Рассказ

Роганов Артём Игоревич — прозаик, копирайтер, журналист. Закончил факультет международных отношений ННГУ им. Лобачевского. В 2015 году вошел в лонг-лист премии «Дебют» с романом «Уза». Статьи публиковались в нижегородских отделениях газет «Аргументы и факты» и «Московский комсомолец». Живет в Нижнем Новгороде. В «Дружбе народов» печатается впервые.

 

 

 

«И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел, и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли и сказал: государи мои! Зайдите в дом раба вашего и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встаньте поутру и пойдете в путь свой. Но они сказали: нет, мы ночуем на улице. Он же сильно упрашивал их; и они пошли к нему и пришли в дом его. Он сделал им угощение и испек пресные хлебы, и они ели».

(Быт.19)

 

 

1

Если бы студентки социологического факультета, мокнущие у остановки с их планшетками и брошюрками, подошли бы к Лотману и спросили, когда и почему он остался без работы, то едва ли получили бы честный и точный ответ. В кабинете Альбертины Гук Лотман тоже растерялся. В пятидесятый раз подряд человек, которому было без пятидесяти дней пятьдесят, не мог вспомнить и назвать срок своего «безработного состояния».

— Лотман, сколько лет вы пребываете в безработном состоянии?

— Я уже никуда не прибываю лет десять, дорогая моя Альбертина. Подпишите направление и пойдемте ко мне домой, я угощу вас чайком с ананасами.

Альбертина — седая полная женщина, похожая на герцогиню, хорошо относилась к овдовевшему Лотману. Но в такие моменты она обижалась и начинала говорить на непонятном Лотману языке.

А в итоге всегда все подписывала. Ставила печать. Отсылала письмо по электронной почте. А потом хмурая глава кабинета по кличке Бабушка отправляла Лотману положенную сумму на карту. В тот день казалось, что бородавка на щеке Бабушки почернела еще сильнее.

Лотман вернулся домой к четырем часам дня. Студентки снова не подошли к нему. Возможно, из-за мороси и сумрака они просто не разглядели его, одетого не по возрасту, волосатого, в старой пыльной шляпе, с беззаботной улыбкой на лице.

Дверь оказалась не заперта, хотя соседей Кима и Марика не было дома. Лотман поправил Марикову картинку с верблюдами, висевшую у входа над грудой рваных либо просто старых и бесхозных ботинок, застелил постель в своей комнате, задернул занавески, нашел черно-белое кино на компьютере.

Ким, как и всегда, оставил все в раковине. Кусочки яичницы растекались по залитой сковороде, венчающей чугунным надгробием похороненные в холодной воде чашки и рюмки с тарелками. «Сейчас не буду», — подумал Лотман о грязной посуде, открывая холодильник в поисках сосисок. Альбертине он соврал. Ананасы давно закончились. Он долго разглядывал полки с йогуртами и консервами, пока не заметил, что сосиски бесшумно выпали и уже катаются по паркету. «Ну вот, — подумал он про себя, — ищущий да обрящет». Лотман просунул сосиски в узкую щель между сковородой и кухонным краном. Включил воду, чтобы помыть их от скопившихся на полу следов обуви, но тут же облился: напор вышел слишком сильным — врезавшись в оболочку сосисок, вода брызгами разлетелась во все стороны, и на обоях появились то ли слезинки, то ли гроздья сыпи. Пшик! Лотман кинул мокрую рубашку на гладильную доску возле кухонного стола и пошел в свою комнату лежать на кровати.

«Да, надо поспать, сегодня я встал рано, а завтра у меня встреча. С кем? Так, что я запланировал на четверг?» Лотман томился, щипая подушку. «Неудобно, и черт с ним». Подушка нагло выскользнула у него из ладоней и демонстративно устроилась на полу, но Лотман не обратил внимания, так как лежал с закрытыми глазами, а если бы и обратил, то забыл бы о ней, потому что в дверь постучали, и стук отозвался особой мелодией в каждом предмете, казалось, пустые фоторамки на полке у его кровати запели детскую песенку, а зеркало шкафа — большое зеркало, в рост, с еле заметной трещиной внизу — загудело чем-то тяжелым и пронзительным.

— Войдите, открыто! — крикнул он, поворачиваясь и отирая глаза.

