Рассказы

Игорь Корниенко — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат премии В.П.Астафьева (2006), премии «Золотое перо Руси» (2005), специального приза жюри международного драматургического конкурса «Премьера 2010», лауреат литературного конкурса им.Игнатия Рождественского (2016). Живет в Ангарске Иркутской области.

 

 

Половица в небо

Баку! Городу, который во мне! 
С надеждой на возвращение!

 

Дед крестился, когда над ним пролетал самолет. Сплевывал.

— От греха подальше, — говорил и не смотрел вслед улетающей машине.

Ему с детства снились такие летающие «распятия».

— В послевоенной-то, голодной жизни одна надежда на сны была, но и тут я не сыскал покоя, — подвыпив, жаловался дед. — Из ночи в ночь стальные Христы так буравили голову, что желудок от страха сводило. Кресты с неба, будто дождь, сыпались с дымом и огнем. А ведь еще старики наши говорили: настанет время, когда люди начнут падать с неба. И вот началось…

Дед боялся неба. Грома боялся. Бабушка шептала, что это с войны все:

— Мальчишкой дед под бомбежку попал, вот и страх в нем засел.

Ребятишками внуки разделяли страх деда. Повторяли за ним. Крестились, когда над деревней гудела железная птица, плевались через левое плечо и не смотрели самолету вслед. Только Поля, помнится, однажды все ж взглянула.

— Случайно вышло, — оправдываясь, плакала потом она. — Показалось, он за горой уже скрылся.

— Когда кажется, креститься надо, — ворчал дед и замахивался каждый раз теперь на младшую внучку, когда с неба слышался знакомый гул.

До самой смерти деда Полина боялась даже мельком взглянуть на небо.

— А вдруг самолет этот птицей притворится, а как только гляну, снова железным станет…

Дед умер, когда Поле было пятнадцать. До совершеннолетия и получения паспорта в городском паспортном столе внучка носила черный платок — траур по деду.

После смерти деда ей и достались в наследство его сны.

 

Кресты — черные, блестяще-стальные, разноцветные — с монотонным гулом плавно рассекают голубые небеса, пронзают кучевые облака, разрезают их на лоскуты. Прячут под своей плотью солнце. Небо взрывается в клочья от миллиардов крестов, которые возникают из ниоткуда и падают один за другим на землю. От грохота взрывов и жара огня Полина просыпается. Дрожит всем телом, крестится.

 

— А людей, людей ты видишь? — спрашивал брат, выслушав очередной сон сестры.

Девушка не могла вспомнить.

— На самолетах этих люди же летают, они пустыми не летят.

И Поля вспоминала:

— Однажды было. Только было слышно, как они кричат. Люди.

Разве с такой высоты упав, живым останешься?

Брат Клим Поле отвечал:

— Всяко бывает...

 

Потом она влюбилась. В электричке до города вместе с ней в техникум легкой промышленности ездил чубастый Гриша. За год учебы изредка здоровались, а потом вдруг она стала видеть его в своих снах. И он, как позже оказалось, видел каждую ночь только ее, пребывая в царстве Морфея. Любовь возникла. Он старался сесть в электричке рядом, если удавалось, платил за нее. Они стали договариваться о совместных обедах, он дарил ей шоколадные конфеты, а по вечерам Гриша провожал Полю до дома.

 

— Ты летал на самолете? — спросила она его как-то зимним вечером, когда они возвращались с последней электрички.

Придерживая девушку за локоть, Григорий чувствовал опаляющий его жар любви. Она куталась в свой полушубок, пряча острые скулы в шерстяном шарфе, он шел — пуховик нараспашку, в подтверждение великих слов, что любовь греет. Падал снег, они дышали морозным дыханием друг друга.

— Нет. Пока нет. А ты?

Остановились у дома с темными окнами. Они вторую неделю так поступают. Это их маленький ритуал. Только их двоих. Он легонько наклоняется к ней и целует. Она отвечает ему приоткрытыми губами.

— Только во сне, — шепчет Полина и прячет глаза в глазах друга. — На небо до сих пор смотреть без содрогания не могу. Дедушку вспоминаю.

Гриша знает всю историю с самолетами и поэтому обнимает ее сильней, прижимает, стараясь сквозь толщу зимних одежд услышать сердце. Сердце к сердцу.

— Теперь я с тобой, и ты можешь смело смотреть на небо. Оно звездными ночами просто божественно.

Она кивает. Она соглашается с ним. Она смотрит на небо, подняв глаза, прячась за его плечом. Она говорит:

— Ты только со мной смотри.

Он снова целует ее и клянется:

— До самой смерти так и будет. Только с тобою смотреть на небо будем. Ты и я, и небо. Втроем.

И темные небеса, и бесчисленные звезды слышали клятву эту. Тихим морозным вечером в начале нового десятилетия.

 

Про говорящую половицу-предсказательницу Поля знала с раннего детства. Она видела не раз, как дед осторожно, не дыша, почти на цыпочках ступал по ней. Прикрыв глаза в ожидании ответа на вопрос. Доска в два шага ответила ему, и дед довольно вынул папиросу, прикурил.

— Вот шальная, — ухмылялся, — ведь все как есть рассказала. Глава дома — половица наша. Стража.

Половица под желтым абажуром в зале и по цвету отличалась от остальных. Стертая частыми вопросами, она блестела в свете одинокой лампы и была похожа на раскатанную ледяную дорожку, ведущую к двери из дому. Дед прятал чудо-половицу под узкий коврик из лоскутков.

— Бабке вашей специально велел такой связать, — рассказывал, — чтобы попусту не шастать по матушке-половице. А кого за безобразием таким поймаю, шкуру спущу.

Поля перед экзаменами в восьмом классе первый раз спросила у половицы ответа. С братом они убрали цветастый половик. Половица, казалось, светилась в сумерках вечера.

Девочка спросила про экзамены.

Прошла, расставив руки в стороны, словно над пропастью, прошла. Половица скрипнула под ней.

— Да, — озвучил ответ половицы брат, — значит, все сдашь. Все экзамены.

Полина радостно захлопала в ладоши, запрыгала рядом, заверещала весело и звонко:

— Я б ее расцеловала.

— Так расцелуй, — ответил Клим и накрыл предсказательницу.

— Почему она про то, что мамка с батей под поезд попадут, не знала, а?! — рявкнул вдруг он. — Почему?!

Поля растерялась сначала, перестала хлопать, собралась с мыслями.

