Из цикла «Зона затопления»

Роман Сенчин — родился в 1971 г. в городе Кызыле. Проза публиковалась в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Континент» и других изданиях. Автор книг «Афинские ночи», «Минус», «Ничего страшного», «Иджим», «Елтышевы», «Информация». Лауреат Премии правительства РФ. Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — рассказ «Перед судами», № 4, 2014.

 

 

 

Игнатия Андреевича Улаева называли в родной деревне Молоточком. Слышалась в этом прозвище насмешка над его прямо страстью вечно все перестраивать, ремонтировать. Забор подновлял два раза в год — осенью и весной, — крыши стаек, дровяника перекрывал бесперечь, настил во дворе при первом намеке на то, что одна плаха затрухлявела или просто не так плотно прилегает к другим, начинал перебирать. Даже ящики для куричьих гнезд и собачью будку не оставлял Молоточек в покое.

Жена, пока жива была, ругалась: «Уймись ты, долбила! В мозгу уже эти гвозди твои!» Соседей тоже раздражал стук и стук с утра до ночи.

Теперь у Игнатия Андреевича молотка не было. Вообще квартира стояла почти пустая — лишь самое необходимое, чтоб поесть, поспать, посидеть перед телевизором.

Хотя привез из деревни много чего. Всю квартиру забил до отказа. Из прихожей расходились узенькие тропинки в комнату, кухню, туалет. А вокруг мешки, коробки, углы разобранной мебели, коврики, половики, даже струганые доски на всякий случай.

Приезжала дочь из Ачинска, попыталась разобрать, распределить; Игнатий Андреевич махнул рукой: «Сам потом».

Больше года прожил так, все собираясь, а потом понес на улицу. Удивился, увидев возле контейнеров целые горы коробок, тряпок, полок, железок. По привычке подбирать нужное, стал было в этих горах копаться. Опомнился, отдернул руки, заматерился.

Через пару дней встретил в магазине своего земляка Виктора Плотова, бывшего учителя труда, сказал ему, что выкинул многое из того, что привез, чем там, в деревне, дорожил.

— Да мы тоже избавились, — ответил Виктор скорбно. — Куда тут девать? А давило так, моя аж задыхаться стала.

— Во-во! И я. Спать не мог… К чему мне теперь уж барахло это?..

Жил Игнатий Андреевич один. Побоялся уезжать далеко от родины к кому-нибудь из детей.

— Седьмой десяток добиваю. Докряхчу тут уж. Хоть кого знакомых буду видеть. А чего мне в Ачинске или Бердске каком-то?

Вскоре, правда, ему пришлось пожалеть, что так круто обошелся с вещами — зимой в гости зачастили мужики-односельчане, а усадить всех — собиралось иногда человек семь-десять — было некуда. Пришлось идти в магазин мебели, купить несколько табуреток.

Выпивали редко, в основном под чай и сигареты вспоминали прошлое, делились новостями и слухами, известиями, что там и как теперь на месте их деревни Пылёво.

— Сын плавал тут перед шугой — вода до школы дошла, — сообщал старик Мерзляков, и собравшиеся несколько минут молча представляли место, где была школа, расстояние и высоту до того, прежнего, берега.

— Высоко-о, — вздыхал за всех один кто-нибудь.

— А, это, там ведь памятник фронтовикам стоял, — вспоминал другой. — Не слыхал, его-то забрали?

— Забрали-забрали. Теперь все такие памятники на кладбище стоят. Рядком.

— М-м, ну ладно…

Но обязательно появлялся и несогласный с «ладно»:

— Не на кладбище таким памятникам место, а на площадях центральных, возле школ. Это символ, чтоб ребята видели, помнили.

— Здесь, в городе-то, столько площадей не наберешься — со всех деревень расставить.

— Ну да…

Курили, вздыхали.

— И сколько деревень затопили, получается?

— Ну давай считать.

И с горьким каким-то удовольствием перечисляли названия не существующих больше сел и деревень:

— Кутай, Пылёво наше, Сергушкино…

— Сергушкино-топри чем? Оно стоит. До него никакой потоп не доберется.

— Избы стоят, а людей убрали. Техники там! Все, что насобирали по окрестью, — туда. Барж на десять хватит загрузить железом.

— Ну, мы не про это счас… В общем, Сергушкино тоже считаем…

— Проклово, Большаково.

— Усово…

— Красивая деревенька была.

— Да, маленькая, но как игрушка.

— Немцы строили, чего ж…

— Не немцы, а литовцы.

— Ну, разницы-то…

— Косой Бык, Селенгино, — упорно продолжал тот, кто предложил сосчитать.

Но его снова перебивали:

— Селенгино уж давно пустым стояло.

— По бумагам-то было. Да и дома оставались…

— Костючиха там до последнего жила. Старуха такая — ух! Всех гоняла…

— Померла.

— Да ты что! Не слыхал…

— Буквально перевезли ее, и через месяц… Теперь какой-то суд с родней.

— А чего?

— Ну, квартира не в собственности была, поэтому город, или кто там, не отдает родне… Ну, там черт ногу сломит разбираться.

— Мозги.

— А?

— Мозги сломит.

— Мозги-то мы себе здорово повывихивали. До сих пор как в чаду.

— Эт точно.

— Эх-х…

— А с Таежным как? Неужели оставят?

— Часть расселили, но в основном стоит.