Стук прекратился. Лотман знал, что нелегалы соседнего района часто приходили грабить местных жителей, выманивая их подобными звуками, но все равно направился к двери, не прихватив с собой даже ножа-бабочки из секретера в углу.

Когда его пухлое и сгорбленное, немного заспанное тело преодолело порог комнаты, он почти лицом к лицу столкнулся с Кудряшом.

Лотман не задумывался об этом, но Кудряш являлся главной особенностью его жизни — этот хлипкий светловолосый юноша в очках, черных джинсах, черной рубашке и черной кепке был, как ни странно, еще и совершенно кудрявый. Кудряш ничего не говорил, а просто улыбался и смотрел на Лотмана дико, с невнятной страстью в глазах.

— Ты чего тут делаешь?

— Ты сказал войти, ну вот я и вошел!

Он изменился в те несколько секунд, когда увидел Кудряша. В Лотмана словно ввели дополнительный литр крови, распухший и багровый, он только и мог спросить: «Что ты тут делаешь?» Стоял и думал о том, что вдруг его внезапно перенесли на чужую и злую планету, где вот-вот инопланетяне препарируют его, и все мысли скоро разденут донага, поведут их по улице на веревке, нанизанные, как будто сушеные грибы, а во главе будет идти этот мальчик и рассказывать анекдоты.

На вид Кудряшу было лет семнадцать. Кудряш прошел в комнату, взял оторопевшего Лотмана за руку, посадил на стул, сам рухнул на койку, замолчал и даже вроде бы загрустил.

Лотману захотелось сплюнуть на пол, чтобы показать свое неуважение. Так, думалось ему, делали военнопленные перед расстрелом — последняя усмешка собственной судьбе.

— Ты же знаешь, что нет никакой судьбы, — словно прочитал Кудряш мысли Лотмана.

— Я? Я ничего не знаю, — оскалился стареющий дядька. — Например, зачем ты ко мне пришел…

Впервые за долгое время обитания в квартире с Мариком и Кимом Лотман обратил внимание на тиканье настенных часов. Цик-цак. Цик-цак.

— Не знаешь? Да ладно-ка?! — дернул Кудряш густыми бровями. Голос Кудряша представлял собой неуловимое лязганье, у Лотмана он ассоциировался с кочергой, которой разбивают печные угли.

— Ты сказал тогда, что я тебе не нужен. Что ты сделаешь все бесплатно.

Кудряш вздохнул, и Лотман прочитал опасное умиление на его щеках.

— Я вот побеседовать с тобой хотел, кофе выпить, — пробормотал незваный гость.

— Что?! — изумился Лотман и тут же разразился нервным хохотом: — Ты хочешь со мной поболтать просто? Зачем? Ты думаешь, после того, что со мной случилось, я пойду с тобой кофейку попить?

— Ну, а что вот я сделал… — по-детски рассердился Кудряш и подвинулся к краю лотмановского ложа, — это ты сам все. Я-то как раз сделал все, что ты просил! Да и чего ты удивляешься-то вообще?

— Ничего, — смутился Лотман, — ты прав, но раз уж так, то мог бы... Ладно, ничего. А о чем ты хочешь поговорить?

Стены снова задрожали, загалдели. Кудряш вдруг стал серьезен, но через мгновение снова заулыбался, и наваждение исчезло.

— Эльза умерла, прикинь... — наконец произнес он с горькой бравадой.

— Как? Совсем? Это как это? — постепенно расслаблялся Лотман, все же чувствуя вокруг нечто агрессивное и коварное. И что-то пьянило его с тех пор, как Кудряш вошел.

— Я ее убил, — сказал Кудряш. Лотмана передернуло. Кудряш пожал плечами и закивал как бы самому себе, неуверенно, — программа защиты от свидетелей…

— А я, получается, должен провести вечер с убийцей? — спросил Лотман и без того осипшим, а теперь и вовсе вымученным, точно задымленным голосом.

— Глупый вопрос. Ты же грешник, — промолвил Кудряш, — и все мы грешники! Слушай, ну я вот могу оказать тебе какую-нибудь небольшую услугу, если хочешь. Мне просто позарез надо с кем-нибудь побеседовать. Пошли в кофейню на углу твоей улицы, которая… расскажу кое-что.

