Александр Образцов — петербургский писатель и драматург. Спектакли по пьесам А.Образцова поставлены в Петербурге, Москве, Риге, Тбилиси, Цюрихе, Кельне, Гранд-Рапидсе (США) и других городах и странах. Выпустил несколько книг рассказов. Публиковался в журналах “Новый мир”, “Новый журнал” (Нью-Йорк), “Грани”, “Нева”, “Звезда” и других периодических изданиях. Премия Сергея Довлатова в 2003 году за лучший рассказ. Первая премия за пьесу “Пятеро” на конкурсе к 60-летию Победы. В “ДН” печатается впервые.

 

Крылья

 

Он никогда не успевал завтракать. Его соседи по комнате вставали по будильнику, и он слышал сквозь сон, как они пьют прямо из горлышка купленный с вечера кефир, включают радио с идиотской песенкой “на зарядку, на зарядку, на зарядку станови-и-ись!”, от которой вполне можно было сойти с ума, если бы по воскресеньям утренний сон не был всеобщим, затем громко кричат на прощанье: “Вставай, живой труп, мы уходим!” Даже это, последнее, было донельзя затасканным и, может быть, возмущение, которое оно в нем вызывало, и выдавливало сон окончательно. Но он выдерживал еще минут пять.

Затем вскакивал, лихорадочно одевался, бежал с полотенцем в туалет, на ходу зашнуровывал туфли, бросал в портфель тетради без разбору, толстенный “Англо-русский словарь” и хлопал дверью.

Щелкал замок.

Он бежал через две, три, даже четыре степуньки со своего шестого этажа, затем чертыхался, бежал обратно, нервно шарил плоским ключом в замке, врывался в комнату, распахивал шкаф и из кармана пиджака выгребал мелочь, а из внутреннего кармана — студенческий билет, где он хранил купюры достоинством не выше 10 рублей, потому что выше у него никогда не бывало.

На тротуар он выскакивал с сумасшедшими глазами и искал вдали по проспекту автобус “ЛАЗ”, который должен был назло ему отойти с остановки за полквартала сзади.

И он отходил.

В таком случае он не спеша шел и закрывал глаза от бешенства, потому что следующий автобус, опять же назло ему, не появлялся еще десять минут.

Затем он ехал, уже безразлично держась за поручень, потому что сделал все, что мог, и движение автобуса абсолютно не зависело от его эмоций.

На факультет он мчался, на ходу расстегивая пальто, пряча шарф в карман, в гардеробе парализовывал старушек взглядом и рвал из рук номерок.

Затем подбегал к доске расписаний занятий и никак не мог найти номер аудитории, потому что за два года обучения ни разу не удосужился переписать расписание в записную книжку, которой, кстати, у него не имелось.

Последний бешеный галоп по лестнице, коридор или два коридора бегом на цыпочках, от чего, как он ни удивлялся этому каждый раз, топот слышался не меньше и — белая дверь с аккуратным до издевки, медным, в форме эллипса, номером на притолоке.

Здесь он задерживал дыхание, неестественно складывал губы в виновато-простоватую полуулыбку, нагонял дымку на глаза и тихонько скрипел дверью.

И все это переменилось.

Стоило ему один раз встать вместе с соседями по комнате, выпить припасенную бутылку кефира с двумя булочками выборгской сдобы, стоило выйти из общежития и, вспоминая вчерашний фильм — “А помнишь, какая у него рожа была, когда тот ему говорит...” — хохотать во всю мощь девятнадцатилетней глотки, стоило ему прорваться в автобус и оглянуться за заднее сиденье, как он понял, что будет вставать рано и пить припасенную бутылку кефира и в это самое время, в 8 часов 15 минут по-московскому, будет садиться в автобус и оглядываться на заднее сиденье.

Она была в коричневой меховой шапочке и в коричневом пальто с коричневым меховым круглым воротничком из шкуры однородного морского ли, речного или сухопутного животного. На коленях у нее лежал черный блестящий портфель. Глаза ее смеялись, а губы были такие алые, что в салоне пахло яблоками. Его толкнули в спину, но он вцепился в поручень и встал боком к пассажиропотоку. Все стихло.