— Там так — у кого изба на суше, а огород — на дне. Кочегарка на самой кромке — метров десять буквально от воды…

— Вроде, слышал, дамбу какую-то мощную сыплют. Важный, говорят, поселок, нельзя терять.

— Ну дак, федеральная трасса черезего проходит.

— И чего? Дорога дорогой, а людей-то зачем там держать? Они вообще там в панике — каждый день ждут, что затопит. Тем более сейчас, зимой…

— Может, хе, деньги кончились — переселять. Разорились на нас.

— Они разорятся…

— Вон и Путин на пуск гидры не приехал. Из Москвы руководил. Сэкономил.

— Приехал бы, порыбачил заодно.

— Да че ему у нас… Его Шойгу на рыбалку в такие места возит!.. А мы… в говно превратили реку…

Приходил к Игнатию Андреевичу и Алексей Брюханов. После долгой непонятной болезни он похудел, потускнел… В первое время, выписавшись, пытался добиваться правды — что же все-таки это у него за язвы на руках (они, черноватые, то исчезали, то появлялись снова, гноились), но заметил: чем громче добивается, тем сильнее сторонятся его окружающие, — мало ли, действительно, чем он заражен, — и бросил. Принимал рекомендованные лекарства, они вроде бы помогали.

В основном помалкивал, усмехался горьким шуткам и острым словам земляков. А потом стал приносить листочки.

— Дочери купил компьютер, и сам в него лазить наладился. В интернет. Много там всего… Для чего раньше надо было целую библиотеку перелопатить, теперь за пять минут найти можно. Там и про наши места много чего. Могу почитать. Записал кое-что.

— Давай-давай, Лёш, хоть узнаем.

Брюханов кашлянул, объяснил:

— Это путешественник, еще до Петра Первого, семнадцатый век… Не путешественник то есть, а посол. В Китай ехал и к нам забрался. Дневник вел… И вот он пишет, короче: «На левой стороне деревня Кутай, от острова Варатаева две версты. На той же стороне речка Кутай. А на той речке поставлена мельница, и сбирают на Великого Государя…»

— Погоди, — остановил Брюханова Геннадий, бывший тракторист, а теперь грузчик в торговом центре. — Погоди, почему на левой стороне? Кутай же на правой был.

— Может, раньше на левой, — заикнулся Игнатий Андреевич, — три века назад-то…

— Ну а речка тоже место поменяла?

— Леха неправильно списал, видать.

Невесело посмеялись.

— Я думаю, это он относительно себя определял, — предположил Брюханов. — Он же вверх плыл. И от него, значит, слева.

— Гм… видимо… Чего там дальше?

— «А как идешь от деревни Кутая, и от того места идут всё острова, и другого берега не видать».

— Угу, угу, значит, точно вверх шел. Островов выше Кутая полно.

— «На той же стороне деревня Огородникова, от речки Кутая пять верст. На той же стороне деревня Кромилова, а под деревнею речка Мамырь, от деревни Огородной четыре версты. На правой стороне деревня Софронова…»

— А что это за Мамырь? — нахмурился, вспоминая, Игнатий Андреевич. — Под Братском, знаю, Мамырь есть, село… Это он уже в Иркутскую область, что ли, уплыл?

— Да вряд ли… Да мало ли Мамырей? У иркутов и поселок Кутайский тоже есть. Тоже недалеко от Братска.

— Да?.. То-то с нами не церемонились — одним Кутаем больше, одним — меньше… Москву бы не стали топить…

— Хе-хе, эт ты к месту сказанул. Про Москву.

С минуту молчали, представляя, что вот появилась идея перегородить Москва-реку, построить на ней ГЭС. И началось расселение москвичей по России…

— А Пылёво-то, — не выдержал Виктор Плотов, — Пылёвонаше там хоть упоминается?

Брюханов мотнул головой:

— У этого — нет. Дальше будет… А здесь вот что интересно: оказывается, столько деревень стояли между Кутаем и Усть-Илимском. Тут названий двадцать. — Глянул в бумагу: — Софронова, Суворова, Смородникова… И вот, кстати: «Против той деревни Смородникова искали жемчуг. И в тех местах жемчугу сыскали небольшое, и велми мелок. Только сыскали одно в гороховое зерно грецкое».

Это сообщение вызвало долгий спор. Одни удивлялись и не верили, что в их реке могут обитать жемчужницы, другие уверяли, чуть не божились, что видели не только эти раковины, но и мелкие жемчужины в них.

— Ну, я даже и не додумался, что это жемчужина, — говорил Женька Глухих. — Думал, песчинка такая крупная. Мало ли…

Ему не то чтобы верили, но опасались объявлять, что врет — именно Женька, выпивоха и шалопай, никчемный мужичок, притащил несколько лет назад в деревню осетра на сорок килограммов…

— А вот здесь про Пылёва, — продолжал Брюханов, — который, наверно, и деревню поставил. Или сын его… «Вверх по реке деревня Кутайская, а в ней пашенные крестьяне: ДёмкаПривалихин, Васька Пылёв, Ивашко да Лучко да Климко Савины».

— Привалихин, — вздохнул Виктор. — Сколько всего случилось за триста лет с лишним, а фамилия сохранилась. Не фамилия даже — род!

— Ну, в документах куча фамилий знакомых. Заборцевы, Рукосуевы, Сизыхи, Верхотуровы, Саватеевы, Усовы. Моих предков полно — Брюхановых.

— Да-а, веками держались. А вот взяли их… нас всех, и — смыли.