— Что ты мне расскажешь? Как убил Эльзу? А потом убьешь меня?

— Не, не. Не убью. Ты просто будешь дурачком, если мне откажешь. Я угощаю.

— А если не откажу?

— Тоже, — выдавил из себя признание Кудряш, — но пошли?

Если бы Лотман был с собой откровенен, то сразу бы осознал, что у него нет выбора. Однако только теперь его губы сжались в трубочку, он поднялся со стула и молча кивнул. «Делать все равно уже нечего».

Кудряш следовал за ним молча и даже скромно. «Не в его это стиле», — удивлялся Лотман. Капли дождя стекали с Кудряша, как с резиновой куклы, и расползались по асфальту мелкими змейками. Старинные дома с их прилежными черепицами подходили романтичному, немного отчаянному виду Лотмана.

— Ты совсем не изменился, — дружелюбно сказал Лотман, съежившись от дождя.

— Изменился! — иронично парировал Кудряш, мерцая в редком свете тротуарного фонаря. — Недавно переболел вот ветрянкой. Премерзкая штука.

В тот день стемнело раньше обычного. Около освещенной серебристыми диодами кофейни Лотман обернулся и, набравшись смелости, проронил якобы невзначай:

— Так ты говорил об услуге. Я хочу знать альтернативу.

— Альтернативу чего? — засмеялся Кудряш. — Вот нет никакой альтернативы. Это все иллюзия, понимаешь?

— Что было бы, если… — занервничал Лотман, опустив глаза. Капли по нему не сползали, а будто бы разъедали рыхлое сахарное лицо, макушку, куртку и плечи, — что было бы, если бы я тогда остался.

— Говорю же, ерунда. Ну, если хочешь, то в общих чертах. Но это же сказка.

— Хочу сказку, — буркнул Лотман, вставая под крышу крыльца соседнего цветочного магазина.

— Сказку на ночь? — авантюрно засмеялся Кудряш. — Давай попробуем. Пошли только внутрь. Очень хочется в помещение.

 

2

Город Двугорбый, окруженный смешанным лесом, располагался на двух пологих холмах — «горбах». Холмы стояли близко, но спуск с них почти везде был крутой и непроходимый, поэтому жители еще в давние времена построили широкий мост, ведущий от «горба» к «горбу», от вершины к вершине. Городок за его красивые виды и природу прозвали заповедным, но сами горожане сначала подсмеивались, называя его Двугробый. А потом, когда одного грешного шутника подкараулил некто обиженный, разрезал на две части и закопал в двух гробах на двух кладбищах по разные холмы города, шутить перестали, даже извинились. Широкий же мост так и называли: Широкий. Тоже местная городская шутка, потому что других способов попасть напрямик из «горба» в «горб» не существовало, и на мосту часто образовывались автомобильные пробки, а по праздникам гуляли толпы зевак.

Но в то утро по Широкому мосту лишь двое полицейских вели молодого парня в отцовский дом. Шли в туман, патрульные толкали угрюмого подростка дубинками и переглядывались со знанием дела, а внизу тек мелкий ручей, и на покинутых лодочных станциях засыпали в машинах молодые любовники, мирно дремали немолодые бродяги под безлюдными пирсами.

Лотмана в это время разбудила жена. Даже не резкая пустота двуспальной кровати, а звонкий, поставленный голос жены-адвоката.

— Гришку приведут через полтора часа уже! Вставай. Тебе надо опохмелиться.

Лотман открыл глаза и увидел родной дом, доставшийся в наследство от деда. Обои с голубыми цветами, полки с карандашами, ватманы у стены, несколько шкафчиков и деревянная лесенка на первый этаж, где находилась кухня-прихожая.

— Через час? Это очень рано. Почему они не могли позже? Все-таки мне вчера исполнилось сорок, — ответил он, превозмогая усталость, которая как будто только и ждала его пробуждения. Голова у Лотмана никогда почти не болела. Болели ноги, что-то немое и зловещее поселилось в спине.

— Ты единственный, кто нарушает традицию не отмечать сорокалетие! — Жена уже почти что оделась. Как обычно, мужские брюки, мужской свитер, фуфайка, никакой косметики. Раньше ее даже считали лесбиянкой, пока она не встретила Лотмана. Сейчас его супруга деловито ходила по комнате, собирая документы и ключи, мелочь на проезд и колбочки пустырника.

