(А.Волос. «Возвращение в Панджруд»)

Андрей Волос. Возвращение в Панджруд: Роман. — М.: ОГИ, 2013.

 

 

Андрей Волос — имя устоявшееся в сознании читательском, в сознании литературного сообщества, поэт, переводчик таджикской поэзии, но окончательно утвердивший себя в прозе. И здесь путь был поступательным — от ярких коротких рассказов до нашумевшего романа «Хуррамабад», который раз и навсегда — мне уже доводилось об этом писать — закрепил за Волосом образ автора восточной, таджикско-афганской темы. И не то, чтобы другие романы писателя уступали качеством его произведениям восточной темы, ничего подобного — мастерство и сила наработанных приемов в них столь же очевидны, но «восток» Волоса всякий раз предлагает нам особую органику его творческих воплощений.

После «Хуррамабада» последовала серия произведений, которая была отмечена и престижными литературными премиями, и приветственными отзывами критиков, и читательским вниманием, но стоило автору вписать восточную тему в роман «Победитель» или «зацепить» тему в романе «Предатель», как эхо «Хураммабада» возникало всеобщим позитивным откликом. В этом смысле роман «Возвращение в Панджруд» — это не только роман возвращения на родину великого Рудаки, это роман возвращения Андрея Волоса к самому себе, к своим писательским истокам.

Роман отмечен Букером и малым (студенческим) Букером — что само по себе служит знаком особого признания. Знаю литератора, который признаётся: если бы можно было выбирать, предпочел бы получить малого Букера — больше шансов, что это искреннее, объективное, независимое от внутриписательских разборок коллективное суждение. Но не в премиях дело.

«Возвращение в Панджруд» — сложно выстроенное произведение. Сюжет напоминает киноленту, прокрученную в обратном направлении. Хронологически роман начинается с эпизодов, завершающих жизненный путь главного героя — поэта Рудаки, но читателю еще неизвестно, о ком идет речь. Более того, кажется поначалу, что главным героем романа станет шестнадцатилетний Шеравкан. Вот отрывок из первой главы романа — читатель сразу погружается в поэтическое мировидение самого автора, ароматом восточного утра пронизаны уже первые страницы:

 

«Шеравкан взял глиняную чашку, окунул в чан.

Он был бос, и брызги ледяной воды казались обжигающе горячими.

— Что ерзаешь? — буркнул отец, снова подставляя ладони. — Лей как следует!

Из дома тянуло запахом молока. Мать суетилась возле танура — озаренный зев печи в рассветной мгле казался пастью огнедышащего дэва.

Отец утер лицо платком, посмотрел на него и спросил вдруг и ласково, и хмуро:

— Не боишься?

— Нет, — сказал Шеравкан, помотав головой.

А слезы сами собой брызнули из глаз, и, чтобы скрыть их, ему пришлось торопливо плеснуть себе в лицо остатками воды. 

Небо светлело, и уже с разных концов города летели вперебив друг другу протяжные вопли муэдзинов...

Торговые улицы в этот ранний час были малолюдны. Торговцы раскладывали товар, мальчишки поливали и яростно мели ободранными вениками утоптанную глину перед открывшимися лавками. Впрочем, уже слышались какие-то покрики, и чем ближе к Регистану, тем оживленней становилась жизнь в торговых рядах. Груды женских туфель, вороха и кучи москательных товаров, за ними корзины, корзинки, корзиночки, коробочки, пакетики и склянки благовоний — и все это рядами! рядами!Персидская бирюза, туркменские лалы, золотые подвески для тюрчанок — все россыпью и кучками (и тоже ряд за рядом, в каждом из которых орут и волнуются продавцы), следом засахаренные фисташки, сушеные фрукты и халва, пряности и приправы, еще дальше кольчуги и наконечники для стрел и копий, в трех шагах от них три десятка лавчонок, торгующих жареным горохом и сушеными дынями, потом амбары чужеземных тканей (а рядом свои — синяя занданачи и роскошная ярко-зеленая иезди), и снова съестные лавки, над которыми сизый дым вперемешку со сладостной вонью плова и кебабов...