 

Много вечеров и выходных дней провели бывшие пылёвцы за обсуждением брюхановских записей. Бывало, и кряхтели, глотая слезы, когда слушали вроде этого школьного сочинения:

«В объятиях красивой природы, в живописнейшем местечке среди лесистых сопок, располагалось красивое таежное село Пылёво — моя родина. Исключительно удобное место по достоинству было оценено еще в семнадцатом веке. Наши предки наверняка были поражены богатством и красотой этой местности. Кругом непроходимая тайга, где грибы и ягоды, а на лесных полянах — море цветов. Когда-то первые засельники метр за метром отвоевывали землю у суровой тайги, чтобы вырастить хлеб. Поля вокруг были небольшие, словно заплатки. Защищенные от ветров, они давали хорошие урожаи. В реке всегда было много рыбы, в лесу — зверей.

Люди здесь жили гостеприимные, накормят проезжего всем, чем богаты сами, наварят ухи или затушат мяса с рассыпчатым картофелем.

Стояло Пылёво на видном месте — высоком берегу, окруженное с одной стороны тайгой. Летом долины вдоль берега были все в цветах. Зимой, когда река покрывалась льдом и снегом, между холмами и изгибами стелилось такое широкое белое поле, что дух захватывало. Как жалко, что теперь ничего этого не стало».

Как-то с листочком пришел и Геннадий. Долго мусолил его, потом не выдержал:

— Я тут стишок… ну, написал, в общем. Послушаете?

Стихи и песни в Пылёве писали многие, поэтому не особенно удивились. Хотя от Генки этого не ожидали — он всегда лирику не любил, посмеивался.

— Давай-давай, Ген!

— Чего…

Замолчали. Смотрели в стороны или в пол, чтоб не смущать. Геннадий тщательно прокашлялся и начал:

 

Богучаны, Богучаны — 
Заполняет землю тухлая вода,
Создавая олигархам океаны
Для процентов новых с рабского труда.

 

— Нет, — скомкал бумажку, — не в этом дело. Не про то…

— Ты че, Ген?! Нормально…

— Да не про то, говорю же. Не в олигархах дело, не в плотине, алюминии… И не в том даже, что мы свою родину потеряли. Не от этого тошно.

— А от чего? — суховато спросил старик Мерзляков.

— Ну, мне вот лично не от этого. Я, как… как вы видели, знаете, никогда особо этой деревенской жизни не радовался. На огород меня силком жена тянула. Грядку выполоть — хуже, чем повеситься… Мне легче было трактор перебрать, чем картошкупротяпать. Ну не лежала душа, с детства не лежала… А теперь маюсь, и снится огород этот чертов, двор свой, хоть и жаловаться вроде грех — квартиру нормальную дали, работа — не копейки платят, тем боле не на горбу таскаю мешки, а тележкой, цивилизованно…

— И к чему ты все это? — устав слушать, поторопил Виктор.

— К тому, что не саму деревню нам жалко. Ладно, — поймав глаза мужиков, Генка поправился, — мне, о себе говорю… Не деревню саму и эту жизнь деревенскую, а… Там я жил, томился по чему-то такому, по другому. И вот попал в другое, и чувствую — потерял защиту… Не такую, что, в смысле, от земли оторвали, а… а другую какую-то… Как объяснить?..

— Чего-то ты такое загнул, что сам вон запутался, — усмехнулся Игнатий Андреевич. — Скажи прямо: скучаю по деревне, жалко…

— Скучаю. Скучаю, но не потому, что мне там хорошо было. Хм, — Геннадий усмехнулся пришедшему сравнению, но все же произнес его: — Так вот некоторые, слышал, по тюрьме скучают.

— Ну-у!

— Или по армии. По армии же скучаете? А точней всего, думаю, это как если монастырь закрыть и монахов разогнать, чтоб они вмиру жили… Они будут жить и мучиться, о своем монастыре плакаться.

— Какой у нас монастырь! — хохотнул Женька Глухих. — У нас такие были ягодки в Пылёве!

— Я ж не в этом смысле…

— Ну да, Ген, — сказал Брюханов, — я понимаю, кажется… Я тут одну историю вычитал: в тридцатые годы на Волге построили станцию, и там огромные территории затоплялись, переселяли сотни тысяч. И я нашел документ в компьютере, что двести с чем-то человек отказались переселиться и утонули.

— Ни хрена себе!

— И под документом, в обсуждалке, целая ругачка: одни говорят, что быть такого не могло, фальшивка, мол. Что, дескать, вода медленно поднималась, месяцами, их бы всех переловили и насильно увезли бы. А другие — нет, могли утонуть, в подполье набились, в ямы…

— В тридцатые годы — могли, — задумчиво произнес старик Мерзляков. — Тогда другой народ был. Это нас, как баранов, погнали, и мы побежали.

— Хм! — Генка стал расправлять листок. — У меня тоже тут про баранов было… Щас…

 

Только вот в какие страны 
Потечёт дешёвый ток Сибири?
И дешёвый алюминий
Чьи заполнит закрома?
Мы же все, о господи, бараны,
Не хватает нам ни чести, ни ума!

 

Конец посиделкам положил такой случай.

Собрались, как обычно, человек пять-семь, разговаривали. Вспоминали в кои веки забавное. По кругу байки гоняли. Смеялись. И тут — звонок в дверь.

— Виктор, видать, — Игнатий Андреевич поднялся с табуретки. — Обещался сёдни зайти.