Пропел мотор автобуса, и люди стали петь. Они пели мучительно-сладко и разнообразно. Две пожилые красивые женщины пели о муже-болельщике одной из них, кондукторша пела о прекрасных билетах, соседи по комнате пели о вчерашнем фильме и зачетах, мотор пел басовито и ликующе, забираясь все выше и выше.

И только она молчала. Потому что все пели для нее.

Мотор сделал паузу, завизжали двери и вокруг стали толкаться. Ее заслонила чья-то синяя спина, и он возненавидел синий цвет. Возненавидел синюю ткань и людей в пыжиковых шапках. Полюбил коричневый цвет и черные блестящие портфели. В муках ненависти и любви сменились четыре действия, четыре раза визжала дверь. На пятый коричневая шапочка мелькнула на выходе, и стало пусто.

Двадцать три дня, включая воскресенья, он садился в автобус в восемь часов с копейками. Он, как бурав, прошивал автобус по проходу до кабины водителя. Ее не было.

На двадцать четвертый день, в пятницу, в снежное утро, он ослеп.

Оглянувшись на заднее сиденье, на предпоследнее сиденье и на сиденье напротив предпоследнего, он ввинтился плечом по ходу движения и слышал: “Послушайте!..”

Глаза их встретились.

Он сказал: “Извините...”

И ослеп.

Поэтому весь день он двигался ощупью в темном, как чулан, мире. Вместо людей были медузоподобные тени, дома странно рушились в небо, в ушах не смолкала какофония слов и скрежета земной оси.

Мир рушился на него до понедельника.

Она снова сидела на заднем сиденье, видимо, ездила от кольца. Он не знал, где, как и когда извиниться за пятницу и ненавидел свое лицо. Ему казалось, что он урод, и с ним не то, что разговаривать, а и смотреть на него противно. Так он возбуждал себя и смотрел на нее вскользь, чтобы она не заметила его уродливого лица и нахального взгляда. Короче, чтобы ей не было противно посмотреть на него даже мельком.

Но ее лицо тянуло его, как магнит, и он молил Бога, чтобы она не заметила его взгляда.

На четвертой остановке она его заметила и улыбнулась. В ее взгляде было удивление, она была даже польщена тем, что на нее так робко смотрят.

Но он увидел вместо этого то, что думал увидеть. Он увидел, что она все помнит и не простит ему никогда.

На пятой остановке он немного тронулся рассудком и соскочил за ней следом.

“Что я делаю?” — с ужасом подумал он, но его тело двинулось за нею, а его отвратительный дрожащий голос произнес:

— Вы очень сердитесь на меня за т о?

Она оглянулась и остановилась от удивления:

— За что — за т о?

— В пятницу я нечаянно толкнул вас, — сказал он, отводя глаза, и еще раз подумал: “Что я говорю?!”

— В пя-ятницу? — переспросила она и засмеялась.

Она смеялась, как смеются ангелы, нет, ангелицы, высокопарно подумал он и продолжал:

— Мне казалось, что вы до сих пор меня... ненавидите...

— Ва-ас? — снова протянула она.

Лицо у нее было такое слепящее, что у него начали слезиться глаза.

Он не мог долго смотреть на нее, а только взглядывал.

— Почему это я должна вас ненавидеть? Я, может быть, даже люблю вас за это сумасшествие, если только оно не подстроено.

И она нахмурилась.

Он посмотрел в эти нахмуренные глаза и, когда смысл ее слов проник туда, где только что звучало “что я говорю?!”, то он заглушил вопрос, как крик глушит шепот, и под лопатками начало биться что-то горячее. И он понял, что это крылья.

 

Способы обольщения женщин

 

1. Седая девушка

 

Когда мне было восемь лет, я влюбился в китаянку.

Это случилось в кино. Я, как всякий второклассник, взял билет за пять копеек и улегся на пол перед первым рядом. Надо мною на уходящем ввысь экране начала разыгрываться потрясшая меня история девушки. Она столько всего испытала, бедняжка, от японцев и своих предателей, что к концу фильма стала совершенно седой.

