Кирилл Ковальджи. Сердце и пуля: Книга прозы. — М.: Союз писателей Москвы; «Academia», 2016.

Однотомник прозы известного поэта, переводчика и критика Кирилла Ковальджи не просто прочитывается на одном дыхании, буквально с первых страниц эта книга пленяет, «затягивает» читателя таящейся в ней музыкой, где лирические и драматические начала слиты естественно, органичны, неразделимы, как в самой жизни. Такое гармоническое единство невозможно «поверить» никакой алгеброй. Тон всему пространству сборника задает пролог «Двое и война», по цельности чувств и переживаний напоминающий стихотворение в прозе, хотя тема его пронизана злободневностью, которую писатель, видимо, чтобы избежать ненужного пафоса, слегка окрашивает иронией. Эта ирония напоминает неповторимый, горьковатый воздух осенних приднестровских садов… Далекое бывшее, кажущееся уже никогда не бывшим… На то Ковальджи и поэт, чтобы воссоздать в слове подобный эффект: «Воды отхлынули, влажный остров, проспавший тысячу лет, глянул в звездное небо и увидел, что, в сущности, ничего не изменилось, созвездия расположены так же, застыли вечными статистами. Катя на четвереньках ползла по скользким камням, страшась потерять опору. Осмелев, она неуверенно, как на шатком помосте, выпрямилась и тоже увидела звезды. Они были невозмутимы, для них все всегда в полном порядке: чудо ли случилось в назначенный час, или это уже потусторонний сон, последнее видение утопленницы, торжественное прощание с миром…»

Однако «материя» прозы Ковальджи, разноголосой, образной, метафоричной, еще и многопланова, многомерна, скрывает в себе глубины размышлений автора о времени и его трагических перверсиях, возбуждающих идейную нетерпимость и национальные предрассудки, вовлекающих самых обычных людей в водовороты войн, смуты и вражды. В романе «Свеча на сквозняке», центральном в книге, политические коллизии специально не педалируются, хотя все происходящее в дорогом для писателя маленьком городке в Бессарабии на протяжении минувшего столетия, на пограничье интересов политиканов многих держав, обжигает политической актуальностью и неотрывно преследует нас, до сих пор управляя решениями и действиями тех, кто присваивает себе право вершить судьбы целых народов.

Этот городок в Бессарабии, подлинный многоязыкий «вавилон» в миниатюре, для привыкших ныне смотреть на мир в ракурсе глобализма может представляться ничтожной точкой на карте (от которой разве что-то зависит?). Таким людям ответил Михаил Пришвин еще более полувека назад: «Так оно так, вся Земля наш общий дом, куда приходим мы, рождаясь как граждане мира. И лучше бы как-нибудь работать гражданином мира, но как перешагнуть через родину, через самого себя? Ведь только я сам, действительно близкий к грубой материи своей родины, могу преобразить её, поминутно спрашивая: "Тут не больно?"».

 «Тут больно» — вот нерв прозы Кирилла Ковальджи, рассказывает ли он о судьбе простодушной самоотверженной еврейки тети Розы или о богаче-благотворителе Авердяне, о юном революционере-марксисте Феде, о местном философе и враче Аристиде Аристидовиче или о «маленьком сверхчеловеке» Ремусе, жаждущем быть румыном, «железно-гвардейцем» и озадаченно пасующем, когда ему намекают о его греческих корнях.

На том причерноморском пограничье, о котором пишет Кирилл Ковальджи, веками формировался слаженный «оркестр» людей разных националь-ностей, сполна изведавших железную поступь мировых войн и острейших социальных конфликтов. Людей, не потерявших при этом «цветущей сложности» своего бытия. О них и написана книга Ковальджи, написана с любовью и даже трепетом, с юмором и преклонением перед ничем неискоре-нимым своеобразием характеров и человеческой стойкостью перед жизненными неурядицами, зачастую несущими гибель.

 

«Время было смычком,

А ты — скрипкой,

но все чаще по волнам времён

ненасытные Сцилла с Харибдой

с четырёх налетали сторон», —

 

пишет автор о родном ему городке, получившем в романе условное название Лиманск, о благодатной земле между Днестром и черноморским лиманом, которая «так густо насыщена историей, что начни ковырять ее перочинным ножом — и пожалуйста, можешь открывать домашний музей». Польский шляхтич считал ее самой южной в Речи Посполитой, а «поближе к нашим дням царский чиновник числил «западной окраиной Российской империи», напротив, «румынский функционер — самой восточной точкой великого королевства»… Для последователей «сверхчеловеков» из Третьего Рейха, грезящих «великолепной войной», городки, подобные Лиманску, всего лишь «мусор». Ведь, по их мнению, «человекидолжны разделиться. Мень-шинство — полубоги, герои… Большинство — волы и рабочие лошади». Главное — «очистить и возродить нацию»… В «Свече на сквозняке» Ковальджи и его персонажи как раз и показывают читателю, к чему приводят подобные речи в сложившемся за века сообществе армян и греков, евреев и русских, украинцев и молдаван.

В отличие от многих произведений современных авторов, порою, изумляющих вычурностью форм и приемов, проза Кирилла Ковальджи в этом смысле вполне традиционна. Но в этой традиционности парадоксально заключается ее новаторство — недоступная ныне для многих литераторов подкупающая простота письма, достигающего максимального контакта с читателем на уровне подсознания — воспоминаний, снов, обрывков информации, страхов, надежд и мечтаний. В романе, а затем в коротких новеллах Ковальджи ведет нас между миром «внешним», «дневным» и «неразгаданным, ночным» миром, пугающим, но и влекущим, потому что, как писал в начале ХХ века Вячеслав Иванов в работе о символизме, «он — наша собственная сокровенная сущность и «родовое наследье», — миром «бестелесным, слышным и незримым», сотканным, быть может, «из дум, освобожденных сном».

 Кирилл Ковальджи — тонкий лирик, поэт — в книге «Сердце и пуля» открывается читающей публике и как глубокий прозаик, неподвластный веяниям моды на легковесное интри-гующее чтиво, при этом полностью умозрительное, «освобожденное» от всякого сердечного участия. А ведь сам «горячий» материал его прозы открывал возможности для конъюнктурной публи-цистики. Но не зря автором в названии однотомника так опасно сближены два полярных образа-антагониста, олицетво-ряющих жизнь и смерть. Настоящим мастером, художником, с кровью впитан творческий, даже можно сказать, этический завет классика:

 

«Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлёт раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба».

 

Почва и судьба — и есть пульсирующее в слове Кирилла Ковальджи его живое дыхание, побуждающее вынырнуть из мути пустых словес повседневности и погрузиться в настоящую жизнь.