За дверью стоял милиционер. Погоны старшего лейтенанта.

— Здравствуйте, я ваш участковый уполномоченный, — представился. — Разрешите?

Игнатий Андреевич, растерявшись от неожиданности, посторонился, пропустил.

— Улаев Игнатий Андреевич? — И не дожидаясь ответа, участковый прошел в комнату, на голоса. — Приветствую… Накурено-то у вас. — Не констатировал, а словно сделал замечание.

Мужики замолчали, смотрели на пришедшего. И каждому показалось, что его застали на чем-то незаконном, по крайней мере — нехорошем, предосудительном.

— А что такое? — после некоторого оцепенения спросил Алексей Брюханов.

— Да вот сигналы поступают, и я обязан проверить. Сообщают, что здесь постоянно проходят собрания.

— Собираемся земляки, вспоминаем, — спохватившись, что он здесь хозяин, сказал Игнатий Андреевич. — Чего тут такого?

— Да я понимаю. — Участковый покивал, но так, будто не поверил. — Понимаю… И в то же время обязан проверить. Тем более обстановка в стране не очень простая, разные силы появляются… Слышали, в Москве заговор раскрыли? Нет?.. По телевизору постоянно передают: группа лиц планировала Транссиб перекрыть, зэков поднять в Ангарске, чтоб беспорядки устроили… Встречались с зарубежными разными хмырями… Арестовали их, допрашивают, сообщников ищут… Блогеры, сепаратисты всякие голову подняли…

— А кто это — сепаратисты? — спросил Игнатий Андреевич с усмешкой, вспомнив слово «сепаратор».

— Кто отделиться хочет. Чтоб, например, Сибирь отдельно была.

Женька Глухих шутливо обрадовался:

— А и неплохо бы…

— Ну-ка! — Уполномоченного как ошпарили. — Не надо таких заявлений. За них теперь и загреметь можно… Так что, — снова оглядел сидевших в комнате немолодых, потрепанных, с морщинистыми напряженными лицами мужиков, — так что, граждане, прошу быть поаккуратней. Договорились?

Они без готовности покивали.

— А вы, — повернулся участковый к Игнатию Андреевичу, — хозяин квартиры, как я понимаю.

— Но.

— Я к вам, если позволите, буду заглядывать. Вы человек одинокий, пожилой. Вдруг что…

Когда он ушел, повозмущались, посмеялись. Вроде, отнеслись к этому визиту, как к недоразумению какому-то, анекдоту. Но с этого дня стали приходить к Игнатию Андреевичу все реже и все меньшим количеством. А через месяцок посиделки и вовсе прекратились.

Нет, не то чтобы мужики испугались милиционера с его предостережениями, но как-то неуютно, недушевно стало. Сломало его вторжение настроение, убило теплоту. И даже грусть воспоминаний стала какой-то ненастоящей, наигранной.

 

Игнатий Андреевич проводил дни перед телевизором. Смотрел всякую ерунду; попадая на новости, скорее переключал каналы. Но успевал услышать: в Сирии бои, сотни убитых и раненых, бывший полковник Квачков приговорен за подготовку мятежа к тринадцати годам заключения, в Либерии разбился самолет, в Республике Коми взорвался газ в шахте, разбился самолет на Украине, в Европе в каком-то блюде вместо говядины обнаружили конину и это вызвало грандиозный скандал…

Каждая отдельная новость, каждая передача вообще-то располагали к раздумьям, но их было так много, они лились таким непрерывным потоком, что в них попросту захлебываешься, тонешь.

Читать Игнатий Андреевич не любил, не понимал, как можно часами ползать взглядом по строчкам. Всю жизнь он занимался физическим трудом — копал землю, ворочал назём, прибивал доски, ставил столбы, и теперь, ничего не делая два года, чувствует, как дряхлеет, размякает, слабнет.

Уже через несколько месяцев после переезда напугали руки, кисти рук. Задубевшая, почти окаменевшая кожа стала сначала шелушиться, а потом отслаиваться целыми пластами. Желтовато-серые панцири мозолей на ладонях и у основания пальцев отпадали, но отпадали не сразу, а постепенно, с одного края. Игнатий Андреевич пытался отдирать их, но не получалось — было больно. Словно отдираешь недозревшую коросту.

Под этим сходящим панцирем появлялась красная, как после ожога, тоненькая кожа. Щипало, когда мыл посуду, да и просто умывался. Пальцы стали гибкими, чувствительными к любой мелочи. Даже отдельную крупинку сахара могли распознать.

— Хе-хе, скоро на пианине заиграю, — шевеля пальцами, приглядываясь к ним, говорил Игнатий Андреевич; было и тревожно и как-то приятно ощущать их такими, новыми, как бы не совсем своими.

И в конце концов само собой, без усилий снялось обручальное кольцо, которое вросло в кожу-панцирь сорок с лишним лет назад… После смерти жены Игнатий Андреевич подумывал даже распилить его. «Да нахрена! — рассердился на себя за эту мысль. — Не еще же раз жениться!» А теперь испугался: как знак какой-то это кольцо на ладони. То ли действительно возьмет и встретит женщину, приведет в дом, то ли… Покойников-то обычно без золота хоронят, даже коронки зубные снимают.

Положил кольцо в ящик комода, постарался забыть о нем.

