ИНТЕЛРОС > №12, 2017 > «Выхода нет — надо писать...» Анна ГЕДЫМИН
|
Писать стихи я начала 20 ноября 1978 года, в 17 лет, 3 месяца, 21 день. Вот как это произошло. К тому моменту я уже окончила школу и ни с того ни с сего поступила на факультет журналистики МГУ. Родители отнеслись к этому настороженно — в нашей семье отродясь не было профессиональных гуманитариев, всё инженеры да врачи. Но родной дядя в какой-то момент бросил свою инженерию и сделался корреспондентом, а потом и редактором отраслевой газеты. И это несколько примирило родителей с моим неожиданным журфаком. Поступление в Московский университет (чудный запах библиотеки, мраморная лестница, на которую с птичьим звоном падали элементы стеклянной крыши, памятник толстощекому Ломоносову во дворе) было для меня безусловным счастьем. А вот необходимость писать заметки (для подтверждения своего журналистского статуса) в разные многотиражки — безусловной тоской и скукой. Тем не менее я проявляла упорство и однажды, как и все журфаковцы того времени, оказалась в редакции легендарного «Московского комсомольца». Он в ту пору славился не только своей невероятной смелостью и популярностью, но и благосклонным отношением к таким вот нештатным недокорреспондентам, как я. (Не могу не поделиться: первым моим опубликованным материалом была глубокомысленная заметка о достоинствах и недостатках сухопутного разведения нутрий!!!) Так вот, иду я по коридору «Московского комсомольца», задыхаясь от торжественности момента — и одновременно пытаясь хоть на минуту забыть о своей через пень колоду написанной информашке о пользе школьных завтраков. Вид при этом имею, судя по всему, испуганный и озабоченный. И в самом деле, гадкие газетные задания — единственное, что меня в моей жизни не устраивает. Но, к несчастью, именно они необходимы для того, чтобы весь этот прекрасный сверкающий мир с его журфаком, Ломоносовым, «Московским комсомольцем» и прочими атрибутами овеществленной мечты не рухнул однажды с жалобным звоном, как самый ничтожный элемент стеклянной крыши. В общем, иду. И даже не думаю о том, чтобы обрести какой-нибудь иной, более что ли законный повод для пребывания и в редакции, и в Университете, и, по сути, на белом свете. Как вдруг!!! Судьба нечасто так явственно, рискуя быть замеченной, вмешивается в ход событий. Подобное случается всего несколько раз в жизни. Например, когда пишешь свое лучшее стихотворение — и внезапно замечаешь тень иной руки, водящей твоим пером по бумаге. А в тот раз судьба явилась в виде очень странной компании разновозрастных людей, не объединенных, казалось, ничем, кроме общей, крайне неуместной здесь праздности. Честное слово, они шли, «играя и свистя»! Они были довольны и никуда не торопились, эти несомненные прощелыги и пьяницы, этот «паноптикум ужасный» — и одновременно горстка небожителей. Они были свои в этом раю! Но даже самый каверзный ум не заподозрил бы их в причастности к журналистике. Словом, это оказались члены литературной студии «Публицист». И писали все они, вопреки намерению руководства выращивать журналистскую смену, исключительно стихи. Стихами был пропитан сам воздух редакции, а особенно кабинет, где заседало литобъединение. Тем более что где-то по периметру ходил молодой еще Александр Аронов, похожий на помесь Отелло с котом Бегемотом. Иногда он врывался в студийское помещение и страстно читал что-нибудь вроде «Если любит Регина меня, То какая же это Регина!..» или «Аскет, понятно, небогат, Его совсем не знает слава...» Но это было потом. А тогда, в легендарный день 20 ноября 1978 года, в тот темный и слякотный московский день, который я с тех пор помечаю в календаре как праздничный, ко мне просто подошли и спросили: «А ты пишешь стихи?» И я, не задумываясь, выдохнула: «Да». Уже позже, дома, я с ужасом и неожиданным облегчением поняла, что выхода нет — надо писать стихи. Села к столу, взяла шариковую ручку и тетрадку в клеточку и быстро сочинила несколько стихотворений. Вот самое первое:
Жил-был попугай. Большой попугай. Говорящий, к несчастью, довольно редко. Но однажды случайно открылась клетка, И в чужие края улетел попугай.
Жил-был воробей. Смешной воробей. Какой-то чудак заточил его в клетке. Но упорхнул воробей и с ветки Высмотрел в луже съедобных червей.
Людям не спится. Серы их лица. Каждый надеется, что не забыт, Что неожиданно в клетку влетит Какая-нибудь сумасшедшая птица.
И жизнь сразу обрела смысл и логику. Тот же журфак из просто нарядного и что ли престижного места превратился в факультет с уникальной библиотекой и еще более уникальным кругом общения. Между прочим, журналистика очень выручала меня потом, уже после 1991 года, когда литературные публикации и внутреннее рецензирование перестали кормить. (И до сих пор выручает, поскольку на жизнь я зарабатываю в основном редактурой.) И в «Московском комсомольце» моя роль наконец определилась: вместо заметок там начали печатать мои стихи, а потом и прозу. Вот только с литературной студией «Публицист» общение как-то не сложилось. (Хотя, конечно, собирательный Мавр в лице ее членов сделал в моей жизни свое дело, за что ему большое спасибо.) И с другими литобъединениями тоже не сложилось. Нет, я некоторое время ходила в различные более или менее серьезные литературные кружки и даже съездила на все полагавшиеся тогда молодому писателю совещания. Но групповая форма занятий литературой оказалась не для меня. Как не для меня оказались и всевозможные литературные группки и группировки, невероятно тогда расплодившиеся. Говорят, в коллективе легче самоутверждаться, пробиваться и все такое. Но сам факт возникающей в нем, зачастую совсем не литературной, субординации (а она обязательно возникает в коллективе) для меня, как выяснилось, неприемлем. Вернуться назад |