— Так не спрашивал никто про это.

— Дед с бабкой о хорошей жизни всегда нам говорили, мол, половица всю жизнь им рассказала, и что?! Где наши родители?! У!

Он стукнул босой пяткой об пол. По половице. Полина взвизгнула. Клим вертел головой — смотрел на лоскутный радужный коврик, на ногу, в испуганные глаза сестры.

— Ты это тоже слышала? — Голос его дрожал.

Девочка кивнула.

— Она мяукнула, — сказала и, зажав рот ладонью, выбежала.

Брат отпустился на корточки, убрал коврик, выдохнул:

— Прости меня. Я не со зла. Я и не думал, что по тебе попаду ногой.

Он погладил рукой окрашенную красно-коричневым лаком доску.

— Конечно, ты не знала про аварию, ты же доска. Это дед сумасшедший да Полька, его любимица, думают, что ты что-то знаешь… Будущее. Но мы-то с тобой знаем, что ты всего лишь скрипучая доска. Скрипишь, когда тебе вздумается, а дед верит, что ты раскрываешь ему секреты бытия. Так и живет с твоим скрипом…

 

Клим остался за главного в доме, когда умер дед, а следом за мужем ушла бабушка. Они всю жизнь прожили вместе, и смерть не разлучила их надолго.

— Если люди не смогли, то смерть и подавно не сможет, — умирая, радостно говорила бабуля и целовала внуков, и велела жить в согласии, и мертвых не забывать, и половицу... — Главное, не мой половицу половой тряпкой, — наказывала внучке, — лучше фартуком или подолом юбки аль халата протирай, тем, что на тебе надето будет. И крестить не забывай. Дед всегда так делал.

Бабушка умерла с улыбкой, дед ее уже там заждался. На прощание бабуля вымыла пол, подолом фартука протерла половицу. Поцеловала ее.

— По тебе, родненькая, дед ушел, ты и меня проводи в путь с Богом, — сказала, легла у половицы и встретилась с дедом.

 

Через полгода Клим женился. Поля с невесткой Ольгой быстро сдружились. С Ольгой девушка во второй раз испытала пророчащую половицу.

На носу последний месяц учебы в техникуме. Григорий в армию уходит. Кольца обручальные купил. Вот и возник вопрос у Поли:

— Выходить замуж или обождать?

Зажмурила глаза Полина, руки опять, как в первый раз, расставила и прошла быстренько к двери. Половица скрипнула — «да».

На этот раз девушка не хлопала в ладоши и не прыгала, посмотрела на Ольгу. Женщина повела плечами.

— Замуж, значит, что ли?..

Полина лишь ахнула.

Ольга подошла, приобняла девушку, успокоила:

— Кольцо возьми, а распишетесь, когда с армии вернется. Любишь же его или как? Дождешься из армии-то?..

Поля заплакала.

 

Гриша писал письма каждую неделю.

Писал: «Здесь на юге просто рай. Отслужу, так здесь останемся. Вышлю тебе денег и приедешь. Ты море не видела — оно как небо. Тебе понравится. И мы будем вместе смотреть на него. Как на небо. Здесь такие фрукты, что сроду не увидишь. Не попробуешь. Фейхоа — зеленая такая ягода, на помидорину похожая, а на вкус как мед, просто ум съешь какая вкуснятина. Ты обязательно должна приехать, попробовать. Что тебе с братом дом делить? Я здесь дом построю…»

Поля писала в ответ, что приедет, что они будут вместе смотреть на море и есть сладкую фейхую. Что ждет с нетерпением окончания службы и когда он позовет ее. И в конце всех писем приписывала — «только лишь у половицы разрешения спрошу».

 

Ей стало сниться море. Не спокойное. Бушующее, порой доводящее себя до цунами море.

— Из-за фильмов все, насмотрелась, — утешала Ольга и гладила свой большой, на шестом месяце, живот, — мне вечно все, что по телевизору увижу, ночью приснится. То Крюгер этот с когтями за мной будто бегает, а на днях этого, как его, здоровый такой? Шварцнейгера вот видела, ага, раздетого. Голого до стыдобы. И он такой, ко мне, значит, с вопросом, дескать, как до речки Засранки добраться, мол, до нашей. А сам весь голый и такой спокойный, ага, до речки ему надо. Ну, а я и отвечаю ему, говорю: «Вы, Арнольд Батькович, зря хозяйством своим на ветру болтаете. Простудите. И не по бабам, и не до купанья будет». А он мне рукой так, значит — отвали, и пошел, откуда пришел.

Смеется Полина навзрыд, до слез, и Ольга ей вслед:

— Главное, хозяйство у него с гулькин нос. Сразу видать — заграничный, не русский мужик.

 

Полина работала в столовой кассиром, тетка знакомая пристроила, когда закончился срок службы Григория и пришел денежный перевод на ее имя. И письмо, в котором жених подробно описал, что нужно сделать Полине. А сделать нужно было одно, самое главное — поехать в город и купить билет на самолет в один конец.

«Вещи бери только на первое время, только летние и самые нужные. Здесь не Сибирь, и снега почти нет. В аэропорту встречу. Как возьмешь билет, закажи переговоры, помни про разницу в часах…»

Она опять плакала в письмо. Но на следующий же день поехала за билетом.

Сделала все, как наказал Григорий. Через три дня, за час до назначенного времени была в телеграфе, смотрела на людей в телефонных кабинках и думала о море и фейхоа.

— Баку, пятая кабинка, — раздался женский голос, — кто заказывал Баку?! Пройдите в пятую…

Поля была уже там и уже кричала в трубку:

— Лечу! Лечу! Лечу!

 

На самолет Полину собирали всей деревней. Соседка баба Ганя принесла соленья. Со столовой кухарки надавали пирогов три куля. Подружка принесла с церкви молитву на дорогу, велела пришить к лифчику у сердца. Ольга — в одной руке ребенок, другой собирает в чемодан самое необходимое...

И только за полночь Полина наконец подошла к половице. Уверенная в ответе, она твердо спросила

— Лететь?

Прошла, схватившись руками от волнения за горло. Ольга с младенцем и Клим стояли в дверях. Половица скрипнула под девушкой два раза.

«Нет».

 

— Нет!.. — простонал Клим. — Ты же не собираешься не полететь?

Ольга, молча, укачивала малыша. Полина стояла перед ними, все еще держась за горло. В ушах шумело, слезы давились в горле и выступали на глазах.

— Нет, — шепотом сказала она.