— А я думаю, чего это я вчера был один на своем дне… на своем дне, — то ли подумал вслух, то ли пожаловался Лотман.

Он с трудом приподнялся на кровати. Спал в синей праздничной майке, подаренной сестрой из Китая. Майка пропахла алкоголем. «Мне нельзя не напиваться хотя бы раз в месяц, тем более на свои сорок».

— А меня ты не помнишь? — улыбнулась жена. Ее узкое, веснушчатое лицо и выгоревшие волосы всегда умиротворяли Лотмана, особенно когда тонкие губы складывались в почтовый конверт и острый подбородок становился чем-то гиперактивным, подвижным и полным энергии. Боль в ногах утихла.

— Нет. Ты ведь забрала меня?

— Да, тебя хотели убить. Ты пришел в чайхану и стал просить пива. А потом стал доказывать, что ты дизайнер и знаешь, что эстетичнее — пить или курить кальяны… если бы не моя адвокатская корочка…

— Ужас какой. Они и так пишут у меня на стене проклятья за то, что я голосовал на родительском собрании против истории религий.

— Они и меня шавкой бандитской называли, и…

— Жалко, я был не в состоянии за тебя вступиться!

— Наоборот, хорошо. Этому городу не хватает толковых дизайнеров-фрилансеров. Как бы их не осталось совсем.

— Этому городу не хватает горящих покрышек. Подумать только, нашего Гришку…

— Но-но. Скажи спасибо, что его так быстро отпустили. Мои связи хоть…

— Да я знаю. Только благодаря тебе мы все еще живы.

— Как сказать. Не только, учитывая, кто подставился под пулю, когда на меня совершили покушение в прошлом году.

— Ах, прекрати. Ты постоянно это вспоминаешь. Мы все тут как в осажденной Трое…

— Сергей Юрьевич изволит шутить о древнегреческом эпосе?

— Так, я не Сергей Юрьевич. Отстань, дай воды лучше.

— Сам возьмешь.

Лотману не нравилось, когда высмеивали его фамилию, такую же, как у знаменитого русского литературоведа. Лишь одной жене он это прощал. С самого детства учителя русского языка приставали к нему, посылали на олимпиады, заставляли писать дополнительные сочинения, участвовать в конференциях по славистике. Лотман ненавидел и их, и своего однофамильца, и всех русских писателей — он знал, что никогда не станет филологом-славистом, переводчиком или журналистом, как хотел его отец. Вместо этого Лотман окончил художественное училище в соседнем городе и стал дизайнером, то получая огромные гонорары от заказов, то живя на картошке и рисе, когда горизонт заказов пустовал. Так жил, пока не женился. Единственная женщина-адвокат в городе зарабатывала достаточно денег и достаточно угроз, чтобы тратить почти все заработанные деньги на безопасность. Тем не менее, картошка с рисом ушли из его рациона, особенно когда родился сын Гришка, названный в честь умершего от невылеченной пневмонии отца.

— Запри за мной и приведи себя в порядок. Будь с ними вежлив и подари бутылку шампанского, — говорила, стоя на лестнице, энергичная супруга.

— Подарить бутылку шампанского? За то, что они его на эту бутылку не посадили? — усмехнулся Лотман. Трезвым он обычно ужасался от этой мысли, но сейчас выдались те редкие минуты, когда все позволительно высмеять.

— У нас никто никого пока никуда не сажал! — крикнула жена и исчезла вместе со скрипом входной двери на первом этаже.

Подниматься с большой кровати стоило труда — весенняя морось просачивалась сквозь тюлевые занавески прямо в комнату. «Но долг перед женой и сыном есть долг», — подумал Лотман. Он встал, походил по комнате, посмотрел на свой медленно, но верно растущий живот, такое же незатейливо умирающее от алкоголя тело. Сходил в душ, посетовал, что его очередь мыть унитаз и ванну, но бриться побоялся, хотя после холодной воды в теле поселилась маленькая робкая свежесть. «Руки дрожат. Порежусь», — пронеслось в мокрой голове.