Регистан уже шумел в полную силу...»

 

Лишний раз убеждаешься, с каким знанием и любовью умеет автор передать этот аромат восточного базара, проникаешься всей пластикой волосовского письма.

Что до сюжета, мы только узнаем, что юноше предстоит дальний путь, что камень невоплощенной любви стискивает ему грудь — родители его и соседки красавицы Сабзины уже сговорились об их будущей свадьбе. Правда, следует еще год подождать, но, пусть украдкой, они, соседи, разделенные плетнем, могли иногда видеться, а теперь, перед долгой дорогой, он даже словом перекинуться, молчаливым взглядом встретиться с ней не может… Едва погрузившись в переживания юного Шеравкана, мы вскоре встречаемся с другим — главным — героем романа:

 

«— Слепой! Где слепой?

Наклонив голову и прислушиваясь, помедлил откликнуться. Может быть, он не один слепой. Может быть, здесь есть еще слепые?

— А хромой не нужен? — вой и гомон взбудораженных обитателей ямы перекрыл плаксивый голос. Джафар различал кое-кого; это был болтливый дервиш, страдавший за отрицаемое им воровство. — Или безрукий? Меня возьми — я безголовый! Что за несправедливость? Одних берешь, других оставляешь!

— Вот я сейчас возьму! — пригрозил стражник. — Со стены давно не летал? Полетаешь еще... Слепой-то где?

Кто-то молча толкнул — тебя!

Он встал. Качнуло — едва удержался на ногах.

— Держись, ну!

Кто-то еще — или тот же? — помог взяться за петлю скользкого ремня.

— Давай, давай... держи... сейчас вытянут!..

— Давай, — предложил стражник со смешком. — Скребись!

Это было точное слово: схватившись за петлю, Джафар нащупал неровную глиняную стену ямы, заскребся — и тогда уже кто-то схватил его под мышки и бросил на край.

Больно ткнувшись щекой и подглазьем в сухую глину, он инстинктивно сделал несколько движений, чтобы отползти дальше. Потом сел, тяжело переводя дыхание.

— Раздевайся.

— Что?

— Снимай с себя все.

Что-то мягко упало рядом. Пощупал — тряпье.

— Одежду тебе послали, — недовольно сказал стражник…

Голова кружилась.

Покорно стащил с себя чапан, швырнул в сторону. Нашарил в кипе новый... да, вот он... что еще?.. это рубаха... а это?.. штаны... платок... вот и сапоги... От новой одежды пахло свежестью, от сапог — новой кожей; только сейчас почуял: должно быть, обоняние, убитое воньюзиндана, возвращалось к нему.

— Все, что ли? — недовольно спросил стражник. — Это в яму кинь... А, черт! — Раздраженно шаркнул сапогом, сваливая вниз тряпье. — Ладно, иди... да не туда!

Джафар послушно побрел, вытянув перед собой руки и спотыкаясь. Сопровождающий направлял его движение, тыча чем-то твердым в бока, — должно быть, ножнами. Дорога была неровной. Солнце уже осветило площадь — щека чувствовала едва уловимое тепло.

Они шли, шли... кажется, вышли из ворот... Куда теперь?»

 

Великий поэт Абу Абдаллах Джафар ибн Мухаммад Рудаки (858—941), оболганный, преданный учениками, осужденный, ослепленный, покидает зиндан, чтобы вернуться в кишлак своего детства, проделав долгий — в сотни километров — путь: такова последняя милость эмира. А нашему юному герою Шеравкану предстоит сопровождать его: такова воля всесильного Гургана. Таков зачин этого повествования.