— Давай пройди еще раз, — велел брат, — давай.

И сестра прошла еще раз. И половица снова проскрипела два раза.

 

Руки отпустили горло, повисли.

— Это твоя жизнь, — сказал брат.

Сестра в ответ кивнула.

— У деда крыша съехала, вот он и слушал деревянную палку, так и помер с ней… Ну, а ты-то чего?.. Не в восьмом классе…

— Она тогда скрипнула один раз, — тихо ответила Полина, — один скрип значит «да», два скрипа… Как дедушка учил…

Клим подскочил к сестре, схватил за плечи, встряхнул.

— Это половая доска, — прошипел ей в лицо, — она не вправе решать за тебя, как поступать. Ты что? Опомнись. Мы взрослые люди. Давай, вот давай я по ней пройду. Вот смотри. Смотрите! У меня вопрос: «Моего сына зовут Игорь?»

И он прошел по половице, которая под ним тонко скрипнула.

— Правильно, — прошептала Ольга чуть слышно.

— Стоп, стоп, — попятился мужчина, — я просто тяжелее, вот она и скрипнула только раз.

Полина всхлипнула.

— Давай подождем, Клим, может, мне еще рано? Лететь. Давай подождем…

Брат не ответил.

 

Она повторила:

— Слышишь, Гриша, каждый день буду спрашивать половицу. Каждый божий день. И рано или поздно… Нет, я верю — она разрешит. Скоро. Очень скоро.

Из трубки в ответ лишь треск и тяжелое дыхание.

— И я сразу же возьму билет и прилечу. Не молчи только, прошу. Ты меня убиваешь.

— Половица, значит... Все дело в ней.

— Гриш…

Мужчина сказал:

— Я постараюсь. Я стараюсь, Полина. Очень.

— Ты не должен один смотреть на небо и на море. Не должен. Ты же клялся, помнишь?! Только вдвоем. И фейхуюэту без меня не  ешь, слышишь?! Пообещай…

— Фейхоа, — поправил он.

— Ну, да, фейхуу... Гриш. Дорогой. Разлука ведь только укрепляет чувства…

— Так третий год пошел, Поля!

От неожиданно резкого голоса девушка выронила трубку. Схватила.

— Алло, алло…

Далекие, давящие гудки и ничего больше…

— Каждый божий день, — сказала в трубку она.

 

Больше на переговоры Григорий не приходил. Перестал писать письма и отвечать на срочные телеграммы. Поля терпеливо писала, ждала на переговорном пункте, молилась…

Стало ритуалом утром, в обед и вечером проходить по ненавистной половице. Поля с каждым разом все сильней ненавидела эту скрипучую деревяшку. Море ей теперь не снилось, вновь по небу летели стальные распятья и падали, разбиваясь о землю.

Ольга ходила беременной вторым. Клим терпеливо ждал. После того как Поля в десятый раз неправильно выбила кассовый чек, заведующая столовой добродушно попросила написать заявление по собственному желанию.

— И Полечка, — говорила заведующая, — поезжай к своему уже. Ты себя так в могилу загонишь. Похудела вон как — кожа да кости. Никого не слушай, слушай свое сердце, оно не обманывает. Не подведет. Я тебе за весь месяц получку дам, ты поезжай. Больно смотреть, как ты терзаешься. Поезжай.

 

В обед половица скрипнула два раза. Девушка сдержалась, чтоб не прыгнуть на доску двумя ногами, да со всей силы.

Вечером она пришла к половице с гвоздодером.

Стояла под желтым плафоном с железкой в руках и громко спрашивала:

— Мне лететь? Лететь?!

И про себя уже решила, что последний раз спрашивает, что разнесет эту гребаную половицу в щепки, если та скрипнет…

Половица не скрипнула. Ни разу.

Девушка прошла еще.

Ни звука. Прошла еще. Половица не скрипела. Выронила из рук гвоздодер. Инструмент бабахнул об пол. Поля разъяренно пнула его босой ногой, разбив пальцы в кровь, ноготь на большом сразу почернел, но Поля не почувствовала ни капли боли. В приступе ярости она сбила желтый плафон, руками схватилась за горячую лампочку и сжала ее. Лампочка взорвалась, в темноту погрузилась комната. Ни плача, ни скрипа, ни звука. Ни дыхания.

 

В этот раз на самолет ее никто не собирал. Ольга болела животом, Клим пообещал лишь проводить в аэропорт.

С того вечера половица так и не скрипела.

И брат по ней ходил, и невестка. Поля боялась.

— Она умерла, — говорила себе девушка, — как дедушка, как мама с папой, как бабушка… Она умерла…

Молчание половицы вынудило Полину самой принять решение всей жизни, и девушка решила:

— Лечу.

В ночь перед вылетом увидела во сне деда. Он стоял в огороде и смотрел на небо. Было пасмурно. На небе серо-черными полосами тучи. Дед грозил небу кулаком и сплевывал. И тут она услышала скрип. Дикий, стонущий, всеразрывающий скрип. Скрип небес.

— Дедушка! — услышала она свой крик. И рухнули на них небеса. Со скрипом и скрежетом…

— Это сон, это сон, — говорила Полина, но не просыпалась.

 

Сходила на кладбище к могилам родных. Поставила всем новых цветов, налила свежей воды. Попрощалась.

На могиле родителей поплакала. Попросила прощения. Пообещала не забывать. А позволит Бог, вернуться.

— Это мое решение, — говорила на могиле деда, — сама приняла. Так и жить теперь буду. Все сама решать… Как смогу. На сколько хватит…

 

До аэропорта довез приятель брата. Брат всю дорогу молчал и в аэропорту заговорил, только когда объявили ее рейс:

— Ты правильно делаешь сестра, — сказал, — давно пора. Я рад, что все так получилось.

Сестра посмотрела на брата.

— Что?..

— С половицей и вообще.

— Она замолчала из-за меня. Это я виновата.

Клим кашлянул, отвел от девушки взгляд.

— Не ты. Я.

— Нет. — Поля взяла ладонь брата, поцеловала. — Я. Я пришла к ней с гвоздодером. Я предала наших стариков. Дедушку…

— Ох, сестренка.

Они обнялись.

И Клим сказал:

— Я поменял половицу.

И шум аэропорта исчез. Стало тихо, словно Полина оглохла. Она слышала, как дышит брат и как она говорит, тихо так говорит, спрашивает:

— Поменял?..