Лотман отправился мыть посуду. Стол предстал перед ним чистым, а кухня светлой. Параллельно он стряпал себе бутерброд с сыром. «Сыр… это лучшее… всегда», — метались мысли по углам черепа, не давая покоя. «Плита грязная, черт, да в каком же дерьме мы живем, ведро тут это… где кочерга от печки? Дожили…»

За окном проехала полицейская машина с мигалкой. Лотман, уже накладывавший сыр на хлеб с маслом, вздрогнул и подошел к окну, больно задев щиколоткой табуретку у батареи. Поднимая пар, машина ушла под горку дальше за горизонт, мимо зарослей крапивы, мимо таких же двухэтажных строений частного сектора, как и его небольшой, но собственный серый домик с огородом, где летом сажали только лук и чеснок, а смородина и малина поспевали и сами, «дикарем». Сквозь щели деревянных стен проникала утренняя прохлада, приятно щекотала лицо и босые ноги. Лотман выдохнул и вернулся за стол — доделывать сырный бутерброд. Но сначала он ополоснул чашку. Бруснично-мятный иван-чай в чайнике уже настоялся. «Добавить немного меда, заесть бутербродом, и все будет прекрасно», — решил Лотман, доставая половинку лимона. Он устроился на низком диване напротив компьютера, расположил на столике чай и бутерброды с сыром. Встреча с полицией грозила волнением, Лотман старался не думать о том, что они скоро придут и приведут бедного, измученного Гришку, которого чудом спасла его жена.

Он смыкал слезящиеся глаза, отпивая иван-чай с зелеными, мелкими лимонными дольками, стремительно подступающими ко рту. Аромат летних зарослей напоминал о чем-то невинном в противоположность печальному одинокому пьянству накануне. Есть пока не хотелось. Чтобы отвлечься, Лотман представлял себе жену, ее оранжеватыемускулистые ноги, маленькую грудь, узкое лицо и карие глаза, представлял ее всю выгоревшую, изящно ржавую, обнаженную, высокую и худую. Он пытался вспомнить еще каких-нибудь прекрасных женщин, но все оказывались либо страшными, либо отвратительно глупыми.

В дверь позвонили, и Лотман вскочил, схватил шампанское из холодильника и направился к выходу. «Неужели так рано?! Всего шесть утра! — подумал он, силясь самовнушением замедлить скакнувший пульс. — Ничего, сейчас отстреляюсь и довольно с меня. Надеюсь, Гришка сначала отдохнет, а потом уже…»

Дверь крякнула. «Так, надо смазать уже давно».

— …Смотри-ка, с бутылкой шампанского нас никто еще не встречал! — задорно кивнул кудрявый парень своей черноволосой спутнице. Небо за незнакомцами уже почти просветлело.

Их пришло двое. Подростки лет шестнадцати стояли у порога двухступенчатого Лотманова крыльца, терпеливо ожидавшего ремонта.

— И правда, — хриплым голосом подытожила девочка слова своего спутника.

Лотман застыл на входе, он молчал и устало, ребячливо улыбался оттого, что гости не полицейские. Парень стоял, покачиваясь на длинных ногах, весь в черном и веселый, а девушка наоборот — серьезная, даже немного мрачная, но в пестром платье. Она глядела на Лотмана сочувственно, исподлобья.

— Вы кто такие? — наконец почти рассмеялся Лотман, рассматривая нелепых пришельцев и радуясь отсрочке трудного разговора с сыном и с полицейскими.

— Да мы черти! — саркастично ухмыльнулся кудрявый очкарик, пытаясь, видимо, пошутить.

— Дяденька, пустите нас, пожалуйста, ненадолго. За нами гонятся менты, — попросила низкорослая девочка учтиво, но строго.

Лотман растерялся. На его памяти такое случалось с ним первый раз. Он подумал, что подростки баловались наркотиками где-нибудь у пристани, но временное избавление от трудностей и некая солидарность с людьми, пострадавшими от полиции, велели ему их пустить.

— Проходите, — освободил он проход и, как бы оправдываясь, отступил к печке-голландке в глубь избы, — только они сами сейчас сюда придут.

— Так вы им не говорите, что мы здесь! — подмигнул кудрявый, с нескрываемым удовольствием приняв приглашение.

