Зима

Кому не обещаны слава и честь,
Тот может под все одеяла залезть,
Придвинуть печурку к постели.
Кого не окликнула вечность, тот есть,
Живёт в угасающем теле.

Нельзя утверждать, что ему повезло, — 
Он должен работать за свет и тепло,
Свой домик тащить неохотно.
Бывает, и двинуть рукой тяжело,
И слово припомнить дремотно.

А ночью такая случается дрожь,
Как будто непрошеной вечности ждёшь, — 
И стёкла трясутся, и губы.
Так лупит по крыше безжалостный дождь,
Так воют сиротские трубы!

А серым в косую линеечку днём
Гуляет зима на просторе земном,
Хозяйствует голубь костлявый,
Но лучше питаться ячменным зерном,
Чем колотым сахаром славы.

Ты прав безымянной своей правотой:
Земля наливается чёрной водой,
Туманно и сыро в округе,
И жизнью, как будто тяжёлой рудой,
Полны твои слабые руки.

 

* * *

Из летней духоты, кружась навеселе,
Прохладный ветерок в ночные окна дунул.
Мне стало радостно, как будто я себе
Другую родину придумал.

Там времени не жаль: распахана тюрьма,
И старость бедная сияет, как награда.
Дороги-лесенки и белые дома
Среди плюща и винограда.

Расшевелился ад, ползут его дымы
На тесный город, высеченный в кубе.
На лестнице миров, в горах чужой земли
Трубят псалом на древней тубе.

Из городских ворот мы выйдем налегке,
Забудем, как мучительно мечтали
Запечатлеть на камне и стекле
Сиюминутные печали.

Я прошлому не брат и смерти не слуга,
Все ратники мои умылись и воскресли.
Всё громче на невидимых лугах
Гудят пчелиные оркестры.

 

* * *

Мы долго жили в маленькой стране,
В том городишке — новичке на карте,
Где выстроились пальмы по струне,
Шумящей ночью в терции и кварте.

И год прошёл в заботе и труде,
Жара и холод сковывали душу.
Мы быстро плыли в медленной воде,
Чтобы однажды выбраться на сушу.

Пора бы отдохнуть, купить вина,
На кухне сесть под лунную пластинку,
Сказать тебе: «Ты у меня одна»,
Снять кожу дня и положить на спинку.

Потом опять словами жить начнёшь,
Суть излагать в доступном переводе.
Но тут всё сказано. Мы — это наша ночь,
Нестрогая, как музыка в природе.

 

Ависага

                                                   Оле

Страшен день, поднимающий палицу Божью
Над горячей, сухой и бесплодной страной,
Где меня, эти старые кости и кожу,
Одинаково мучают холод и зной.

Только к вечеру сыростью тянет из сада
И слышнее в источнике плачет вода.
Не жена и не девушка — ночь, Ависага,
Сняв дневные одежды, приходит сюда.

И во мраке мужского и женского тела,
В осторожном обхвате земного тепла
Я не верю, что быстрая ночь пролетела,
Что стыдливая нежность из рук утекла.

Ависага, осталась мне лёгкая малость,
Я к владыке Шеола спуститься готов,
Но хочу, чтобы снова ко мне ты прижалась,
Согревая от смерти своей наготой.

На счастливую плоть, на тебя уповаю:
Тормоши до утра, не давая заснуть
Сном, в котором одна лишь земля гробовая
Для меня обнажит безобразную грудь.

 

Серафим

Я живу суетой и разладом,
Как положено жить человеку,
Провожая потерянным взглядом
Равнодушного времени реку.

Но когда от бессилия злого
Замираю и плачу над нею,
Будто ангел... какое бы слово?
Пламенею. Да, пламенею.

Не до смерти ходить мне кругами,
Отдыхать на скрещении лестниц:
Оторвусь от щербатого камня,
Сам себе обжигающий вестник.

Никого не задев ненароком,
Только крышу пером оцарапав,
Я над этим углом и порогом
Пролечу шестикрылым сарафом.