Мой друг, первоклассник Саловаткин Витя, лежал с ангиной. Я пришел в гости и в лицах, завывая и дрожа голосом, начал рассказывать китайский фильм.

Мама Саловаткина была председателем родительского комитета. Она вы-слушала мой монолог, накинула шаль и бросилась в школу.

Вскоре я рассказывал историю седой девушки на совете дружины.

Учебный год заканчивался. 1952 год проходил под флагом борьбы корейского народа и китайских добровольцев против американского агрессора. Газета “Амурская правда” опубликовала заметку “Взволнованное слово пионера”. Там я был назван Славой, но события были изложены верно. За исключением того, что районо попало в идеологическую ловушку: в пионеры мне было рано, но газета обкома партии уже произвела меня в таковые.

Делать нечего. Собрали школьную линейку и повязали мне пионерский галстук.

Этим дело не закончилось. Газета “Пионерская правда” напечатала маленькую статью под названием “Самый юный пионер Страны Советов и “Седая девушка”. Заведующий Джелтулакским районо осетин Майрам Николаевич Джиоев слег с инфарктом.

Газета ЦК КПК “Жэньминь жибао” в ответ напечатала статью “Советский пионер смотрит фильм китайских кинематографистов о подпольщице Народно-освободительной армии Китая”.

В конце марта в наш поселок примчалась “Победа” райкома партии и меня повезли на станцию Большой Невер (сорок километров по сопкам с ветерком!) и там я вместе с выздоровевшим Майрамом Николаевичем сел в поезд “Москва—Владивосток” (стоянка поезда две минуты) и поехал в Хабаровск.

В Хабаровске к нам присоединился первый секретарь крайкома ВЛКСМ Олег Белоглазов и мы на самолете “ИЛ-14” начали разбег.

Самолет оторвался на полтора метра и упал на выпущенные шасси
в капустное поле.

Нам срочно подали другой. Мы взлетели на Мукден.

В Мукдене (нынешний Шэньян) мы сделали посадку.

Олег Валерьянович сказал, что нас должен был принять премьер Чжоу Энь-лай, но так как наш самолет упал в капустное поле, прием отменяется, и мы должны ехать в город Чанчунь, на центральную китайскую кинофабрику.

Когда мы на поезде приехали в город Чанчунь, нас встречали на улицах толпы китайцев в синей форме. Я здорово испугался.

Нас привезли на черной машине к какому-то дворцу. Там в зале было еще больше китайцев, чем на улицах. Меня повели на сцену. Все аплодировали.

Потом все повернулись и стали аплодировать какой-то женщине-китаянке, которая шла по проходу к сцене.

Когда она подошла ко мне и протянула руку, я понял, что это “седая” девушка.

Только какая же она седая? Она черная! И стриженая!

И здесь я вдруг зарыдал от обиды. Значит, она не поседела от страданий! Значит, все было понарошку!

Китайцы не поняли моей обиды и принялись аплодировать еще сильнее. Многие плакали, как и я.

А у “седой” девушки были злые глаза: она поняла, что я ее уже больше не люблю.

 

2. Возвращение

 

Меня встречал весь поселок. Я даже испугался и забился в угол “Победы”. Но Майрам Николаевич взял меня за ухо и предъявил проносящейся по сторонам шоссе толпе посельщиков.

В дальнейшем Майрам Николаевич довольно долго сопровождал меня в различные поездки, поэтому я расскажу о нем подробнее.

Говорили, что по национальности он осетин. Национальность я понимал тогда как способ расцветки. Евреи, азербайджанцы, корейцы возбуждали во мне зависть. Как же! Я ведь всего только русский. А они еще и евреи, азербайджанцы, корейцы...

Майрам Николаевич был осетин, и это другое дело. Майрам Николаевич в прошлом году был в нашей школе учителем истории. О нем рассказывали ужасные вещи. После уроков он дрался с девятиклассником Сергеевым, который играл в поселковой футбольной команде в защите. Когда Сергееву мяч попадал на ногу, он бил его так высоко, что все задирали головы и он долго еще падал за центром поля. Он так скакал после этого, что никто из противников не мог его остановить.