Интригуя с первых строк романа, Волос не намерен облегчить читательскую работу: наша сосредоточенность понадобится еще многократно, чтобы уследить за всеми перипетиями сюжета, судьбами действующих лиц, пересечениями их жизненных путей: «восток — дело тонкое» и «давно сидим» — подумаешь не раз. Не торопись, читатель, как бы внушает нам автор, проникнись этими судьбами, пройди этими дорогами…

Вот эмир Назр, его путь к власти, пока не вникнешь в его линию жизни, не все поймешь в его отношении к поэту. И кто такой повар Абу Бакр, мятежник, стремящийся отдать власть Мансуру — брату Назра? Кажется, сюжет петляет, словно лисий след, уводя читателя от главной темы, но неисповедимыми путями, ведомыми писателю, выводит к основной линии романа. Многое проясняя, многое делая выпуклым, «выпятив» эту линию романа, как «выпячивают» за ворота своих коней враждебные разъяренные всадники из повествования Волоса. Только Волос не разъярен, не враждебен своему читателю, усложняя развитие сюжета, а — наоборот — развязывает к середине повествования все узелки, облегчает понимание замысла: побудить нас прожить, пережить судьбы героев, сделав их ближе, понятней, живее.

И как мы будем радоваться, когда Рудаки будет призван ко двору эмира, когда получит заслуженный титул Царя поэтов, уважительное внимание власти, всенародную любовь… Простой люд будет искать его одобрения, его благословения… Но, ох, не вечна ласка эмиров — сменяется поколение властителей, свергаются бывшие кумиры, меняются декорации, в фаворе оказываются иные советники и визири… Трагедия Рудаки сродни трагедиям многих выдающихся людей разных эпох в истории разных народов. И господин Гурган нависнет над Царем поэтов знаком трагической несправедливости судьбы.

Обреченный на долгий путь печального возвращения к истокам, слепой поэт рассказывает историю своей жизни юному поводырю Шеравкану, словно заново проживая ее, но и по-новому осмысляя. А что же юный Шеравкан? А у него в голове и перед глазами — красное платье Сабзины, надежда на то, что служба эмиру и Гургану — а поручение сопроводить Рудаки на родину и есть его «государева служба», которую он намерен сослужить честно и рьяно, — откроет ему путь наверх, куда вероятно еще не поднимались люди его сословия. Так что сочувствовать презренному слепцу он не намерен. И помнит отцовские наставления:

 

«— Сам господин Гурган, да пошлет ему господь тысячу лет благополучия!..» Целый час рассуждал. Мол, смотри, Шеравкан, не упусти возможность. Мы маленькие люди, а жизнь маленького человека устроена просто: показал себя с самого начала — и дело пошло. Большая, мол, река начинается с одной капли. В следующий раз господину Гургану скажут: есть один такой славный парень по имени Шеравкан, а он и спросит: какой еще такой Шеравкан-Меравкан? — Как же какой, господинГурган! Извольте вспомнить: это же тот, который слепца препровождал в Панджруд!.. Тут Гурган воскликнет: «Ах! Конечно! Как я забыл! Отличный парень этот Шеравкан... Как раз такие нам нужны! Сколько ему? Восемнадцать? Отлично! Записать этого Шеравкана в третью сотню и дать ему самую хорошую лошадь!»

Отец долго твердил это на разные лады. А разве Шеравкан сам не понимает? Он понимает: конечно, важное дело... еще бы не важное!.. Кому сказать — не поверят: пацану только-только шестнадцать исполнилось, а он уже на казенной службе. И уже получил за нее целый дирхем — полновесный дирхем исмаили!»