Не забывалось — все сильнее давило одиночество, гнули дряхлость, старость… Игнатий Андреевич почти каждый день выходил на улицу, подолгу, медленным шагом, бродил по городу, избегая оживленных мест, автомобильных магистралей. Убеждал себя, что для здоровья бродит, дышит свежим воздухом, но на самом деле что-то искал, ждал чего-то. И часто замечал стариков и старух, так же бродящих поодиночке и явно тоже чего-то ищущих…

Встречал и знакомых, но даже со своими земляками лишь здоровался. Говорить уже было нечего и не о чем. Да и редкие известия, касавшиеся их города, родных мест, не трогали. Вот, например, арестовали главу дирекции по подготовке ложа водохранилища Рашида Рифатова, — воровал, говорят, безбожно, или — наконец компенсировали убытки владелице пылёвского магазина «Северянка» Любе Гришиной. Ну и что? Какой толк? Ничего не изменится. Пылёво и другие деревни это не вернет, водохранилище с плотиной из-за этого не исчезнут. Придется ему, Игнатию Андреевичу, и сотням таких же стариков и старух доживать в чужих, немилых квартирах, на не своей земле, дышать пусть свежим, но не своим воздухом… Да и у тех, кто моложе, вряд ли будущее светлее. Наоборот — они дольше стариков мучиться будут. Счастливых он пока не встречал.

 

В середине апреля позвонила дочь. Справилась о здоровье, а потом произнесла серьезным и несмелым голосом:

— Отец…

Игнатий Андреевич решил, что она опять начнет уговаривать переезжать к ней в Ачинск: «Не хочешь в квартире — избушка есть хорошая на примете. Купим…» Заранее вскипел, хотел перебить, но услышал неожиданное и моментом вернувшее силы:

— Отец, ты не против будешь, если Никитка с тобой поживет недели три? Мы тут ремонт хотим сделать, лоджию застеклить, пока деньги подкопились, а потом с Юрой, — это муж дочери, — на море съездить. На Кипре тепло уже будет, и путевки дешевые… Как-то замотались последнее время, и вдвоем побыть… Как, не против?

— Не против, ясно! — Игнатий Андреевич услышал в своем голосе молодецкую нотку. — Вези!

— Спасибо… И Никитке полезно будет… В этом году в первый класс ведь. Хоть впечатлений наберется.

— Ну да, ну да! Когда ждать?

— В следующие выходные тогда. Надо и мне и Юре отпуска оформить. Не оформляли пока, твое мнение хотели узнать.

— Ну уж, разве бы я отказал? — обиделся Игнатий Андреевич.

— Да нет! Но вдруг… здоровье бы не позволило…

Полторы недели, которые ждал внука, тянулись бесконечно долго. За первые два дня Игнатий Андреевич подготовил в комнате уголок для Никитки, собрал кровать, купил детских книжек, раскраски, альбом для рисования, — знал, что внук любит рисовать.

Никитку в последний раз видел прошлым летом — дочь с ним приезжала на короткое время. Тогда ему было пять лет, теперь, значит, шесть. Самый хороший возраст, чтоб что-нибудь рассказывать поучительно-интересное, общие занятия находить. Как говорится: старый да малый… У сына дети взрослые, у них свои интересы совсем, а у дочери один вот Никитка… Скорей бы… Может, рыбачить будут ездить: говорят, клюют на водохранилище окуни хорошо…

Так извелся Игнатий Андреевич ожиданием, что под конец и спать не мог — кружил по квартире, как волк в западне.

Дождался, приехали. Дочь переночевала, прибралась — хотя вроде Игнатий Андреевич и навел порядок, но женщине виднее, — разложила Никиткины вещи в комоде и, о чем-то пошептавшись с сыном, в чем-то его убедив, отправилась обратно.

Никитка не то чтобы заметно подрос за этот неполный год, но пополнел, что ли, посерьезнел. Стал похож на мужичка. В основном сидел на кровати, играл в тонкой пластиковой плашке.

— А что эт у тебя такое? — кивнул Игнатий Андреевич на плашку.

— Айфон… Он как телефон… и еще много другого есть. — Никитка отвечал, серьезно глядя в экранчик, двигая по нему пальцем.

— Новое изобретенье?.. Может, погулять пойдем?

— А куда?

— Ну, это… Тут площадки есть детские. Качели.

Внук промолчал. Игнатий Андреевич придумал другое:

— Или давай на рыбалку. А? У меня удочки есть, снасти. Наладимся и поедем.

— А долго ехать? — не отрывая глаз от экранчика, спросил Никитка.

— Минут двадцать.

Сказав это, Игнатий Андреевич с минуту ждал реакции внука — или «поехали», или «да ну, далеко». Но он молчал, казалось, не услышав последних слов деда. Да нет, слышал… Игнатия Андреевича кольнула обида, и он собрался сказать Никитке, что нельзя так себя вести. Предложили тебе, отвечай…

Никитка опередил неожиданным вопросом:

— Дедушка, а у тебя огород есть?

— А?.. Нет, нету теперь… В деревне был. Помнишь деревню?

Внук оторвал взгляд от экранчика, коротко глянул на Игнатия Андреевича.

— Нет, не помню.

— Ну да, тебе года три было. Куда помнить… Большой огород был, арбузы росли. Ты как-то объелся… — Игнатий Андреевич хотел досказать — «и описался», но не стал. — Малина, смородина… Много было всего.

Снова молчание, и теперь не тягостное. Игнатий Андреевич мысленно ходил по огороду…

— Дедушка, — позвал Никита.

— А?

