Грицман Андрей — поэт, эссеист, главный редактор международного журнала поэзии “ИНТЕРПОЭЗИЯ”. Родился в 1947 г. в Москве. Окончил 1-й Медицинский ин-т. Автор нескольких книг стихов и прозы, в т.ч. “Вариации на тему” (М., 2009) и “Голоса ветра” (М., 2010). Пишет по-русски и по-английски. С 1981 г. живет в США, в Нью-Йорке.

                   * * *

Господи, как я хочу начать сначала!

 

Поселиться в пригородном домике,

 

окруженном магнолиями и покосившейся

 

деревянной оградой.

 

Выносить мусор по средам,

 

банки-бутылки по четвергам.

 

Приезжать домой вовремя.

 

Рассказывать о событиях дня.

 

Распускать галстук, плотоядно глядя

 

на индюшачьи котлеты.

 

Долго спокойно курить, наблюдая

 

как ты сортируешь почту.

 

Смотреть сериал вполглаза.

 

К двенадцати лечь, почитать

 

дневники Кафки, просмотреть

 

стихи в последнем “Нью-Йоркере”,

 

напоминающие скелеты лодок

 

на берегу пересохшего озера.

 

Ощутить счастье обитаемого

 

острова в океане.

 

Дождаться момента наступления

 

твоего легкого женского сна,

 

плывущего все дальше от меня

 

к берегам девичьего детства.

Улучив момент, выскользнуть из постели,

 

бесшумно выломать дверь счастья,

 

выскочить наружу,

 

бежать куда глаза глядят

 

мимо чужих фосфоресцирующих окон,

 

оставляя клочья шкуры на

 

ветвях деревьев. Добраться

 

до окраинного сырого оврага,

 

где все еще тлеет тот костер,

 

пахнет дымом неизвестного

 

мне дерева, найти место,

 

где я когда-то спрятал то,

 

что все равно не могу найти,

 

заметить тень ее фигуры,

 

стремительно ускользающей

 

в темноту.

 

 

                   * * *

Я всю жизнь прохожу из комнаты в комнату.

 

Двери без замков, где ногой, где — ладонью.

 

Анфилада бездонная, а дома нет.

 

Как по вагонам, по перегонам.

Где-то остынешь, где-то чайку дадут,

 

а то и с отцом присядешь, обсудишь:

 

Бильрот, или Ру, или Меккеля.

 

Так и время убьешь, а ночью в бреду —

 

в каждой комнате спят калеки.

Кто с Валаама, у кого-то удар:

 

курит и пишет лишь левой, с Божьей помощью.

 

В паре кабинетов — там копят навар,

 

а другим бубнят: ищите, да обрящете.

Я вот не ищу ничего, только толкаю двери,

 

наугад, навскидку, иду в поисках выхода,

 

Где-то там в конце, в бузиной заросшем саду,

 

вся жизнь проходит от вдоха до выдоха.

 

                   * * *

Одному оставаться не страшно.

 

Надо только едой запастись,

 

стать веселым, как Чебурашка,

 

сердце сжать в мускулистой горсти.

Позабыв предсказанья и вести,

 

разглядеть слюдяной циферблат,

 

отраженью сказать: мы же вместе! —

 

и уйти в средиземный ландшафт.

Там, присев, как Спаситель, на камень,

 

дожевать и фалафель, и хлеб.

 

А они доживают пусть сами,

 

без меня, холодеющий век.

 

                   * * *

До меня доносится шум и гам.

 

Я — в зале бессмысленного ожидания.

 

Кто-то в город идет по горючим следам.

 

В зале моем дыханье молчания.

 

Поезд придет — кто за кипятком, а кто всухомятку.

 

В толпе веселее.

 

Я в буфет протолкнусь бочком.

 

На площадке гадкой

 

три истукана с простертой рукой

 

гонят толпу по пыльным аллеям

 

к пруду отчаяния.

Я вроде со всеми, но тайком — в мой зал.

 

Там на скамье моя книга мерцает.

 

Поезд прошел, опустел вокзал.

 

На портрете в углу нету лица,

 

но и к провалу, к черной дыре

 

глаз привыкает.

 

                   * * *

Горечь переплавленную в слова —

 

плеснуть в лицо — умникам, умозрителям.

 

Тычется пьяная голова слева направо

 

в жизни цветной дурной телевизор.

 

 

 

Покажут картинку — как люди живут,

 

как едят легко, медленно пьют,

 

собеседника уважают,

 

ублажают, градуса не снижают,

 

чего-то жуют.

 

 

 

Что ж, мы-то с тобой уроды,

 

пьем настойку на травах,

 

нам только известных,

 

на бессловесном бреде

 

на падежах, корнях бесполезных.

 

 

 

Наверх нам нельзя, но есть место родное:

 

снег тихо идет на дорогу в долине.

 

Нас там ждут, то есть мы — друг друга.

 

Съемная комната, кровать, надежда.

 

Вот так и живем, идем по кругу.

 

На жизнь за окном — снег падает свежий.

 

Голоса нас зовут,

 

но все реже и реже.

 

                   * * *

Разве жизнь эту можно вынести,

 

просыпаясь и засыпая?

 

Словно тайная горечь выкреста

 

все же дышит, едва живая.

Ничего не понять, не ведая,

 

где те струны, что за пределом

 

цвета, звука. Но с тьмой беседуя

 

вдруг поймаешь звук между делом.

И поймешь — до конца не вынести

 

одиночества тень прозрачную.

 

Две души за пределом истины

 

словно дали обет безбрачия.

Так тоска пьет опивки прошлого,

 

дышит давним прикосновением.

 

За окраинами заросшими

 

ветра темного дуновение.

 

 

 

 

                   Из библейского цикла

 

 

                   Потоп

Издалека с оливковой веточкой в клюве

 

голубь вернулся, замер над нами в полете.

 

Не виден ковчег, замурованный в сказанном слове.

 

Мерцает вода в приснопамятном данном нам свете.

Там ли мы ищем ковчег ведает только слово.

 

Берега все далее уплывают в

о

дами и годами.

 

Каждый сам по себе. Но я знаю вернется снова,

 

прилетит тихий голубь, наверно, за нами.

На краю мы и ждем, на счастье, судна любого.

 

Густа мгла неземная, слово плещется всуе.

 

Ждем мы всю жизнь прилетит ли тот голубь

 

с тонкой, прозрачной, последней веточкой в клюве.