Брат отвечает:

— Поменял. Теперь у нас пол одного цвета. Ровного. Та же доска вся истерлась до блеска, треснула пополам, вот и скрипела невпопад… Пришлось, сестренка.

— А что с той половицей? Говорящей?..

— Говорящей, — усмехнулся Клим, — скажешь тоже. На дворе сжег вместе с мусором, куда ее, не хранить же…

Снова объявили рейс на Баку.

Брат и сестра стояли в обнимку и молчали еще пару минут, потом Клим сказал:

— Пора.

Полина сказала:

— Да.

— Не боишься лететь? — спросил брат, когда Поля прошла регистрацию.

Сестра мотнула плечами:

— Теперь уже нет.

— Что значит теперь?

— Без половицы.

Брат, не понимая, все же кивнул.

— Дед наверняка сейчас за тебя боится, — усмехнулся Клим.

Полина промолчала.

Прощались недолго. Полина была последней. Опаздывающей. Поцеловались наспех, успел только брат рассмотреть слезинки в глазах сестры и крикнуть вслед:

— С Богом.

 

Она шла по мокрой взлетной полосе и не верила глазам, блестящая от росы полоса была не полосой — половицей.

«Брат не сжег ее с мусором. Вот она».

Полина прошла по половице к гудящему бесконечно-серебристому самолету, где у трапа ее ждали двое. Их лица были знакомы, но девушка не могла никак вспомнить, откуда она их знает, где видела...

«Словно лица из семейного альбома. Лица со старых фотографий».

Она протянула посадочный талон женщине. Мужчина рядом улыбался.

«Я точно их знаю».

Поля осторожно поднялась на первую ступеньку трапа, а дальше пошла по все той же половице, красно-коричневой половице, которую, как велела покойница-бабушка, никак нельзя вытирать тряпкой, а ласково протирать подолом халата…

— Фейхоа, — улыбалась знакомым лицам она, — фейхоа.

 

 

Кошачья косточка

 

У кошки не было ни одного белого пятнышка. Сплошная чернота. Язык — и тот черный лоскуток. Только глаза в темноте блестели фосфорно-зеленым.

Кличка кошки была Легион, потому что кличек у нее было много. Например, баба Зоя, завсегдатайницацентральной скамейки, звала кошку Зинкой, в  честь золовки-покойницы.

— Уж больно похожа, та тоже чернявая была по молодости, а гулящая…

 Дети во дворе, рядом со школой, обзывали по-разному, чаще — Ведьмой, Бабайкой, Горгоной, Жопой. Реже — Вороной, Кляксой, Ночкой.

Кошка не отзывалась ни на одну кличку. И старалась держаться подальше от людей, детей в особенности. Нет в мире кошек тирана жестче мальчишки с палкой и веревкой…

 

В это утро баба Зоя в начале восьмого уже была на своем посту. Она приходит сюда каждый божий день, ждет пропавшего двадцать лет назад сына.

— Он обязательно приедет и заберет меня к себе, — рассказывает старухам-подругам Зоя, — обещал, как устроится, так сразу. Буду с внуками нянчиться…

Прошли годы, у Зои развился Альцгеймер, но про сына не забывала. Могла выйти до магазина в домашних тапочках, забыть, кто сейчас президент и какой год, но на скамейку приходила как по часам, не пропуская ни одного дня…

 

К девяти часам к школе тянулась вереница из школьников, родителей и учителей. От автобусной остановки, мимо центральной лавочки к двухэтажной средней общеобразовательной школе № 21.

Завуч старших классов Нелли Васильевна Гиреева с утра на телефоне. Нервы на пределе, а все из-за раннего звонка от неизвестного.

— Взяточница, — сказал голос, — ты попалась.

Нелли Васильевна вскрикнула:

— Да что вы себе позволяете?!

Ответом были пронзительные гудки в ухо.

Сегодня впервые за много лет работы она опаздывала. Из автобуса почти бегом — к школе. Ничто, казалось, и никто не в силах ее остановить в достижении намеченной цели. Цель ее — кабинет, где она решит вопрос с анонимным звонком.

Но черная кошка перебежала дорогу, и женщина встала буквально по стойке смирно.

— Вот дрянь!

«Не к добру все это», — подумала Нелли.

Рядом оказался ученик 9 «Б» рыжий, долговязый Коля Блаватский.

По другую сторону дороги пара стариков, держащихся друг за дружку, и молодая девушка с пузатым пакетом в руках.

— Мне отмщение, и аз воздам, — прокряхтела баба Зоя со скамейки.

Патологически худая, с выпученными глазами под толстыми линзами очков, завуч дернулась всем телом. Будь она одна, подальше от любопытных глаз, она бы грязно ругнулась, заскрипела зубами и вырвала клок жиденьких волос с головы, но Нелли не одна, и все, что смогла сделать, это выдавить из себя:

— Ну, неужели мы, взрослые люди, верим в такие суеверия?..

 

Старики Кудреватых совершали свое ежеутреннее паломничество до «дальнего», как они называли, продуктового магазина.

— Там сыр плавленый на три рубля дешевле, чем в нашем «ближнем», — ворчала Клавдия Кудреватых. Дед Фёдор с женой всегда соглашался. Скажет бабка — «пей, дед, водку», Фёдор пьет, скажет — «не пей» — не пьет. Со свадьбы так у них повелось.

Переглянулись старики.

— Давай, плюй через левое плечо три раза, — скомандовала Клавдия.

Дед подчинился. Дружно поплевали. Бабка перекрестилась.

— Ты спешишь, ты и иди, чего как вкопанная встала? — пробурчал дед. — Мы не торопимся.

— Не торопимся, — поддержала Клава, — наш сыр никто кроме нас и не берет. Обождем. Нам черная напасть незачем, и без того бед хватает.

— Двадцать первый век! Верить, что черная кошка приносит несчастья. — Голос завуча дрожал, дрожала каждая клетка тощего тела. — У меня важное дело, и мне не хочется, чтобы получилось так, что оно из-за какого-то нелепого суеверия…

Коля хохотнул и сплюнул. Васильевна строго взглянула на ученика из-под очков.

— Ты опоздал, между прочим, Блаватский. — Демонстративно посмотрела на часы, показала циферблат мальчишке. — Девять ноль пять, у тебя первый урок начался.

— А что вы ко мне, Нелли Васильевна, пристали?! Я ребенок, если что, и мне страшно может быть. Бабушка рассказывала, как у них целая семья в деревне вымерла, после того как им дорогу кошка черная перебежала. Так-то. А вы меня на смерть, получается, толкаете?!