— Дедушка, а деревни теперь совсем нет?

— Ты, это… ты лучше «деда» говори. — О деревне было тяжело говорить. — Мы своих всегда «деда», «баба» называли.

— «Баба» же плохое слово.

— Почему это?.. А, ну это в другом ведь смысле. А бабушку бабой можно называть. Ничего…

Снова в разговоре прореха. Потом новый, еще более тяжелый вопрос:

— Деда, почему мы все так скучно живем? Почему у нас домытакие скучные?

— Как — скучные?

— Не как у народных людей. — Никитка отложил свой айфон и заговорил необычно для себя торопливо и горячо: — Я когда президентом стану, сделаю, что все будут в отдельных домах жить. И чтобы у всех были свои коровки, и свинки, и куры. И женщины будут женскую работу делать, а мужчины — мужчинскую.  

— Хм, — с озадаченной улыбкой кивнул Игнатий Андреевич. — Хорошо бы… Правильно мыслишь.

— А сейчас неправильная жизнь. Все перепуталось. Женщины, как мужчины есть, и мужчины, как женщины совсем. И делать нечего, когда не на работе, не в садике. Дома сидим и… и нечего.

— Да, Никит, в деревне некогда было скучать. Как с утра начиналось… — Игнатий Андреевич решил объяснить, почему многие живут в городах: — Государству города нужны — чтобы много людей вместе жили. Заводы, фабрики… Рабочие должны рядом быть, для них и стали строить большие дома с квартирами такими вот… А там и другие все так жить стали.

— А вот в фильмах иностранных в городах в отдельных домах живут. Там лужайки у них, и огороды есть…

— Ну да, видал. Но не все так… Это какие должны быть пространства, чтоб миллион людей на земле поселить… Но, конечно, так правильней. И у вас ведь в Ачинске тоже много изб с огородами.

— Их сносят, большие домы ставят.

Игнатий Андреевич улыбнулся на это «домы». Поправлять не стал. Покачал головой:

— Ну да, ну да…

— Я маму с папой прошу дом купить, они не хотят.

— Почему?

— Что времени нет на него. И не надо на грядках кланяться, говорят… Папа получает хорошо — можем что надо покупать. Ну, еду разную.

— Так-то так, только ненадежно это все. Зарплаты, город. В любой момент может так получиться, что все снова к земле кинутся… Да уже счас вон целые замки строят вокруг Москвы. Гектарами землю скупают. Готовятся…

— К чему готовятся? — с какой-то взрослой тревогой спросил Никитка.

— Что придется на земле жить. Самим все ростить, как ты велишь, когда президентом будешь… Вспашут свои лужайки и картошкой засадят, а те, кто в квартирах — пойдут по миру.

Никитка тяжело вздохнул и снова взялся за айфон.

— Ну чего, едем рыбачить? — спросил Игнатий Андреевич.

Внук буркнул:

— Не хочу.

 

На памяти Игнатия Андреевича из всех церковных праздников отмечали, помнили один — Пасху. Даже в годы гонений на веру красили яйца, пекли куличи и в воскресенье приветствовали друг друга не обычным «здорово», «здравствуйте», а — «Христосвоскресе». И даже партийные отвечали в этот день: «Воистину воскресе!»

Церковь в их селе была закрыта, а потом ее, деревянную, обветшавшую, свалили, построили на ее месте клуб; в избах не осталось красных углов — иконки, если и были, стояли в дальних комнатах на комодах или скрывались в буфетах, за зеркалом. Но в Пасху их доставали, выставляли на виду, зажигали свечи… Постящихся Игнатий Андреевич не встречал, хотя в последнюю неделю перед Пасхой многие ограничивали себя, особенно в яйцах — даже ребятишкам запрещали их есть, а яйца были одним из главных продуктов: мясо далеко не всегда имелось, а яйцо-другое выпил, и сыт…

Под конец восьмидесятых с религией стало посвободней, хотя в их деревне, да и по району это никак не проявлялось — церквей не строили, обрядов не соблюдали. Случалось, крестились, но если выезжали в Красноярск или другие крупные города…ВКутае здание храма вроде бы вернули церкви, но это ускорило его превращение в руины. Был там до этого склад под крышей, с застекленными зарешеченными окнами, а через полгода бесхозности остались голые стены. Потом и стены стали рушиться… Некоторые местные жители, а в основном приезжие специалисты забили тревогу, правда, ничего это не дало: «Все равно территория уйдет под воду. Какой смысл восстанавливать?» Возникла идея перенести стены с уникальными узорами в Колпинск или Енисейск, и тоже быстро умерла: «Нет средств на столь сложную операцию. Для Сибири, конечно, кладка уникальная, но в европейской части России подобных храмов в избытке». И в итоге стены церкви были затоплены — даже на подрыв их дирекция по подготовке не стала тратиться.

В новом райцентре — Колпинске — построили большой Преображенский собор. Прихожан было немного, но почти всегда кто-нибудь молился или пытался молиться. Обращались с просьбами к богу.

Игнатий Андреевич верующим себя не считал. В ранней юности посмеивался над крестившимися на заколоченную черную церковку женщинами. Однажды об этом узнала мать, подбежала к нему со страшным лицом, толкнула в грудь: «Не смей-й! Не смей смеяться! Это нам подфартило, что живы все, отец целым с войны вернулся. А им… Им только и осталось кресты класть на себя!»

