* * *
Комиссары нюхали кокаин,
отвыкая от солонины, 
больше в мире не было украин,
потому что кончились украины.

День мерцал фонариком на корме,
отплывая в залив Биская, 
я тогда сидел третий год в тюрьме — 
на поруки бороду отпуская.

Говорят, что завтра придёт весна,
и, опухнувшая от пьяни, — 
на майдан подтянется матросня,
а за ней — приползут крестьяне.

Затекая в рифму — прольётся кровь,
и туда ей теперь дорога, 
что такое, братец, твоя любовь –
это зрада и перемога.

Треугольный народ соберут в кружок
бородай, парубий, ефремов:
желтоватый, гибельный порошок, 
раздавая из пыльных шлемов.

* * *
Как женщина — пуста библиотека,
исчадие Днепровского района,
а выйдешь в сад и встретишь человека,
тоскующего в позе эмбриона.

Он стар, небрит, он нынче много выпил,
хмельные слёзы слизывают слизни,
его лицо — багровое, как вымпел,
как подлость этой жизни, этой жизни.

Сожжённых книг врачующее слово,
бессмертье с перемётною сумою,
и мой сурок мне говорит сурово:
не я с тобой, а это ты — со мною.

Херсонская разграбленная область,
трещат полей арбузные поленья,
и человек уверовал, что подлость — 
сильней и милосерднее спасенья.

* * *
Человек засиделся в гостях,
средь немых, средь глухих и незрячих,
человек — это храм на костях:
осетровых, свиных, индюшачих.

Это злое тамбовское бро — 
подставлять беззащитный затылок,
и душа у него — серебро
из украденных ложек и вилок.

Но, когда он проснётся вчера,
саблезубую память раззявив,
посреди доброты и добра,
в окружении мёртвых хозяев.

* * *
Первый бомж подарил мне божью коровку,
а второй завернул хитро:
выводи себя, как выводят татуировку,
третий сплюнул и шмыг в метро.

Я её кормил шаурмой из вальса,
за окном светился мурал,
улететь на небо тренировался — 
кубик Калашникова собирал.

Ох, не мудрено потерять сноровку
в дебрях страшного ремесла,
я б возненавидел божию коровку,
но она — ползла.

* * *
За окном троллейбуса темно,
так темно, что повторяешь снова:
за окном троллейбуса окно
чёрного автобуса ночного.

Как живёшь, душа моя, Низги,
до сих пор тебе не надоело:
мужу компостировать мозги,
солидолом смазывая тело.

Правый поворот, районный суд,
караоке на костях и танцы,
то сосну, то ёлочку снесут
в зимний лес коварные веганцы.

Так темно, что не видать снега,
ветер гонит угольную пену,
я — троллейбус, у меня рога:
родина, спасибо за измену.

Открытка

А вот кофе у них дерьмо, — говорил пожилой монгол,
да и вся земля — это будущие окопы,
и любовь у них безголова, как богомол,
мысли — белые, помыслы — черно.

То ли наша степь: полынь, солончак с икрой,
где парят над подсолнухами дельфины,
хорошо, что я — поэт не первый, поэт — второй,
хорошо, что я — зависим от Украины.

Как бессмысленна в здешних краях зима:
бадминтон снегов и набитый солью воланчик,
а вот мясо у них — ништяк, шаганэ моя, шаурма,
сердце — ядерный чемоданчик.

А когда меня проклянут на родной земле,
ибо всякий прав, кто на русский язык клевещет,
надвигается осень, желтеет листва в столе,
передай, чтобы выслали деньги и тёплые вещи.

* * *
Если б было у меня много денег,
чтоб сходить с тобой с ума понарошку,
я бы выбросил в окно старый веник,
целовал бы я кота на дорожку.
Словно конник, оседлав подоконник,
я сидел бы и смотрел в подстаканник,
выбирал бы: или джин, или тоник,
а на закусь: лишь чак-чак да паланик.
Собирал бы я каменья пращою,
будто ангелов чертовски опавших,
я кричал бы из окна: всех прощаю,
от моей большой любви пострадавших.
Если б, если б — помечтать — не работа,
позвонил бы, но лишен подзарядки,
старый веник, если встретишь кого-то,
передай, что я в порядке, в порядке.

Кошер

Время — это огнемёт и водомёт
над гнездом воронки,
рана — рано или поздно заживёт
на своей сторонке.

Сгинут наши и не наши вороги,
феникс — многоразовая птаха,
одноногий встал не с той ноги
в эпицентре праха.

Сгинут гаджеты и книги до зари,
сгинут лайки, теги,
мы тогда с тобою встретимся, Мари, — 
в газовом ковчеге.

Обессмыслен доктор в колбасе,
сплавились медали,
сгинут все и даже слово «все»,
чтоб не начинали.

Будет пахнуть кашемиром пустота,
белый свет — торшером,
самым первым — я придумаю — кота,
назову Кошером.

* * *
Я споткнулся о тело твоё и упал в дождевую
лужу с мёртвой водой, но ещё почему-то живую,
дай мне девичью память — крестильные гвозди забыть,
ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня погубить.

Я споткнулся о тело твоё — через ручку и ножку,
в Гефсиманском саду, где шашлык догорал под гармошку,
дай ворованный воздух — в рихонские трубы трубить:
ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня разлюбить.

Сколько праведных тел у судьбы — для войны и соблазна,
сосчитать невозможно, и каждая цифра — заразна,
дай мне эхо своё, чтоб вернуться, на зов откликаясь,
или минное поле — гулять, о тебя спотыкаясь.