 

* * *

Лотман провел гостей в кухню-прихожую и предложил им повесить одежду в шкаф, но те почему-то кинули куртки на косую скамейку для обуви, неприкаянно стоявшую возле лестницы в спальню.

— Да, мы забыли представиться. Я — Кудряш. Это — Эльза.

 Паренек спокойно уселся за маленький столик между окном и диваном, а суровая девочка Эльза примостилась к плите.

— А я — Лотман, — не нашелся ответить ничего другого хозяин дома. Он вернулся на диван и понял, что неприлично будет не поделиться с наверняка голодными ребятами завтраком, тем более, он надеялся, что чем быстрее он их накормит, тем быстрее они уйдут, — у меня, к сожалению, только бутерброды с сыром и чай. Но могу достать ветчины…

— Ну, у вас есть шампанское вот, — бесцеремонно кивнул Кудряш на бутылку, положив ногу на ногу, — к тому же вам и самому бы не мешало!

Лотман растерялся. Глупые, как ему казалось, подростки-наркоманы могли что-нибудь украсть или дать ему по голове тяжелым предметом. К тому же сомнительные бродяжки не преминули бы сильно испортить его отношения с полицией и, как следствие, судьбу сына. Мысль о том, что он зря их впустил, сделав это на радостях, не оставляла его, с одной стороны, но, с другой стороны, новые знакомые заинтересовали своей нехарактерной для жителей города непосред-ственностью, граничащей с неистовой наглостью.

Эльза уселась на табурете между плитой и встроенной в сизую кухонную гарнитуру стиральной машиной, одернула юбку и сказала:

— Вы же тоже хотите. Можно, мы разделим с вами шампанское?

Лотман пить не собирался, но после слов этой необычной девочки вдруг захотел.

— Открывайте. Наливайте, — ответил он, делая вид, что ему все равно. Он размышлял о том, насколько неприятно было бы дарить бутылку полиции.

Кудряш принялся раскупоривать шампанское перочинным ножом, лежащим на столике рядом с подносом, а Эльзапродолжала все так же пристально наблюдать за  Лотманом, у которого подрагивали кончики пальцев. Лотман поначалу впал в оцепенение, ему показалось, что проблем в жизни вдруг резко прибавилось, что с ними со всеми — с сыном, с работой, с полицией, с непутевыми подростками, с женой — ему не управиться и легче сразу же пойти к дубу на откосе и кинуться вниз, опорочив окончательно своей нерадивой жизнью город праведников Двугорбый. Но потом, когда благодаря стараниям не по годам смышленого Кудряша под столом зашипела пробка, в голове Лотмана созрел вопрос.

— Так, все же мне надо знать, почему вы бежите от полиции? — В этот момент Лотман почувствовал себя дураком, ощутив уже в полной мере свою небритость и неустроенность. «Почему я сразу не спросил?!» — корил он себя, скрывая волнение и ворочаясь на диване.

Бутылка переместилась из-под стола на стол. Пробка легла рядом с ней, слегка прокатившись по желтой скатерти. Эльза, до этого напряженно перебиравшая свои длинные черные волосы, расслабилась и даже вытянула короткие кривые ножки в дорогих цветастых сапогах. Лотман хотел было включить люстру, но решил, что утреннего света достаточно.

— Скажите сначала лучше, где взять фужеры, — тихо и хрипло, но оттого еще более вкрадчиво проговорила девочка.

— Фужеры! Фу, слово-то какое. Давай лучше стаканы, — поправил Кудряш свою спутницу.

«Меня посадят за растление спаиванием», — подумал Лотман, невозмутимо указав пальцем на крапчатый шкафчик около раковины.

Эльза встала со стула и открыла шкафчик. Она покачивала бедрами, это получалось у нее смешно, как пародия на грациозность и куриную, «перевалчатую» походку фотомоделей по телевизору, а бирюзово-пестрое платье шелестело флагом забытого, но веселого государства.

Они разлили кислую смесь и попробовали ее. Лотман ненавидел шампанское всей душой. Оно всегда пьянило его больше водки. Кудряш выпил залпом, опустился на стул и, точно ненароком вспомнив лотмановский вопрос, начал говорить все так же бойко и нарочито непринужденно:

— Приехали мы, значит, утром в город. Постучались, короче, сначала к одному на ночлег. Это где-то возле администрации, видимо…

— Где сараюшки, — добавила Эльза, морщась.