С тех пор Игнатий Андреевич таких не то что уважал и понимал, но жалел. Действительно, от хорошей жизни к религии вряд ли кто припадет, а несчастным хоть какая-то надежда, поддержка. Сам же он полагался на свои силы и прожил, считал, неплохую, ровную, крепкую жизнь. Последние годы только — смерть жены, переселение с родины, хоть и добровольное, но тягостное одиночество… С другой стороны, пенсия не нищенская, квартира с большой комнатой, застекленная лоджия. При желании можно под теплицу приспособить или верстак поставить. Правда, смысл-то…

В молодости он любил праздники. Радовался, когда приглашали в гости и сам не оставался в долгу — бывало, полдеревни собиралось, гуляли до утра. Но с годами желание праздновать постепенно пропадало, и даже в Новый год кое-как дожидался боя курантов и шел спать. В чужие дома почти не ходил, гостей не созывал.

Единственным праздником, которого ждал, к которому подготавливался, осталась Пасха.

В Пылёве, да и вообще по краю перед Пасхой было принято делать ремонт — белили, красили, мыли, выбивали половики и коврики, в позднюю Пасху вторые рамы снимали. Прибирались и на могилках родных, подкрашивали памятники, лавочки, оградки, украшали бумажными цветами. Поминать покойников собирались обычно в первую субботу после Пасхи. Несли яйца, конфеты, кусочки уже зачерствевших куличей; некоторые ставили перед памятником стопку водки, тем, кто курил, клали пару сигарет…

Даже после смерти жены Игнатий Андреевич почти каждую весну белил ковыльной кистью избу, хлопал деревянной лопаткой по развешенным на заборе коврикам, покрывалам, приводил в порядок двор, огород, подбивал гвоздями ослабевшее, расшатавшееся за зиму. Чистил могилки на кладбище. Сам красил яйца в луковой шелухе, но кулич теперь покупал в магазине — там продавали испеченные в кутайской пекарне.

Прошлую Пасху, правда, не справил. Не было душевных сил. И яйца не покрасил — шелухи, которая в деревне собиралась сама собой, не оказалось, а искать, спрашивать показалось глупо и унизительно как-то. На кладбище тоже не был. Ходил туда всего один раз — когда хоронили перевезенных из Пылёва. Увидел, где теперь могилки родителей, жены, дядьев, друзей.

Больше не мог — так непохоже было это новое их жилище на то, что принято называть могилками, погостом. Надеялся, что покойные простят его.

 

Может, и в этом году Игнатий Андреевич не стал бы готовиться к Пасхе, но рядом оказался внук. «Пускай приучается. Хоть что-то засядет в памяти… О жизни, хм, народных людей».

Никитка сперва помогал нехотя, кривясь, иногда одной рукой, — в другой был айфон, — но быстро увлекся.

Конечно, большой ремонт делать не стали, да и не было в этом надобности — квартира еще свежая, обои светлые. Это в избе, тем более в которой углем топят, за зиму стены сереют, печка вообще стоит черная, а здесь, конечно, не так… Помыли плиту, окна, вынесли во двор и выбили дорожки и половики (ковер со стены Игнатий Андреевич снимать не решился — тяжеловато). Никитка колотил висевшие на турнике тряпки азартно, гикал, когда вылетало облако пыли.

Пока выколачивали, к турнику выстроилась небольшая очередь; Игнатий Андреевич порадовался: значит, не умерла традиция…

Помыли полы, постелили пахнущие свежим ветерком половички, длинную полосатую дорожку, ведущую из прихожей в комнату.

— Завтра стираться начнем, — сказал Игнатий Андреевич. — Пасху надо в чистом встречать.

Одежды сменной было и у него и у внука немало, белье постельное занимало два ящика в комоде, но не хотелось оставлять непостиранное в праздник, да и внука делом занять…

Пододеяльники, простыни закладывали в машинку «Ока», а рубахи, носки терли на стиральной доске. Никитка впервые видел ее, был поражен.

— Вот так народные люди белье до чистоты доводили, — объяснил Игнатий Андреевич, и похвалил себя, что не выкинул доску, специально для нее вбил в стену ванной гвоздь.

— Деда, а можно мне?

— Давай-давай. Я передохну.

И внук стал шоркать носки по волнистому полотну.

— Молодец. Вон грязь какая стекат. Никакой машинке так не суметь.

Купили кисточки, белой, голубой, коричневой краски, искусственных цветочков и в субботу утром, за неделю до Пасхи, отправились на кладбище.

— За могилками, брат, надо ухаживать, — говорил Игнатий Андреевич. — Мы, вишь, их сюда взяли, добились, чтоб рядом были. А так бы затопило их… И уж раз взяли…

— Как — затопило? — перебил Никитка.

— Ну, тут ведь море сделали, на месте деревень наших. Электричество теперь из воды делают…

— Да, это я знаю. Не из воды только, а из ее энергии. Она через турбины идет и вырабатывает ток… И кладбища затопили?

— Почему затопили? Сюда вот перенесли… Брошенные могилки только остались… маленько… Поэтому надо поддерживать, чтоб видно было, кто лежит, чья родова.

Сели в автобус в сторону кладбища. Сразу столкнулись с Валентиной Логиновой, землячкой.

— Вот с внуком едем могилки красить, — не без гордости сказал Игнатий Андреевич.

Озабоченное лицо Валентины прояснилось улыбкой:

— Это младший ваш?

— Ага. Никита. Осенью — в школу.

