Жума намаз

«Салам, молекула!» 
«Молекула, салам!»  
Одни читают вечность по слогам,  
вторыми рая скуплены гектары.
А третьи — спекулянты и ханжи —   
летят, галдя, над пропастью во лжи,
под перебор расстроенной гитары.

В мечети — тьма народу, но внутри
народа — чуть мечети. Посмотри
вооруженным: выводы простые.
Настала рынка спорая пора,  
затем и голубые купола
сменили на ура на золотые.

И справа — брат, и слева — тоже брат,
и каждый мнит, что следует до врат,
о крутобедрых гуриях тоскует.
«Брат, Иншалла, все будет Машалла!» — 
летает слов по залу мошкара,
пока имам о выборах толкует.

«Аллах акбар!» — «Воистину акбар!»
Пусть жизнь моя рассеется, как пар,
как эти облака над куполами.
Пост модерниста — правда натощак,
когда лица не выражен общак
и ты не с подлецами в пополаме.

Живу, не о прощении моля,  
но радуясь, что музыка моя
полна надежд проникновенным светом.
Молчу о главном, на бордюр привстав,
там, где семейство придорожных трав
наперебой о чем-то спорит с ветром.

Донт уорри

Выдалось гиблое время,
режет глаза ослепительным дымом побед.
В преданность главному веря
логос слагаю и голос, глаголом распет.

Было, решил — отболело:
сшил себе рот и молчанья сорил словарём.
Разуму данное тело
перегорало, пеклось несказанным огнём.

Бесами, бесами мучен 
был: отшептали депешу шаманы всерьёз. 
Гибельным тучам летучим 
лишь оставалось обрушивать грозы угроз.

Ангелы, ангелы спели:
звуков созвездья и слуха восторженный нерв.
Песнями зыбкими с теми
ум удивлённый стрелой устремился наверх.

Донт, я пропел себе, уорри,
выпало солнце на горькую будней траву.
Хмари ли, хмури ли, хвори — 
не поколеблют душистой души наяву!

Радужен отблеск мгновений,
претерпевает момент остановиться нужду.
В долгих степях размышлений
только об этом костры вдохновения жгу.

Гиблое выдалось время — 
воздух дыханьем последних надежд врачевать.
Звякает пыльное стремя, 
ветер торопит за вечной весной кочевать.

Возвращение

Языкант — то ли певчий акын, то ли Кант от Слова,
прислонился, косячник; вернулся на сцену снова.

Физкультурный привет углам, потолкам, подмосткам,
где бывал я когда-то задумавшимся подростком!

Да, упрямым подростком бывал я в пространстве этом,
замороженном страхом, смелостью перегретом.

И вернулся допеть. Быть-не быть, а судьба — игра нам. 
Физкультурный привет, я допелся вернуть о главном!

Так волнуйся же свет неживой воспалённой лампы,
красный волк вдохновенья вздымает над речью лапы!

Красный волк вздымает лапы над речью-дичью,
распугав гамливых сомнений ватагу птичью!

Как укор пространству, звенящему безъязыко,
над пустыми парит рядами моя музыка.

Ускользает пустыми музыка над рядами
саундтреком драме о датском одном адаме.

Дивно смолвил актёр, как ещё не смогли другие,
втиснув космос идеи в короб драматургии.

Неспроста под утро частенько твердит отец мой,
как полезен Шекспир во время чумы окрестной.

Человед

человек-правдорез, человек-ледокол, 
кока-колу и колокол, как прикол,
клею меж, потроша лошадиную дичь,
и глаголом искрю о глагол.

сотворён со времён буксовать, рисковать 
(то ли сесть за изо, то ли пику сковать) 
и бороться со тьмою алтайских пещер, 
чтобы было зачем рисовать.

жизнелюбы мои оттого чертежи,
что надежду и веру пою не по лжи.
если падал, то голос шептал в голове: 
«на созвездья глазеть полежи».

не затем я собой человек-человед, 
чтобы пить кока-колу и жрать чебурек,
а затем, чтобы горы моих галерей 
отыскал человек-имярек.

через тысячу лет, через тысячу ли, 
перепачкав усталые кеды в пыли. 
сделать селфи на фоне охотных рядов, 
отвечая: «пошли» на «пошли».

долевая юдоль — выживать, выжимать, 
стрелы злости из мяса души вынимать, 
зная: небо присмотрит, как мудрый отец, 
а земля приголубит, как мать.