Три взгляда на новейшую литовскую поэзию

Стихи. Перевод и вступительное слово Елены Фельдман

Фельдман Елена Александровна — поэт, переводчик, кандидат филологических наук. Родилась в 1989 году в г. Иваново. Лауреат многих поэтических и переводческих конкурсов, в том числе. обладатель Гран-при посольства Великобритании «За лучший поэтический перевод с английского языка» (2013). Живет в Москве.

Переводчик выражает глубокую благодарность Анастасии Ильяшевич, Уршуле Падагене, а также Плунгеской публичной библиотеке (г.Плунге, Литва) и Литературному институту им. А.М.Горького (г.Москва) за помощь и поддержку при подготовке этого материала.

 

 

Три взгляда на новейшую литовскую поэзию

Новейшая литовская поэзия пока мало известна российскому читателю, а большинство авторов, дебютировавших в последние два десятилетия, еще только ожидают своих переводчиков. Тем не менее, в поколении тридцатилетних уже звучат сильные узнаваемые голоса.

Донатас Пятрошюс дебютировал в 2004 году книгой «из сохранения Д». В 2009 году вышел второй поэтический сборник автора «Аорист», за который Пятрошюсу была присуждена премия Союза писателей Литвы. Его творчество отличают смелые эксперименты с синтаксисом, самоирония и культурная разнородность образной системы (так, в стихотворении «Жертвоприношение вола» сквозь аграрную Литву естественно проступает Древняя Греция с присущим ей мифологическим мышлением). Пятрошюс критичен и к себе, и к окружающему миру: жизнь человека не дороже жизни быка, а все, чем в действительности владеет лирический герой верлибра «Как носит меня земля», — книжный шкаф и четыре пары кроссовок.

Рамуне Брундзайте дебютировала в 2013 году сборником «Друг мой бабочка», который сразу же был удостоен премии «Поэтическая осень Друскининкай» за лучший дебют года.  Действие многих ее стихотворений разворачивается в абстрактном европейском пространстве, вобравшем в себя черты одновременно Литвы и Италии, где прошла студенческая юность поэтессы. Интонация Брундзайте во многом исповедальна, стихи изобилуют мелкими, но ностальгически дорогими автору деталями: запах глицинии, старый велосипед, крыло бабочки, шпиль костела. Тем не менее, это не лирический дневник — автором движет стремление увидеть за мимолетными приметами времени глобальный ход истории.

Поэзия Ильзе Буткуте наиболее приближена к русской литературной традиции. В отличие от большинства ровесников, обратившихся к верлибру, Буткуте продолжает работать в рамках классической силлаботоники, делая ставку на оригинальность метафор и разнообразие тем. В сборниках «Колыбельные караванов» (2011) и «Карнавальный месяц» (2014) мы встречаем и тонкие пейзажные зарисовки, и неоромантические фантазии, и пронзительную лирику, которая ставит своей целью переосмысление исторического наследия Литвы (например, одно из программных стихотворений Буткуте «Колыбельная для Рахель» посвящено 70-летию ликвидации Вильнюсского гетто).

 

 

ДОНАТАС ПЯТРОШЮС (Р. 1978)

 

Жертвоприношение вола

 

решив продать вола, мы наняли лошадь с телегой

400 килограммов живого веса по 2.70 лита

бычок перестал жевать — обычно пустые кишки

заранее предупреждают их о близкой смерти

 

мы вели его вверх по асфальтированному холму,

пока он не скатился в канаву — вся процессия остановилась,

и я вдруг подумал, что жертва наша не будет принята

и само жертвоприношение не одобрено богами

 

бык бодает телегу; мы врезаемся в уличный знак,

колёса беспомощно вертятся, солнце обрушивается на землю,

и я впервые понимаю значение слов «деньги жгут руки»

и внезапно задумываюсь — кто я этому зверю?

имею ли право продлить свою жизнь его смертью?

и всё же ору на него, испуганного, и хлещу по лопаткам кнутом

 

из белого облака пыли вырываются искры,

и к нам спускается титан в оливковой тоге

цепь на его велосипеде сверкает никелированной чешуей

он торопится на обед, но всё же выводит нас на прямую дорогу

и советует перестать раздумывать,

по асфальту мы едем или по верхушкам деревьев

с нами чувство вины и заветная милость богов

 

о боги, примите нашу рогатую жертву

и позвольте переродиться в мехе

в ваших вечных охотничьих угодьях

 

 

Как носит меня земля

 

если бы я был благородного происхождения

или, по крайней мере, мои дед и бабушка

были богаче и не голодали всю жизнь

если бы мои родители получили талон на жигули

или хотя бы на мягкий уголок

я бы крепче стоял на ногах

пользовался другим статусом в обществе

продвинулся бы дальше

возможно, люди больше бы меня уважали

 

если бы я унаследовал серебряный сервиз

руины полуразрушенного поместья

картины в тяжёлых сусальных рамах

призраков в замызганных зеркалах

или хотя бы бумаги, подтверждающие

что мы когда-то владели половиной северо-запада

я бы теперь писал в свете тонких свечей

роняя в крахмальный рукав жемчужные слёзы

на худой конец, заделался бы акмеистом

 

пересекая наискосок ухоженный заповедник

я думаю о том, что мне принадлежит в этом мире

кроме четырёх стен книг и четырех пар кроссовок

одни для грязи, другие [футбольные]