— Хорошо-о… А я тоже решила навестить… Но так уныло там, так уныло, господи!.. Как хорошо на нашем было. — И Валентина привычно заплакала. Не рыдая — просто слезы потекли из глаз и голос стал мокрым.

Доехали до конечной остановки, расположенной неподалеку от старой части городского кладбища. С недавних пор стали делить — кладбище городское и переселенческое.

Кусты, деревца, между ними памятники, кресты, тумбочки, но много и затянутых травой пустых холмиков. Лежат под ними первые жители Колпинска — те, кто съезжался сюда в семидесятые перекрывать реку камнями, рыть фундамент плотины, строить времянки и бараки. Часто были они людьми одинокими, из дальних мест, и некому сохранять о них память. Тумбочка с традиционной тогда звездочкой подгнила и упала, табличка, где имя-фамилия-отчество, изржавела, и все — словно не было человека на свете… Книга в кладбищенской конторе, в которой записано, кто где похоронен, мало что может дать — если и сохранились сведения о покойнике, то уж тот пятачок земли вряд ли определишь…

Но были могилы и ухоженные. С ажурными оградками, лавочками, а то и столами для поминок, окруженные елочками, черемухами, рябиной. Представлялось, что мертвым лежать там хорошо и спокойно, и что жизнь у них была ровная, правильная, ненапрасная.

— А наши скоро? — видимо, начав уставать, спросил Никитка.

Проселочная дорога вдоль кладбища ощутимо вела под гору. Но идти действительно утомительно. Пасха в этом году поздняя — пятого мая, — и сейчас, в последние дни апреля, солнце припекало, от каждого шага с земли поднималась удушливая пыль. Деревца кончились, потянулись унылые сероватые кресты и памятники недавних захоронений.

— Вот и Наталья Сергевна наша, — сказала шедшая впереди Валентина Логинова.

Остановились, постояли. Игнатий Андреевич вспомнил, как копали ей могилу на деревенском кладбище лет пять назад; старики — Игнатий Андреевич тогда себя к старикам не причислял, копал с мужиками, — сколотили гроб, старухи обтянули его красной материей, женщины готовили для поминального застолья… Но похоронили Наталью Сергеевну здесь (дочь забрала), да и правильно — не пришлось выкапывать, перевозить сюда, как других. Страшная процедура…

Валентина отозвалась на эти мысли:

— Хоть на хорошем месте лежит. Сухо, не так, как у наших…

Да, перенесенных из деревень похоронили в низине, где был чахлый осиновый лесок. Осины выдрали бульдозером — вон они гниют вдали кучей — вырыли траншеи и поклали кости покойников из их Пылёва, из Кутая, Косого Быка, Большакова и других, уже сожженных и ушедших под воду сел и деревень.

Ровные ряды однообразных крестов. Игнатию Андреевичу напомнили они, эти ряды, фотокарточки захоронений погибших в России немцев во время войны. Такой же бездушный порядок…

На деревенских погостах порядок был другой: хоронили родню рядом, кружком, и получались такие островки могилок, напоминающие фундаменты каких-то невидимых изб. Вот здесь род Привалихиных, здесь — Заборцевых, Рукосуевых, Брюхановых,Сизыхов… А вот Эккерты, Гамбурги — у старших еще свои кресты, нерусские, потом — обычные советские памятники, а у недавних кресты уже наши…

Теперь же все под одно. Лишь изредка увидишь отличительное пятнышко — значит, родня настояла, чтоб забрали памятник с деревенского, родного, погоста, или сами привезли.

— Деда, а там речка, да? — потянул за рукав Никитка.

— А? Где? — И Игнатий Андреевич сразу увидел беловатую полоску льда вдали справа. — А, ну да… Не речка то есть, а это… водохранилище. Подступило.

— А вон там тоже вода…

— Вода! — ахнула и Валентина Логинова.

Меж холмиков, как какие-то щупальца, ползла вода. Медленно, тяжело, тратя силы и время на то, чтобы промочить, напитать сухую почву. Концы этих щупальцев словно проваливались в землю, делая ее, серовато-коричневую, почти черной, но через несколько секунд новый толчок огромного организма двигал щупальце дальше. И новая полоска земли чернела, вода исчезала, а следом уже шел новый толчок.

Этих щупальцев становилось все больше, они двигались по дорожкам, охватывали кладбище… Меж крестов бежали к дороге люди.

— Го-осподи-и! — взвыла Валентина. — Господи, да что ж это…

Игнатий Андреевич глянул на свои руки, будто ожидая увидеть в них лопату, но в руках была лишь сумка с краской, кисточками, водой… Да и что тут сделаешь лопатой… Главное, внука не потерять в этой сутолоке.

Никитка стоял рядом, завороженно смотрел на щупальца.

— Але! Але! — кричала Валентина. — Вода идет на кладбище! Прорвало что, я не знаю… Сообщите там, поднимайте всех! Вода идет…

К Игнатию Андреевичу подскочил смутно знакомый мужик в бушлате.

— Уводи пацана! На реке затор, видать… Так может хлынуть!.. — Но сам не побежал дальше, оглянулся, достал сигареты. — Вот судьба же, а! И здесь не уберегли… Довелось им хлебнуть. Эх-х…

Сделал несколько быстрых затяжек, бросил сигарету.

— Уходить надо. Бежать!

Мужик затопал вверх по дороге. Игнатий Андреевич с Никиткой — за ним… Сзади голосила и металась Валентина Логинова.