. Получилось. И, наверное, даже лучше, чем кому-то хотелось бы.

Замысел фильма вызревал полвека. И, будь он снят тогда, когда был задуман, имели бы мы (хотя и на полке) кино, адекватное роману: о генезисе фашизма, о том, что на смену серым всегда приходят черные, а также, возможно, и о победе над всем этим того прекрасного, что Стругацкие условно называли коммунизмом — Разума и Справедливости, с довольно больших букв.

Я очень любила этот роман. И только после по-настоящему мучительного просмотра, мне открылась неправда текста, привычного и вошедшего в сознание со всем паршивым миром мрачного, но закономерного средневековья, реконструированного Стругацкими. Неправда как заблуждение шестидесятников.

Верю тем, кто заливался слезами над словами Руматы-Ярмольника «жалость переполняет мое сердце». Как верю и тому, что именно эта реплика утвердила Германа в решении взять на главную роль Ярмольника — с учетом бесконечной строгости и разборчивости мастера к выбору всего вообще. Кто-то даже написал по поводу этой ключевой фразы: «Сердце мое переполняет жалость — так мог бы сказать сам Герман».

Но ведь жалость к людям планеты, над которой Румата призван был Землей осуществлять свой божественный контроль, «переполняла его сердце» только до той минуты, пока не была убита его возлюбленная (жуткий кадр, невозможный в описании романтиков Стругацких — наконечник арбалетной стрелы, пробившей череп, торчит из носа…). Румата оставался не только всего лишь человеком, — он, испытывая ужас и презрение к себе, погружался в скотство — процесс, который земная «базисная теория феодализма» считала обратимым. И это — первая ошибка (или неправда) романа.

Совершенно гамлетовская, безнадежная интонация, с которой Румата отвергает просьбу лекаря Будаха (Господи, если нет другого выхода, истреби нас, преврати в пыль и грязь и создай заново), — вот главная правда и послание фильма. Сердце любимого героя Стругацких (на стадии «ТББ» — коммунара, позже — прогрессиста) Герман наполняет тем, чем полно его собственное сердце. Яростью — бессильной и безнадежной. В этом Виктор Борисов прав. Но ярость Германа не продиктована ненавистью, с которой он «хлопает дверью и плюет нам под ноги». Его ярость — от мудрости. От понимания природы человеческой. Потому любовь Руматы и Киры — не пасторальная любовь двух существ ангельской природы, описанная Стругацкими — а грубое, плотское, порой скотское обладание самца и самки.

«Трудно быть богом» Ярмольник назвал едва ли не самой точной формулировкой в названии книг мира. Однако есть по меньшей мере два мировых хита, идеи которых сформулированы гораздо точнее. «Божественная комедия» и «Человеческая комедия» же. Черная, как квадрат Малевича, комедия Божественного Промысла и человеческого бытия в том, что Бог не может совладать с порождением своей фантазии — как и человек во власти судьбы оказывается рабом самых низменных своих страстей.

Я думаю, кстати, что «Черный квадрат», который В.Борисов сегодня наполняет манифестарным политическим смыслом, к политике имеет так же мало отношения, как имел к ней сам Малевич, да и все большие художники. «Черный квадрат» (как и другие его квадраты) — итог размышлений Малевича о философии и психологии искусства. О мере человеческих возможностей. О Боге и смерти. Да, и о революции — но не о той, которую мы проходили в школе. Под Революцией художник понимает глобальный взрыв. Не гуманитарную даже, а космическую катастрофу. (Это не домыслы, существуют дневники и множество теоретических трудов Малевича.)

Беда российского зрителя, читателя, вообще потребителя художественного продукта в том, что он сидит и с лупой выискивает «политические смыслы» в любом тексте. Всякий раз ищет подтверждения формуле «поэт в России — больше чем поэт». А не найдя, радостно восклицает: у него НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ!!!

Это занятие столь же продуктивно, как искать пресловутый черный квадрат в темной комнате (в нашем случае — в черно-белой) — при условии, что его там нет.

Богом быть не трудно — это всего лишь человеческая оценка. Быть им невыносимо, безнадежно и пагубно. Несколько лет Герман держался собственного названия — «Хроника Арканарской резни», указывающего на то, что это — именно хроника. Как способ съемки и как течение болезни. Ужас не в том, что на экране выпускают кишки, ноги чавкают в нечистотах и крови, в сером тумане болтаются удавленники, а в лужах плавают отрубленные головы. Ужас в том, что это — удел человечества. Слишком много грязи? Крови? Испражнений? Я больше скажу: только — грязь, кровь и дерьмо. Потому что только это является смазкой колес истории. А такова она (смазка и история) потому, что — «се человек». От зловонных пеленок до смердящего савана. Это знал Данте. Это знал Босх. И грандиозная мука, мучительное величие фильма Германа в том, что еще один мастер, спустя четыре века, решился показать неизменный ад человеческого бытия. Хотя и не решился его назвать.

А словами сказал он то, что сказали Стругацкие в своей полуправде — мол, на смену серым приходят черные. Звонкая фраза для молодых доверчивых журналисток. Фашисты, гений серости дон Рэба, король ночи Вага-Колесо, исторические законы, прописанные Стругацкими в декларативных диалогах Руматы с бунтарем Аратой Горбатым (у Германа — властолюбивым убийцей) и гениальным лекарем Будахом (измученным у Германа аденомой простаты) — нет, нет, не об этом написали бы — и, кстати, написали («Град обреченный») — Стругацкие в пору зрелости. Алексей Юрьевич Герман, которого, я думаю, многие из нас справедливо числят по разряду гениев, сделал фильм не о мрачном средневековье какой-то там планеты, для фальшивого бога которой всегда есть запасной аэродром Земли. И не об опасности для Земли «серых» и «черных» сил. А о том, что Земли-то никакой обетованной нет. И Румате некуда возвращаться.

Вместо разноцветного, голубого и зеленого, красного и золотого полдневного многоточия Стругацких — Герман увидел жирную серо-черную точку. Впрочем, не лишенную богатых оттенков этих цветов. И это оказалось так жутко, что даже бесстрашный Мастер целых пятнадцать лет не мог, не смел ее поставить.

Какой там к черту Майдан, Крым, Путин и Янукович…