 

И дело-то невеликое — отвести слепца в Панджруд, сдать под надзор родственников как неимущего… Да, ждал казни слепец, как освобождения от страданий, а ему дарована милость — жить в полном унижении, нищете, позоре — даже милостыню просить запрещено… Ну, юноше нет никакого дела до переживаний слепца, ничего, кроме брезгливой неприязни к узнику, от которого несет вонью зиндана, он не испытывает, вытирая руку о свою одежду после прикосновения руки старца. Отец говорил про пять дней пути до Панджруда, но им не дали лошадей, а противный слепец еле тащится, испытывая терпение Шеравкана:

 

«Правой рукой слепец цепко держался за пояс поводыря. И все равно шагал неловко, неуверенно. То и дело задирал голову, как будто пытаясь взглянуть-таки из-под повязки, и лицо у него было напряженное и сердитое. И дергал, когда оступался.

Это раздражало Шеравкана.

Ему казалось, что они идут слишком медленно.

На его взгляд слепцу следовало встряхнуться и шагать тверже. Ведут тебя, так давай, шевелись... А он все ощупкой норовит. Ногу ставит боязливо — будто край обрыва нашаривает. И голову задирает. Что толку? Разве еще не понял, что к чему? Задирай, не задирай, ни черта не увидишь... лучше б ногами двигал. Уж если пошли, так надо идти. А иначе как?»

 

Жизнь уже дает первые — не лучшие — уроки юноше: они с Джафаром подошли к караван-сараю, надо сделать остановку. Владелец «отеля» неприветлив, зло ироничен — нет у него желания принимать юношу с этим слепым старцем, но уж если он и пустит их, то и деньгу немалую запросит, а то чего мараться, ему надо богатых купцов принимать… Только стоило караван-сарайщику узнать, по чьему велению следует принимать слепца, как он меняет свое отношение:

 

«Шеравкан пожал плечами.

— Мне сказали ночевать в караван-сараях…

— Ничего не понимаю! — возмутился хозяин. — Если он тебе никто, почему ты с ним?

Шеравкан снова пожал плечами.

— Поручили.

— Кто поручил?

— Господин Гурган.

— Господин Гурган? — изумился хозяин. — Это же...

Замер с полуоткрытым ртом.

— Ну да, — кивнул Шеравкан. — Господин Гурган. Визирь молодого эмира. Эмира Нуха.

— Визирь молодого эмира Нуха, да продлится его благословенная жизнь на тысячу веков, — пробормотал хозяин. — Кто же он тогда?

— Кто?

— Да слепец твой, слепец! — раздраженно сказал хозяин. — Что ж ты такой тупой-то, парень! Какое дело до него господину Гургану?!

Шеравкан обиделся.

— Я не тупой, — сухо сказал он. — Я на самом деле не знаю. Мне не говорили. Слепой он. И нищий...

— Нищий, говоришь?

Хозяин призадумался…

— Погоди-ка! — Хозяин уже перекладывал остатки мяса с блюда на лепешку. — Ты вот что. Отнеси своему слепому, пусть поест как следует. Так, мол, и так, скажи. Скажи, дескать, Сафар послал, караван-сарайщик. Кланяется, мол, желает благополучия. Да и сам перекуси. Вечером похлебка будет. Понял?

— Понял, — кивнул Шеравкан, принимая подношение. — Спасибо...»

 

Вот он механизм человеческих отношений: едва заслышав имя Гургана, сменил тон хозяин. И Шеравкан понимает: держись тех, кто властвует, и все двери отворятся тебе. К счастью для его незамутненной души, его ждут и другие уроки: надолгом пути — беседы с Джафаром, уроки отношения других людей в других кишлаках к любимому народом поэту.

Этот путь позора и уничтожения личности поэта — по замыслу злобного Гургана — становится путем возрождения жизненной и творческой мощи Рудаки, потому что он ощутил тепло народной любви, понял, что его слово необходимо народу, чтобы там ни задумывали сильные мира сего!