Сергеев жил в бараке под клубом со своими братьями и матерью-уборщицей.

Говорят, что Майрам Николаевич загнал Сергеева в директорский кабинет и закрыл его на ключ. Утром Саловаткин Витя пришел в школу раньше всех и видел оскаленное лицо Сергеева, который тряс решетку в окошке над директорской дверью.

Еще Майрам Николаевич очень любил бросаться мелом. Однажды он попал в лоб красавице Потокиной из шестого класса.

 

 

3. Слава

 

Потокина подошла ко мне в школе и внимательно рассмотрела.

Я также снизу рассмотрел ее. Никакого шрама на лбу не было. Лоб был белый-белый. А глаза серые. Я перевел взгляд вниз — у нее и валенки были серые. В серых валенках ноги не мерзнут, не то что в черных.

— Совсем маленький, — обидно сказала Потокина подруге. — Везет малышам.

Тогда я рассказал им о том, как самолет падал в капустное поле.

Они слушали, раскрыв рты.

На следующей перемене Потокина с подругой ждали меня под дверью класса. Я рассказал им о толпах китайцев на улицах Чанчуня и о “седой” девушке со злыми глазами.

После уроков они снова ждали меня и чуть не подрались из-за моего портфеля — каждая тянула его к себе.

Мне не хотелось, чтобы мама видела меня с большими девочками. Сам не знаю почему. Поэтому я отправил Потокину и ее подругу Светку учить уроки, а сам забросил портфель на кровать и пошел в клуб.

Меня просто распирало от желания кому-то что-то рассказать.

Пацаны собирались у клуба на саблях. Клуб был на склоне сопки и к нему вела громадная лестница из досок. Внутри лестницы оборонялась рота пехоты. А снаружи лестницу штурмовал десант. Сабли мы резали из маленьких лиственниц на Школьной горе. Перед каждым сражением мы тщательно проверяли длину сабель, подставляя их одна к другой. Любое прикосновение саблей к телогрейке или шапке считалось смертельным. Споров не возникало — сейчас мне кажется это самым странным.

Но пацаны восприняли мои попытки рассказать о поездке в Китай совершенно равнодушно — им не терпелось начать сражение.

Именно тогда я понял навсегда, что единственными слушателями являются женщины.

Мужчины — враги культуры.

Однако нельзя было пользоваться своим преимуществом в этом направлении, это я тоже понял. Иначе можно напороться на презрение. Лучше оставаться рядовым бойцом в команде победителей.

А свои успехи у противоположного пола надо не замечать и не ценить. Это как хорошая погода.

 

 

4. Потокина

 

Пока происходили эти события, мне внезапно, к моему большому счастью, исполнилось девять лет. Не нужно объяснять, что я немедленно и безумно влюбился в двенадцатилетнюю Потокину.

После стриженой китайской подпольщицы, которую я любил в восемь лет, это было сдачей позиций. Но я уже знал из рассказов пацанов, что женщины живут совсем не так, как их показывают в кино. Например, биологичка Новикова часто приходит на уроки с фингалом: так ее любит муж-бульдозерист.

Мне показалось странным, что от любви получаются фингалы, но я не стал расспрашивать старших пацанов, а нашел на папиной этажерке книгу Декамерон и углубился в чтение.

Многие места были непонятны. В частности, о поцелуях. Там говорилось, что от них кружится голова и дамы падают в обморок. Меня по нескольку раз в день целовала бабушка в Иркутске на каникулах, и мама не пропускала, чтобы не чмокнуть, но я не то что обморока — кроме щекотки ничего не чувствовал.

Потом то, что они друг с другом делали. Я долго размышлял, представлял, анализировал. Но ничего не выходило. Не хватало какого-то важного человеческого органа. Во всяком случае у меня не было такого, чтобы женщины от этого рыдали и стонали.

Можно, конечно, заломить руку, но вряд ли им это понравится.