— Ну, надо же, на смерть его толкаю, как же... Ребенка. Бабушкиных сказок наслушался. Тебе в армию скоро, Родину защищать, а ты кошки испугался, поверья какого-то…

— Не знаю как вы, а я верю в проклятья. В черных кошек ведьмы превращаются. — Коля отвернулся, делая вид, что кашляет, сам же еле сдерживал смех, зажав рот ладонью.

 

Девушка с пакетом, из которого торчала сменная одежда, попятилась.

— Это знак, — шептала она, истерично моргая заплаканными глазами и шмыгая красным носом, — знак, я не должна так поступать, не должна. Это неправильно…

— Аз воздам, — подала голос Зоя.

— Смотри, как бы припадок не случился, — сказала завуч девушке, — чего испугалась-то? И что за молодежь пошла трусливая?!

Баба Клава попыталась взять девушку под локоть, но из пакета выпала скомканная простыня в голубой цветочек, и это стало сигналом к действию. Девушка развернулась и побежала прочь от дороги. Назад, откуда пришла.

— Вы белье потеряли! — закричал Коля ей вслед. — Новое, — окончил тише, — чистое.

— С ума сошли все, что ли?! Что за утро ненормальное. — Васильевна достала телефон. В этот момент из ниоткуда появился велосипедист. Проехал мимо них, широко улыбаясь, из его наушников доносилось бешеное громыхание басов. И снова пропал в неизвестности.

— Все, граница нарушена, — убрала телефон назад завуч, — давай, Блаватский, бегом на урок. Потом ко мне зайдешь, я тебе тет-а-тет объясню политику партии.

— Не, это не считается. Тот, кто не видел, как перебегала кошка, на того это не действует, — протараторил мальчик, — только один из нас может взять несчастье на себя…

— Так, все, хватит чушь нести! — повысила голос женщина. — Тебе самому не стыдно такую ересь говорить?! Взрослый, с девочками гуляешь, а такую ахинею городишь!..

Старики молча наблюдали за перепалкой.

— Ты мой урок сделал на сегодня?

— Биологию, что ли?

— Нет, физкультуру! Давай рассказывай, что выучил?

— Прям тут?! — Блаватский снял рюкзак со спины. — Шутите?

— Меньше месяца до конца школы, ты как, собираешься в десятый класс или в ПТУ пойдешь?.. Я ведь тебе могу устроить веселенькую жизнь. Будешь всю жизнь толчки вымывать и сортиры сторожить!..

— С началом развития человеческого общества его влияние на биосферу очень сильно возрастало, — начал монотонно бубнить зазубренный урок Коля.

— Молишься ты, что ли? Громче давай! Пятьдесят первый параграф. Что такое ноосфера?

Мальчик растерянно потоптался на месте.

— У, мегера, — плюнул старик, — пристала к пареньку. Мужика, видно, давно не было?..

— Я с вами не разговариваю. Так что будьте добры, не лезьте в воспитательный процесс.

— Тоже мне воспитатель, — возмутилась Клавдия следом за мужем, — на себя бы посмотрела, выученная больно много. Все на мальчонку свесила. Сама взяла бы да пример показала. Не верит она в суеверия. Вся вон злобой зашлась, трясешься как бобик. Сама смотри в приступ не грохнись.

И старики как один зафыркали на женщину:

— Фу, фи, фууу…

— Вам на кладбище впору, а вы тут учить взялись. Завалили бы хлебальники свои морщинистые…

— Ах ты, обноска, килька дохлая, — встрепенулась старуха.

— Крыса драная, сучка не объезженная,— заступился старик.

— Да что вы говорите, пердуны старые. — Завуч сорвала с себя очки. — Мозги свои куриные прожевали вместе с сыром плавленым!..

— Аз воздам, — донеслось снова со стороны скамьи.

— Учительница еще называется! — кричали старики.

— Мертвецы ходячие! — перекрикивала завуч, по совместительству учитель биологии, солнечным утром в последний день апреля посреди дороги с побитым асфальтом, под чистым голубым небом.

— Да ну вас, — тихо сказал Коля, закинул на плечо рюкзак, поплевал в десятый раз через плечо и побежал к школе.

Первым уроком сегодня была физкультура.

 

Черная виновница дорожного происшествия все это время сидела за тротуаром в кустах, не без любопытства разглядывая людей. Она понимала, что причиной столкновения была она, и это ей льстило. Люди источали волны ненависти, страха и злобы. Кошке они напомнили тех детей с палками и веревкой. Дети привязывали кошку к сколоченным крестом палкам. Дети поднимали распятое животное над своими головами. Дети улюлюкали и смеялись. Это был страшный смех. Это было ликование смерти. Кошка надеялась, что взрослый, который увидел это, спасет ее от жестоких детей, но взрослый человек сделал вид, что ничего страшного не происходит. Взрослый закрыл глаза. Кошка не спаслась. Ее мучили до захода солнца, а потом, наигравшись, выбросили все еще привязанную веревками к кресту в открытый канализационный люк с клокочущей черной водой. Оттуда кошка выбралась ночью, черная до кончика языка, а была снежно-белой…

 

Мальчик забежал в ворота школы. Старики выдохнули:

— Вот же сука. Жаловаться на тебя некому. Вот и распоясалась, королевишной себя возомнила. Глиста в скафандре. Если с мальчишкой что случится, на твоей совести это будет!

Плюнули дружно под ноги завучу и пошли потихоньку к «дальнему» магазину.

Нелли Васильевна проскрипела в ответ зубами. Надела очки. И только баба Зоя со скамейки видела, как женщина до крови ущипнула себя за шею.

— Кс-кс-кс, — позвала Зоя кошку.

— Все будет хорошо, — сказала себе Нелли, — ты со всем этим справишься и разберешься. Ты победишь.

И плюнула три раза через плечо.

— Кис-кис, — не унималась старуха, — кис-кис-кис…

Потом достала из кармана кофты завернутую в газету нарезанную колбасу и положила у ног.

Кошка пошла на запах.

 

Убежавшая незнакомка вернулась в квартиру, где жила с родителями, бросила пакет в коридоре, разделась, заперлась в ванной. Проплакала под шум воды из крана больше часа. Успокоилась.

Вернулась в коридор, подняла с пола пакет. Сняла трубку стационарного телефона, по памяти набрала номер. Услышала до боли в области души, что в районе сердца, знакомый мужской голос:

— Слушаю. Говорите.