для искусственного дёрна

третьи, серые, для чётных дней

четвёртые, белые, для нечётных

пока одни мокнут, ещё трое сушатся

опьяневший от влажного запаха сосен

прикованный поводком к чужой собаке

я вдруг бросаюсь к перилам посмотреть

раскачивает ли ещё ветер подвесной мост

носит ли меня ещё земля

по четырём углам своего шара

 

 

 

 

РАМУНЕ БРУНДЗАЙТЕ (Р. 1988)

 

Глициния

 

сперва мы долго вспоминали имя

выясняли, как называются

эти висячие сады

фиолетового цвета

 

потом сидели в маленьком кафе

опалённые зноем средиземноморского солнца

под их душистой сенью

 

чашка на странице

пятно от кофе

моя ручка

старый велик за пятьдесят евро

прислоненный к ограде

 

на моей любимой

пьяцца Сан-Джакомо

мощёной ещё римлянами

я слизывала

почти растаявшее мороженое

 

по воскресеньям взбирались на замковый холм

полюбоваться горами

и улицами внизу, укутанными туманом

так похожими на мой город

в сотнях миль отсюда

 

сотни недель спустя,

сидя в мёрзлой

восточноевропейской аудитории

и перечитывая д’Аннунцио

я вспоминаю те цветы

 

 

У бернардинцев

                                                              Ольге

 

сквозь ладони и плечи мои

прорастает трава

 

мы сидим здесь вдвоём

в окруженьи крестов,

словно строгих монахов

под небесной сутаной

 

далеко ещё до Петушков?

 

из ужуписа к анне

не глядя на кости костёла

провожают нас взглядом

святые

 

а где-то костёр

и за скобками

наши истории,

словно улитки,

за которыми тянется след по листу,

и река

 

как же медленны

кисти-улитки

и ручки-улитки —

мягко

слово за словом, мазок за мазком

по листу

 

тихо падают фрукты,

оплавляются свечи каштанов

 

это хроники Вильнюса,

расцветов его и упадков,

и сквозь них след улитки-истории —

вязкий пунктир

 

 

Кладбище бабочек

 

друг мой бабочка

 

наш век

ненамного длиннее, чем ваш

 

мы конец обретаем в червях,

что дают вам начало,

распускаясь

от скорби цветами

 

в букете земли

жёлтый коконопряд

толстобрюхий паук

пламенеющий шмель

 

как трепещут в моём животе

драгоценные звуки, соцветия, формы —

но, конечно, увянут в итоге

 

ладони мои — данаиды,

что из царства Аида

по прихоти возвращены

 

к той,

чьё имя узнает любой,

но прозванья разнятся

 

Proserpinus proserpina

олеандровый бражник

вечно пьющий гранатовый сок

под нездешней луной

 

 

 

 

ИЛЬЗЕ БУТКУТЕ (Р. 1984)

 

Колыбельная для Рахель. Записка отца (1943)

 

Собери усталых кукол,

Уложи рядком в коляску

И закрой им всем глаза.

 

Город спит; нас не увидят.

За ночь к самому порогу

Подступили небеса.

 

Бледная кайма рассвета

В синем вымокла тумане,

Пёс с одышкой заворчал.

 

Словно съёжившийся голубь,

Человек вдали согнулся,

Вскрикнул — и в траву упал.

 

Собери меня, как кукол,

Из рассветных мягких клочьев,

Отголосков пустоты.

 

В этот раз будить не стану —

Спи, дитя, пока возможно.

Ты осталась.

Только ты.

 

 

Дрессура

 

Не смотри слишком долго в глаза поездам — убегут,

И не гладь по перилам мосты — ведь у них есть хозяин.

Я читаю в ладонях от центра до самых окраин.

Как прохожий, всё в мире проходит, и вечен лишь путь.

 

В полумраке аллей отвернись от капризных теней,

И они, удивлённые, станут тереться об ноги.

Свора поздних метелей ярится, заносит дороги,

И я медленно их заклинаю средь зимних огней.

 

На аркане стихающей флейты плетётся февраль.

Реки улиц вливаются в устье пустой автострады.

Караваны уходят; назад не смотрите, не надо.

Лабиринты разбиты, и тают осколки зеркал.

 

Тихо плачет за пазухой голубь — уставший, немой.

Ниже шляпу надвинь, отвернись от того, что незримо.

Пусть тебе повезет, и пройдут Дрессировщики мимо;

Я уже не успею рассыпать песок за спиной.

 

 

Сад ножей

 

Я женщина в раме оконной.

В саду погребён мой бастард.

Я каждую ночь обнажённой

Срезаю в молчании прядь.

 

С чужою рукой не знакома,

Но запах упорно хранит,

Коса всё короче. У дома

На привязи лошадь храпит.

 

Храпит, роет землю копытом,

Почуя, как сон без лица

В доспехе, из ночи отлитом,

Со свитой стоит у крыльца.

 

Не бойся, он нас не обидит —

Добычи охотнику нет.

Чтоб сада из окон не видеть,

Сильней затяни мне корсет.

 

Но чудится: между цветами

Ножи прорастают во тьму,

Заточенными остриями

Кромсают больную луну.

 

Собаки, поверив затишью,

Не чуют, что дом осаждён.

Дай нить и иглу мне — я вышью

На коже узорчатый сон.