Я мог поспрашивать у одноклассника Белоусова, который часто рассказывал истории о соседках по бараку. Но, повторяю, мне не о чем было говорить с мужской половиной. И нельзя было никого расспрашивать. Я сам должен был знать все.

А Потокина, пришло мне в голову, она знает о женщинах? Надо будет рассказать ей Декамерон. И косвенным способом прояснить неизвестные мне детали.

 

 

5. Свидание

 

После первого урока я подошел к шестому классу. На меня уставились все девчонки без исключения.

— Лера, можно тебя на минутку? — сказал я, поприветствовав шестиклассниц жестом китайских добровольцев.

Потокина вспыхнула от радости и отошла со мной к окну, за фикус.

— Я тут прочел интересную книжку, — начал я, — называется Декамерон. Не читала?

— Нет, — испуганно сказала она.

— Ничего, я тебе ее расскажу.

— Ой, а когда?

— У тебя мама когда с работы приходит?

(Мама Потокиной работала в продснабе, а папы не было.)

— В шесть.

— Значит, я после школы зайду домой, а потом приду к тебе.

— Ладно! — сказала она радостно.

— Только ты никуда не уходи.

— Ждать буду! — сообщила Потокина громко, высунувшись из-за фикуса к своим.

 

У них было все на гвоздях. Висели плечики с платьями на газетах, чтобы не пачкались об известку, висел круглый картонный репродуктор на белом от известки гвозде, висели фотографии под стеклом, где Потокина была еще не красавица, удивленная и голопупая.

— Так, — сказал я. — Чаишко у тебя не найдется? Поставь, а я пока начну тебе рассказывать о Рустико и Алибек. Если что-то непонятное встретится, ты не стесняйся, спрашивай...

Что-то в моем рассказе показалось Потокиной удивительным. Она покраснела.

— И так понравилось Алибек загонять дьявола в ад, что Рустико похудел и от усталости не мог больше этого делать. И очень обрадовался, когда за Алибек приехали родственники... Все понятно? — спросил я.

— Да... — ответила она сдавленным голосом.

— Интересно, — сказал я без всякого любопытства, — и ты знаешь, где этот ад?

— Ну... — сказала Потокина и отвернулась. — Здесь...

— Где? — продолжал настаивать я.

— Ой, да это еще в садике... — раздраженно начала Потокина и ткнула рукой вниз: — Здесь.

Мне стоило усилий не показать свое удивление и спросить, как о чем-то несущественном:

— А дьявол, выходит..?

— Там! — развеселилась Потокина, покончив со своей половиной задачи и направила палец мне в штаны. Я поежился.

— Здорово вас учат в садике, — сказал я как ни в чем не бывало. — Теперь я расскажу о дочери султана, тебе интересно?

— Еще бы! — воскликнула Потокина. — Ты меня просто удивляешь!

— Чем?

— Тем, что ты такой маленький, а ужасно умный!

— А ты уже целовалась по-настоящему? — задал я самый главный вопрос, потому что ее ответы про дьявола и ад посчитал шуткой.

— Нет, я только слышала.

— Я тоже.

Мы замолчали.

— Хочешь попробовать? — не вытерпела она.

— Давай, — сказал я, но не пошевелился.

Она приблизила ко мне свои серые испуганные глаза и коснулась своими губами моего рта. Ничего особенного, одна щекотка.

— Странно, — сказал я. — Почему они от этого теряют сознание?

— Не знаю, — честно ответила Потокина.

Мы еще посидели.

— Там пишут, что они языки высовывают, — сказал я.

— Это же смешно! — возразила Потокина. — Я слышала, что рот надо открыть.

— А что же ты не открыла?

— Но ты же все знаешь! Такие мне истории рассказал, что я чуть не описалась!

— Знаю, — согласился я. — Но мне интересно, насколько ты это знаешь.

— А ты по-настоящему целовался?

— С кем? — горько спросил я. — Может, с биологичкой Новиковой?

Потокина заржала.

Потом, все еще хохоча, она обняла меня за шею и прижалась открытым ртом и стала сосать мои губы! Я чуть сам не описался!.. А потом мне стало действительно как в Декамероне. У меня голова закружилась! Сердце застучало! Глаза закрылись!