Она громким и ясным голосом сказала:

— Я буду рожать! А ты делай аборт!

И положила трубку на рычажки отбоя.

Впервые за последние годы она почувствовала себя счастливой.

 

Забежав в ворота школы, Коля запнулся и упал.

«Вот те и месть черной кошки».

Поднялся, стряхивая пыль, разбитое колено выглядывало из порванных брюк.

— Зато уважительная причина есть, и физрук «отсутствует» не поставит, — говорил себе и улыбался, — и пошла эта Васильевна козе в трещину.

Мальчик вышел из боя победителем. Героем, спасшим стариков и злюку-завуча. Набрав полную грудь воздуха, Блаватский засвистел и, прихрамывая для пущей трагичности, поковылял к спортзалу.

 

Нелли Васильевна подошла к своему кабинету в половине десятого утра. Здесь ее ждали. Директор молча показал головой на людей в форме. Здесь же были родители девочки из 11 «А» класса, подарившие завучу старших классов Гиреевой в знак благодарности сорокадюймовый плазменный телевизор. И родители ученика 9 «В», оставившие конверт с открыткой «Поздравляем с днем учителя!» и шестьюдесятью тысячами рублей на столе в ее кабинете.

— Е…ая кошка! — взревела Нелли, срывая очки и бросая себе под ноги. — Е…ый свет!

Схватилась за лицо, переполненная желанием содрать с себя кожу, впилась ногтями в щеки, ноздри, в глаза…

— Это все кошка! Это она! — запищала завуч и стянула лицо.

 

Старики Кудреватых скупили весь плавленый сыр в магазине. На день просроченный сыр заведующая магазином «Дружба» решила сильно уценить. Продать за копейки.

— Как есть копейки, разве три рубля это деньги? — ликовала Клавдия. — А на сэкономленные, так и быть, возьми водочки чекушку, — разрешила деду.

Федор довольно тряс седенькой бородкой.

— Эх, повезло нам, мать, сегодня. Как с утра встали вдвоем с правой ноги, так все правильно и идет.

Клавдия поддакивает, кивает.

 

Не сразу, примерно через месяц, поселковые заметили исчезновение бабы Зои. Поговаривали, что старуха вконец ополоумела от отчаяния и одиночества. Продала душу дьяволу. А дьявол надоумил ее поймать черную кошку. И будто видели, как Зоя гладила на скамейке черную животину. Потом, если верить старухам центральной скамейки, кошку надо сварить, сесть перед зеркалом и, зажимая кость за костью, смотреть в зеркало. Как отражение исчезнет, значит это и есть косточка-невидимка. Только у черных кошек имеется такая волшебная косточка.

И баба Зоя ее нашла. Да сдуру проглотила и исчезла совсем. Теперь невидимой бродит по поселку и мстит всем, кто обижал ее и кошку.

А еще, как вариант, рассказывают, что за бабой Зоей приехал сын.

Сидела она дождливым вечером, как всегда, на своем месте, кормила не то голубей не то кошек, как вдруг остановился возле нее черный лимузин.

Зоя сама не поверила своим глазам. Подумала, это болезнь затеяла с ней новую игру… Но нет, его она не могла не узнать. Это он. Ее единственный сын. Все такой же молодой, как двадцать лет назад. Он протягивает к ней руки.

— Я вернулся за тобой, мама. Поехали со мной.

— Я верила. Я молилась. Я ждала… — плачет мать-старушка.

— Будешь нянчиться с внуками, — говорит сын и усаживает мать на заднее сиденье лимузина, и целует ее руки, и плачут они вместе, мать и сын, слезами стирая годы долгой разлуки…

— Поехали, мама, — просит сын.

— Поехали, сынок, — отвечает мать.

Очевидцы видели, как лимузин бесшумно отъехал от пустой скамейки и так же бесшумно растворился в дожде.

И кошку, говорят, они забрали с собой. Ту черную, без единого белого пятнышка. Сплошная чернота…

 

 

Улыбки

 

141178

Чужой билет, который он вытащил из порванной обивки сиденья, тоже оказался не счастливым. На всякий случай проверил еще раз — 141…

«Да и не мое это было бы счастье».

Поймал на себе взгляд кондуктора трамвая, полная, усатая женщина с катушкой билетов на груди улыбалась.

«Заметила, что ли, как считаю?» — подумал Семён и в ответ хмыкнул.

— Я тоже девчонкой искала счастливый, один раз даже чуть не умерла, ага, подавилась билетиком, не в то горло попал, да, его ведь съесть нужно, если счастливый, ведь так?..

Семен кивнул.

— Вот теперь мое счастье: испорченный желудок и зарплата такая — сказать стыдно…

Трамвай начал тормозить, остановка «Узел связи», его пункт назначения.

— Знаешь, сколько таких охотников за счастьем у меня за смену проезжает?

Конечно, он не знал.

— И всем счастье подавай. В дурацких цифрах лучшей жизни ищем, в математике, все складываем, а жизнь только на вычитание работает, да, в минус, — глубоко вздохнула женщина, — нет в жизни счастья, а уж в билетах этих тем более, ага, так, баловство одно.

Семен многозначительно промычал.

«Счастье зашифровано во всем, главное — подобрать ключ, код к шифру».

Дверь нехотя отъехала, солнце ослепило.

— Счастье есть, — сказал и выпрыгнул из трамвая.

Кондукторша уже самой себе пробурчала:

— Может быть, где-то и есть, только не здесь…

Оторвала проездной талон и мельком пробежала по выбитым зеленым циферкам.

 

208201…

Счастье было рядом.

— Так, вошедшие, проезд оплачиваем!

 

451447

Сердце стало огромным, не вздохнуть. Красные астры распустились, взорвались салютом перед глазами. По спине покатились бисерины пота.

«Катя, Павлик».

Ладони мертвецки холодны, а внутри жар. Сердце растет, пульсирует, сердце раскалено, оно выжигает дорогу на волю. Удар за ударом. Тук, тук, тук. И грудная клетка не выдерживает натиска. Сердце вырывается из плена дряхлого тела. Прочь! Вот она, свобода! И ввысь, и в небо… Сердце становится солнцем!

— Улыбки, — старик задыхается, — мои улыбки… улы… уви…

Семён бросается к сторожу, «это розыгрыш», последнее горячее дыхание старика отпечатывается на щеке юноши легким ожогом.