Но это еще и путь становления личности Шеравкана. Он осознает меру несправедливости тех, кто намерен губить живое слово, живую мысль, топтать человеческое достоинство в угоду властям предержащим, в угоду тем, кому собрался служить он, намереваясь обеспечить свое благополучие. И вот уже недавнее брезгливое раздражение сменяется почтением к учителю, учителю в прямом смысле — Джафар обучает юношу грамоте, учителю в более широком и глубоком смысле — ибо слепой поэт дает юноше и уроки человеческого достоинства, уроки житейского опыта, уроки истинной мудрости.

Причудливо меняющие направление сюжета вставки, от кишлака до кишлака проделанный путь, являются прямыми реминисценциями во времени. Образ Рудаки притягателен и в глазах людей по-прежнему полон благородного сияния — повод для спекуляций и легенд, распространяемых мошенниками, которые пытаются выдать себя за поэта в его «отсутствие», рассказывая небылицы или превращая в небылицы факты из его биографии:

 

«На ближайшем к кухне топчане вниманием завладел Рудаки — тот самый нервный человек, которого Шеравкан уже приметил ранее. Обжигаясь, он жадно пил горячий чай, давился, засовывая в рот новые куски дармового хлеба, кое-как глотал, снова припадал к пиале — и все в целом почти не мешало ему говорить.

— ...Три раза я отказывался. Зачем мне это нужно? Я Царь поэтов — живу себе, командую писаками при дворе! Они мне делают различные подношения — на все готовы, только бы я обратил внимание на их нелепые вирши!.. И вот на тебе: бросай все и езжай в Герат вытаскивать оттуда эмира Назра!

Он окинул слушателей возмущенным взглядом и развел руками — мол, сами понимаете, какая глупость.

— Эмиру что? Эмир уехал погостить у двоюродного брата, ну и загуляли они там, ясное дело. Охота, пиры, наложницы! Что еще нужно человеку для счастья? Это же просто рай на земле — сады, прохлада, в ручьях вода — зубы ломит, всюду родники специальные понаделаны, из которых вино бьет, девушки кругом — нет, не девушки, а самые настоящие гурии, пышногрудые, податливые!.. Как от всего этого уехать? Месяц он сидит в Герате, другой, третий... Год сидит! Свита томится, конечно, понятное дело... Кому охота торчать там без жен и детей? Бухара начала волноваться: где правитель? Ну и впрямь — как жить людям без эмира? Ни суда, ни порядка, все в тревоге... А ему 
что? — он гуляет! Один раз за ним послали: так, мол, и так, солнце наше, пожалуйте в столицу, без вас не может Бухара! Другой раз послали — то же самое. В конце концов визирь ко мне чуть ли не со слезами: Рудаки, дорогой, поезжай в Герат, эмир тебя любит как родного сына, как отца тебя уважает!.. может быть, он хотя бы тебя послушает! До восстания недалеко, честное слово! Бухара в смятении — что, если туранские племена нападут? Кто защитит?

Рассказчик откусил от краюхи и снова припал к пиале.

Воспользовавшись краткой паузой, пожилой купец, со вздохом оглаживая бороду, заметил:

— Верное говорите, уважаемый. Бухара без эмира — что тело без головы. Это исстари так... Ведь еще когда великому Самани, да усладится его душа райскими наслаждениями, посоветовали ввести новый налог на поддержание крепостной стены вокруг города, он ответил: «Не надо! Пока я жив, я — стена Бухары!..» Верно, верно говорите, уважаемый: эмир — стена и крепость Бухары!»

 

И дальше, пока не разоблачит мошенника оказавшийся рядом стихотворец, бывший ученик поэта, Шахбаз Бухари, будет он врать про то, как он, «Рудаки», своими песнями вернул подданным своего эмира.

Эдакая хлестаковщина древних времен, или азиатчина нынешних. Да и не из современных ли реалий это убеждение: «Пока я жив, я — стена Бухары!..» И причитания по поводу того, как жить без эмира: «Ну и впрямь — как жить людям без эмира? Ни суда, ни порядка, все в тревоге...»