— Вот это да... — сказал я. — Хорошо, что ты первая.

— Ой, да хоть сколько, если тебе так хочется!..

Домой я вернулся такой... Уроки учить не стал. Да меня и не вызывала учительница Мария Михайловна. Только пятерки ставила за ответы с места.

 

 

6. Светка

 

Подруга Потокиной Леры, Светка жила на Стадионном краю поселка, ниже нашего дома.

Ее мать приносила нам молоко в трехлитровой банке.

После моего возвращения из Китая Светка стала приходить вместе с матерью и рассматривать нашу кухню.

Если Потокина была худенькая, тонкая, то Светка Сахно в шестом классе уже была круглей всех. Может, молоко пила и теплым хлебом заедала.

Моя мама никак не могла понять, почему она ходит к нам. Но иногда соглашалась послать ее за хлебом или покараулить кашу.

Я знал, что Светка ходит из-за меня, но сравнить ее с Потокиной?.. Даже мысли такой у меня не возникало. Но наши встречи с Лерой у нее дома как-то сами собой прекратились. Целоваться с ней мне было разрешено, однако разговаривала она уже без прежней преданности.

Зато Светка стерегла каждый мой взгляд. У нее были такие ответные взгляды, что сбивали меня с мысли.

И еще она была горячая, как печка. На улице мороз сорок, а она бегает в не застегнутом пальто. Но цвет лица у нее был не свекольный, как сказала мама, а румяный.

Вот только ее толстота... Мне казалось, что все девочки должны быть такие, как Потокина.

Когда я сидел на коленях у Леры и мы целовались, то я не думал о том, на чем я сижу и что обнимаю: вся жизнь в эти моменты была в ее рту и глазах, которые иногда открывались и вопросительно смотрели на меня.

Поэтому к толстоте Светки я относился с каким-то презрением. До одного вечера, о котором сейчас расскажу...

 

 

7. Вечер

 

У нас на золотом руднике работали бамовцы. Еще до войны они строили железную дорогу к Якутску, и было много лагерей на Крестовке, на Янкане.
А потом работали в шахте.

Иногда они бежали из лагеря домой.

Я видел, как их везли на Алдан в машинах с автоматчиками и колючей проволокой на бортах и не мог представить их жизнь в лагере. Мне казалось, что там примерно так, как в бараке.

Когда они бежали из лагеря домой, в поселке вечером детей на улицу не пускали.

Так и в тот вечер. Родители пошли на день рождения в субботу и попросили маму Сахно, чтобы Светка переночевала у нас.

Я, конечно, уважаю своих родителей, но допустить такое — это значит пустить лису в курятник.

Печка еще не догорела, там гуляли синие огоньки, а она торопила меня закрыть заслонку. Как будто собиралась красиво погибнуть вместе, чтобы вся школа только об этом и говорила.

Она не настаивала. Ее лицо у раскрытой дверцы было просто малиновым.
И глаза неподвижно смотрели на истекающие светло-алым соком огня формы поленьев.

Глаза у Светки были зеленые. Мне пришлось не согласиться с прежним своим отрицанием: она была по-другому, чем Потокина, женская.

Но я ждал, что она придумает.

Потокина была готова к выполнению заданий, а эта что-то готовила сама. Она как будто была, как на уроке химии — постоянно перемешивала одно с другим. Я был для нее самым необычным материалом.

Если бы я разбирался, то Светка с большим наслаждением раскрутила бы меня гаечным ключом, как велосипед. А так — печка догорела окончательно, мы поднялись на затекшие ноги и Светка сказала:

— Я закрываю, — и она задвинула заслонку (или заслонила задвижку — так я тут же сказал ей, от чего она чуть не потеряла сознание). — Пошли.

— Куда?

— Ложиться спать.

— Еще рано. Я хочу порисовать.

— Там порисуешь.

— Где?

— В постели.

— Там неудобно.

— Я помогу.

Я с удивлением посмотрел на нее. Даже Потокина не смогла бы сказать так красиво.