— У-лы…

Солнце, беспощадное, палящее солнце встретило вознесшуюся душу очередной вспышкой…

 

606974

— Снова про улыбки?

— Ага, — Семён сделал очередной большой глоток пива.

— Ты смотри, старый. Перед смертью и все о своем. — Ответственный секретарь еженедельника «Вечерняя среда» Михаил Кульков, хронический пьяница и непризнанный (если верить его словам) гений, разлил по стаканам остатки пива. Пили, «снимаем стресс», как выразился Кульков, в кабинете корректора Тамары Иннокентьевны. Женщина по пятницам приходила вычитывать материалы, если таковые были, после обеда, что случалось крайне редко.

— Что за улыбки-то? — Семён работал в редакции третий месяц и с немногословным сторожем Николаем толком не общался.

«Здравствуйте» и «до свидания» — два слова на утро и вечер. Но про улыбки старика Семён все же слышал. Девятого мая на застолье Николай пил минералку — «больше двадцати лет как завязал» — и тихо, словно самому себе, рассказывал молоденькой внештатной корреспондентке Люде о том, что главное в его жизни:

— В этом мое счастье…

— В одиночестве? — переспрашивала подвыпившая девушка.

— В улыбках…

— От улыбки станет всем светлей, что-то вроде этого?

— Каждому свое. Я вот нашел. И только этим и живу.

Люда не слушала бормотания старика, девушка пела:

— … поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется…

Николай улыбался в ответ, подпевал:

— С голубого ручейка начинается река…

— Что за улыбки-то, — переспросил Семён, — а?..

— Да кто его знает?.. Он же все загадками говорил. Я вообще так-то непьющим шибко не доверяю. Мутные они. Как в наше время и не пить? Вот объясни мне...

— Я не знаю, дядя Миша.

— Вот и я про то… Дети у него вроде были… Должны быть. Жену, знаю, похоронил давно, один он, вроде, сколько себя помню. Я и сколько лет-то ему не знаю.

— Под семьдесят точно.

— Угу. — Секретарь расстроено покрутил пустую пластиковую бутыль из-под пива. — Помянуть надо.

Семён кивнул.

— Может, улыбки эти — существа какие-нибудь, там, животные домашние, например…

— Ага, крысы.

 

З09776

Журналистка Лиза, ведущая дамской странички, псевдолесбиянка, скрывающаяся под псевдонимом «Веро Тина», считала, что старик-сторож коллекционировал улыбки.

— Что-то вроде хобби. В рекорды Гиннеса хотел попасть по части «самое большое количество собранных улыбок».

— Человеческих? — спросил Семён.

— Ну не собачьих же! — Девушка закатила к потолку глаза. — Как в лужу, Семён, ну правда…

— Что, собаки тоже улыбаются, питбули особенно…

Лиза пропустила это мимо ушей.

— Он как о живых об этих улыбках все время говорил. Бедный, несчастный, никому не нужный сторож… Ты бы, Сёмка, лучше б гроб помог нести, чем про улыбающихся псов рассказывать…

Теперь пришла очередь юноши молча закатывать глаза.

— Не за столом будет сказано, — подал голос задремавший после второй двухлитровки Кульков, — но мой покойный батя, знаете, какую часть женского тела так называл?..

— Улыбкой? — Лиза хрюкнула, залпом опрокидывая в себя стакан с выдохшимся пивом. — А то не знать, самое сокровенное, — и глубоко вздохнула, — любимое…

 

000245

Пообещал себе проверить билет на счастье дома, «надо воспитывать выдержку». Первые три остановки пялился на сумерки, скользившие за пыльным трамвайным стеклом. Пару минут разглядывал выцарапанную надпись «Вадик гомогей» на соседней спинке сиденья. До его остановки оставалось совсем чуть-чуть, поворот и один светофор, не сдержал слово, не вытерпел: «Вот всегда так», косым взглядом пробежал по цифрам.

— Черт, — вслух, и плевать что подумают: — ну за что?!

Старик рядом покосился.

— Остановку профукал, сынок?

— Счастье! — огрызнулся и выскочил из трамвая.

Нервная дрожь и желание кричать во всю глотку.

Как всегда, как всегда!

— Семён!

Резкий голос мамы за спиной испугал.

— Черт!

— Не черт, а мама. — Женщина протянула сыну пакет с покупками. — Чего здесь?

Юноша молчал.

— На работе что-то?

— Не, просто…

— Похороны сторожа вашего когда?

— Завтра.

— Опять напьетесь!

— Не начинай, а!

Заглянул в пакет, сверху на связке зеленых бананов лежал автобусный билет.

— Счастливый?

— Не поняла.

— Билет.

— Говори нормально, какой билет?

Свободной рукой, затаив дыхание, вынул бумажный прямоугольник.

«Так, должно быть, первые христиане прикасались к Иисусовым следам».

— А, ты про это? Взрослый уже — верить в такое…

Семён промычал, в уме складывая цифры. Два, три, один и ноль плюс пять плюс один.

Остановился.

— Что?

Протянул маме билет, сказал:

— Твое счастье, возьми… Его надо съесть…

— Счастье? Давай уж лучше сам его ешь, я тебе это счастье дарю. Забирай, — она улыбнулась и закончила: — если бы все было так просто: съел билет и — счастлив. Если бы…

— Но, — Семён растерянно смотрел на мать, — это тебе выпало…

— Я делюсь им с тобой, только потом на живот не жалуйся, если запор будет. — Женщина хихикнула и пошла к дому.

Переминаясь с ноги на ногу, юноша поднес билет ко рту, «как на причастие», и откусил клочок, смочил слюной, пожевал безвкусный катышек, проглотил.

«Счастье есть».

И засунул билет в рот целиком.

«Только мать может поделиться своим счастьем с сыном». Окликнул:

— Ма, куда так быстро?!

— Жуй, жуй, пережевывай, — смеялась, — не хватало, чтоб ты еще моим счастьем подавился!

Семён послушно жевал, жевал и думал: «Сколько нужно съесть счастливых билетов, чтобы стать по-настоящему счастливым?»

Позже, разуваясь в узком коридоре однокомнатной квартиры, он скажет маме «спасибо» и добавит:

— У счастья вкус горьковатый какой-то…

— Тебе лучше знать, — ответит она.

 

140890

 «Вынос тела — дурацкое словосочетание».

Семён стоял у входа в подъезд дома, где всю жизнь прожил Николай Иванович. Незнакомые мужчины молча курили на ступенях, на тротуаре стояли два табурета под гроб. Юноша поежился.