 Вот и сам разоблачитель, проливающий слезы о судьбе учителя, не он ли теперь успешный торговец, хозяин караванного груза, неудавшийся ученик поэта? И не слишком ли легко соглашается он, что опасно ему являться в Бухару, когда истинный Рудаки предостерегает его:

 

«— Деньги?! — встрепенулся Бухари. — Бог с вами! Не думайте о деньгах! Уже завтра к полудню я буду в Бухаре. Я везу восемь тюков пенджабского кимекаба! Восемь тюков златотканого кимекаба! Вы же знаете, племянник дал мне в долг под сорок процентов годовых... Видите, вы меня отговаривали от этого предприятия, а как все славно вышло!.. Завтра я заложу часть и тут же пришлю вам деньги! Какой смысл идти в Панджруд пешком? Вы наймете повозку и...

— Тебе нельзя сейчас в Бухару, — прервал его Джафар. — Тебя тут же подгр. Сочувствовал карматам? — сочувствовал. Со мной и с Муради знаком был? — был. Речи возмутительные слушал? — слушал. Этого хватит, уверяю тебя. В лучшем случае — станешь таким, как я. В худшем — вовсе голову снимут.

Бухари поежился.

— Разве они еще не успокоились?

— Не знаю. Говорят, возле Арка кровь ручьями текла.

— Ручьями! — ахнул Бухари.

— Так говорят, — невозмутимо уточнил Джафар.

— Но прошло уже полтора месяца, — робко заметил Шахбаз Бухари. — Может быть, они успокоились? И потом, разве я — важная птица? Я всего лишь ваш ученик... Мои стихи мало кому интересны...

Джафар пожал плечами.

— Насчет того, насколько успокоились, не знаю... Говорю же: в яме сидел... Ну да, конечно, тебя мало в чем можно обвинить... Заходил иногда вместе с другими молодыми поэтами... рассуждал о поэзии... Казалось бы, это не преступление. Но ведь можно и иначе вопрос поставить: с кем рассуждал о поэзии? С бунтовщиком Муради рассуждал, с поощрителем карматских идей Джафаром Рудаки рассуждал! Если рассуждал с ними, значит, и сам такой.

— Да-а-а... — вздохнул Бухари.

— И потом: был бы ты бедняк — дело другое. Но ты, к сожалению, человек сравнительно обеспеченный. Дом у тебя есть, имущество кое-какое, деньги в обороте, товары вот из Индии везешь. Почему не попользоваться? Тут же донесут: так, мол, и так, поэт Шахбаз Бухари прибыл в Бухару с бесценным грузом пенджабского кимекаба. Кто сей Шахбаз? Известно кто: приверженец всемирной справедливости, сторонник двенадцатого имама, враг порядка и возмутитель спокойствия. Следовательно, сам он подлежит немедленной казни, а кимекаб его бесценный — столь же немедленной конфискации. Как прикажете, господин Гурган: прямо сейчас башку снести? С нашим удовольствием. А насчет кимекаба не беспокойтесь, доставим в сохранности!..

И Джафар рассмеялся, качая головой, — похоже, ему нравилась собственная речь.

Бухари молчал, грызя ноготь на большом пальце…»

 

А что ж, водился с кем не надо, слушал сомнительные речи — к ответу! А при этом завел себе «бизнес», разбогател, как не «отжать» его?

Волос занят художественной реставрацией эпохи Рудаки, так не слишком ли много «подсказок» предлагает ему современность? И, вообще, меняется ли этот мир?

Роман Андрея Волоса — это пространная притча, мудрое иносказание, по-восточному лукавое, но, несомненно, обращенное к реалиям нашей современности. Слишком очевидны параллели, слишком прозрачны намеки в этом поэтическом проникновении в историю жизни великого поэта, в этом порой сатирическом памфлете, основой для которого служат легенды о Рудаки, о его эпохе.

Писатель дает нам свои уроки?