— Ты в моей кровати не поместишься, — сказал я.

— Мы ляжем на родительской (ей постелили на полу).

— Они заметят.

— Я снова все расправлю. Скажем — баловались.

Я был просто в восхищении! Она была значительно интереснее Потокиной!

— А для чего нам ложиться вместе? — спросил я.

— Чтобы ты не боялся.

— Тебя?

— Нас.

Мое детское сердце было покорено. В дальнейшей жизни я уже не встречал такой собеседницы. Я потянулся снизу поцеловать ее. Она села на стул, по-хозяйски поставила меня между ног и по-настоящему поцеловала меня.

— Тебя уже, оказывается, попробовали, — сказала Светлана ревниво. — Неужели Лерка?

— Я ей рассказал Декамерон.

— Это что?

— Книга. Давай я тебе прочту.

— Не надо. Лучше расскажи.

— У одного сеньора была распутная жена...

— Давай лучше лежа.

Дальше было так: я рассказывал, а она показывала.

До сих пор я помню наши трудные и мучительно-сладкие уроки. Ее светло-алые глубины тела сочились огнем. Я наконец понял, что все, связанное со стонами и рыданиями женщин у меня есть — это писька, которую я использую пока только в одном предназначении. Всему свое время.

 

 

8. На слете

 

Одной из первых поездок с Майрамом Николаевичем была поездка на Всесоюзный пионерский слет в Москву на зимние каникулы. Я был избран на долгие годы вперед сначала от Амурской области, а потом от всех последующих.

Иногда я пугался по ночам, что лишусь своего дара, не смогу говорить интересно. Но наступало утро и я был неисчерпаем, как родник у Кислицыных.
У них прямо у крыльца била жилка ледяной воды.

Мне только мешало, когда среди слушателей не было ни одного умного человека.

И дома я не мог говорить интересно, потому что мама с папой посмеивались над моими успехами. Они любовно считали меня маленьким обманщиком. Ничем я не смог в дальнейшем их переубедить. Они так и скончались в полной уверенности, что родили жулика.

На слете в Доме советов у Театральной площади мне дали текст речи.

Я прочитал и сказал, что это скучно, я лучше сам. Майрам Николаевич приготовился взять меня за ухо (делал это до седьмого класса, пока не сбила машина), но московский смешливый дяденька с пионерским галстуком вдруг заинтересовался и сказал, чтобы я попробовал сам.

Я тут же сказал речь. Он удивился и пригласил тетеньку в красном галстуке и старого большевика с палкой.

Они выслушали меня (это была уже другая речь, о чем возбужденно сказал смешливый дяденька), и все посмотрели на старого большевика. “Троцкизм” — сказал он с раздражением. Но потом погладил меня по голове и сказал, чтобы я учил текст.

В дальнейшем выучивание текстов стало для меня причиной склонности к алкоголю.

Но на слете я чуть не опозорился. Выученная речь куда-то провалилась в меня и осталась одна черная яма вместо нее, как в уборной.

Я стоял молча, в зале начался шумок, я решил, что больше мне никуда не ездить и вдруг отчеканил такое, что президиум встал и аплодировал стоя.

 

 

9. Поселок

 

Никто не знал, как мне удалось стать таким ловким рассказчиком. А сейчас скажу, ладно. В семь лет я внезапно поумнел. Думаю, что это было связано с пейзажем.

Школьная гора рассекает поселок на две части. Она как трамплин. Я за-брался туда в сентябре, после первого дня в первом классе, было тепло, желтые от осенних лиственниц сопки были ниже и окружали меня со всех сторон, змеясь уже синеющими хребтами к Якутии и Тихому океану (еще одной моей страстью была география).

Школьная гора была невысока для меня потому что она вытекала из самого высокого янканского хребта и на его подножии стояли дома начальства прииска и на самом верху — школа. А я стоял на тропе среди кустов багульника, как будто завис на парашюте и мог любоваться каждым домом, улицей, речкой, человечками внизу.

Я так сильно любовался пейзажем, что вдруг заговорил.

Я не успевал удивляться словам, которые лились.

Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы), как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть — дела.