«И зачем согласился нести гроб, сучка Лизка, чтоб тебе…»

Через минуту подошел главный редактор Валентин Геннадьевич с женой Анной, она же информационный обозреватель газеты. Потом появился, как всегда под градусом, Кульков.

— На кольце трамваи стоят, — промямлил и икнул.

— Зря я тебе аванс выписал. — Геннадьевич стрельнул бычком в сторону Михаила. — Тебя самого впору выносить.

— Гена, я чуть, помянуть…

Позвали наверх.

— Кто гроб несет? — спросила девушка в черном.

«Дочь» подумал Семён и огляделся.

Подоспевшая Лиза кашлянула в кулак.

— Дядя Миша в состоянии нестояния.

Компанию Семёну составили трое молчаливых мужчин.

В зале у гроба человек десять, не больше.

— Всех своих пережил, — вдруг сказал лысый мужчина, — бывает же такое.

Семён кивнул.

— Ты, малец, где ноги бери, удержишь?

Юноша снова кивнул.

— Вам первым идти, ногами вперед. Саквояж свой оставь.

Семён послушно положил барсетку на свободный стул.

— И чего Танька своими силами решила хоронить, — бурчал мужчина, — заказала бы ритуалку.

— Это вы про дочь?

— Соседка это его, — мотнул головой лысый в сторону девушки в черном, — видать, квартиру на нее переписал старый, вот и старается Танюха. Хлопочет. Дети у него умерли…

Мужчина кашлянул в кулак. Огляделся. Продолжил:

— Павел, старший, и Катерина, младшенькая, давно дело было… Иваныч тогда сильно пил и не доглядел по пьянке детишек, угорели они, а он выжил… После, как подменили, пить бросил, чтоб забыться, сам, в одиночку, квартиру эту восстановил, а как ребятишек-то вернуть?.. — Лысый замолчал, словно ожидая ответа.

Семён сглотнул.

— Никак.

— Вот именно что никак. Хотел на себя руки наложить, да что-то остановило его. Про улыбки все какие-то бормотал…

Юноша и мужчина переглянулись.

— Может, помутнение какое, — предположил лысый и громко скомандовал: — ну, взяли мужики!

Кто-то в зале тихо заплакал.

 

404003

Их Сёма увидел случайно. Как не заметил раньше?.. Такие яркие, врезающиеся в глаза и сердце.

Выносили гроб из зала, и вдруг на белом крашеном косяке зарубки, окрашенные в разные цвета.

«Павлик — 3 года» — красная зарубка. «Катюша — 1,5 годика» — желтая, словно улыбка, отметина. Синяя, зеленая, фиолетовая, снова красная… Таращились с двух сторон дверного косяка радужные улыбки. Павлику уже семь, а Катерине двенадцать…

— Вот они, — произнес Семён, и екнуло сердце его. И душа стала большой, во всю тощую юношескую грудь.

«Господи! Вот же они! Вот!»

Казалось, да нет, так оно и было, случилось, он стал сильнее от понимания. Он знает. Он разгадал тайну старика-сторожа, и знание изменило его. Гроб стал легче. Твердость в ногах и уверенность в шаге…

Семён увидел Ивановича, эдакого Робинзона Крузо на острове своего возмездия. Добровольного заточения. Расплаты. Увидел, как день за днем стареющий Николай делает зарубки на косяке. (А когда не останется места на косяке, ведущем из детской комнаты в зал, он будет вырезать зарубки — улыбки на дверном проеме спальни, на кухонном косяке…) Он делает их ножичком из конструктора Павла, подарок на Новый год, а раскрашивает фломастерами Кати, он купил их ей, когда она перешла в третий класс…

Это его улыбки. Их улыбки. Улыбки, которых он не увидел. Которых недосчитался. Потерянные улыбки…

Теперь он ведет им счет каждый день. И до последнего дня.

Семён увидел эти картинки так же четко и ясно, как видит теперь подъездную дверь, табуретки, впившиеся ножками в мягкую землю, когда на них поставили гроб. Видит небо над головой, такое огромное, как над затерянным, крохотным островом в океане…

«Все мы Робинзоны, и у каждого из нас свой личный остров».

Лиза с дядей Мишей что-то ему говорят, но он не слышит их, не видит лиц. Ни одного лица. Лиц нет. Только улыбки. Красочные. Друг на дружку не похожие. Разные. Кривые, сморщенные, радостные, печальные, злые… Улыбки.

Сёма улыбнулся.

— Какой у вас остров, дядя Миша? — спросил он вдруг. — Остров несостоявшегося гения? Или остров невезения?.. А у тебя, Лиза? Остров потерянной любви?..

Улыбки изменились. Еще мгновенье — и они превратились бы в оскалы. Возможно, так и случилось, только Семён отвернулся.

Он грустно улыбался. Улыбка в гробу была на удивление довольной.

Хотя, почему на удивление, старик теперь там со своими улыбками.

«Рай — это место улыбок. Место, где все улыбаются. Где нет места оскалам».

 

320121

Помянул старика киселем. Быстро со всеми попрощался. Всю дорогу почему-то бежал, казалось, подпрыгни — и улетишь. К солнцу. Улыбающемуся солнцу.

В трамвае сложил билет вдвое, вертел в руках до своей остановки, там выбросил истерзанную бумажку в урну. Дома первым делом поцеловал в уголок рта маму. Поцеловал в улыбку.

— Не буду спрашивать, как и что. Но явно прогресс налицо, — усмехнулась она.

— Я тебе там, на столе, билетов всяких по карманам у себя насобирала, иди, глянь. Явно один, но счастливый. Твой.

Семён долго не отвечал.

«У нас с мамой тоже свой остров. Наш остров».

Наконец ответил:

— Да не надо было, мам. Счастье же не в этом. Сама знаешь…

Женщина хмыкнула.

— А в чем?..

Она смотрела на сына. Сын смотрел на нее. Посреди коридора, освещенного вечерним солнцем, они стояли друг напротив друга.

— В улыбках.

Мама улыбнулась.

— Это вот в таких, что ли? — И тут же скривила улыбку. — Или вот в таких?..

Они засмеялись. Чего не делали вместе уже давно. Смеялись. Как в детстве.

А позже, после ужина, Сёма с закрытыми глазами вытащил из кучи маминых билетиков один и быстро, насколько мог, сложил цифры.

 

12332…

И не сдержал улыбку.