— Неважно, — буркнул Лотман, которому жестокие пузырьки начинали бить в голову.

— Так вот, — продолжил Кудряш, — постучались мы, короче, в частный дом одного местного буржуа… ну как буржуа… дворянина… в смысле чиновника.

— Бизнесмена, — педантично поправила Эльза своего спутника. Кудряш резко повернул к ней свою длинную тщедушную шею и посмотрел так, словно провалил важное поручение и должен кое в чем признаться или раскаяться. Лотману, упрямо строящему из себя гостеприимного и дружелюбного собеседника, показалось, что она удивилась.

— Я расскажу правду! — торжественно и доверительно заявил Кудряш. В этот момент Лотман заметил, как глаза Эльзы округлились, талия напряглась, и девочка просяще закачала головой. Но Кудряш непреклонно улыбнулся.

— В общем, — продолжил он не по годам поставленным голосом, — как мы уже сказали, когда пришли, но, возможно, это прозвучало неубедительно… мы — черти. Вот! — сделал Кудряш театральную паузу.

Лотман не выдержал и рассмеялся, а Эльза закивала, словно хотела сказать: «Ну, видишь, какой прикол».

— Демоны, черти. Как будет угодно, — добавил Кудряш для большей внушительности.

— Ребята… Эх… Ладно. Признавайтесь, что вы курили, ребята? Легалку? — спросил Лотман, уже немного опьяненный и оттого начавший получать удовольствие от необычного спектакля. — Я не буду стучать на ваших барыг, просто это правда опасно.

— Сегодня только сигареты, а Кудряш не курит. Он фантазер, — объяснила Эльза, впервые за все времяулыбнувшись,  но улыбка вышла у нее снисходительной, и Лотману стало немного не по себе.

— Вот, — как ни в чем не бывало продолжил Кудряш, — мы часто слышали там… от ангелов, от друзей, что у людей есть такая легенда про Содом и Гоморру. Ну, что, типа, ангелы пришли, убили всех грешников, все пожгли. Бред, конечно, не жгли они никогда никого, только топили. Но история забавная. И мы с Эльзой решили сделать так же. Почти так же. Мы решили найти, короче, очень набожный такой, ну, типа, как это… святой, что ли, город. Где все правильные. И взорвать его тоже. Но просчитались, конкретно просчитались… Почему? Потому что нет такого города! И мы выбрали тот, где просто много людей себя такими считают. Ну, а поскольку грешников в нем, конечно, все равно полно, то никого не спасать… или на всякий случай спасти абсолютно случайного человека.

Лотман и Эльза переглянулись. По глазам Эльзы было видно, что это ложь, либо она очень хотела доказать Лотману, что это ложь. Лотман отпил чай, так как решил, что шампанское после вчерашнего вечера явно лишнее. Он немного помолчал, пожал плечами, а потом сказал:

— То есть получается, что я этот рандомный¹  человек, которого вы хотите спасти от адской кары? — спросил он с иронией.

— Да нет, ну, как… может быть! А вы хотите? — сделал невинное лицо Кудряш.

Лотману понравилась забавная игра в мистических гостей.

— Не быть сожженным? Определенно, — заключил он с видом знатока.

— Очень, очень зря отказываетесь… Так вот, нас пустил один мужик, потом он решил, что мы слишком дерзкие, назвал нас молокососами и выгнал.

— Ты полез к нему в холодильник и стал удивляться, что он такой толстый, а держит спортивное питание! — вставила недовольная Эльза.

— Да какая разница, что я сделал? — стоял на своем Кудряш. — Он бы все равно умер сегодня!

Узрев намек, Лотман подошел к холодильнику, достал ветчину, выложил ее на стол и, сознавая, что подростки скорее курьезные, чем опасные, торжественно кашлянул, пригласил гостей присоединиться к утренней трапезе, словно говоря им: «Видите, я не такой!»

— Прикольно, — прокомментировала его жест Эльза и подвинулась ближе к столу.

— Ого! — Кудряш тоже последовал ее примеру. — Мы решили, что больше ни к кому не пойдем. Стали сидеть на улице. Обосновались на пеньке возле памятника какому-то дядьке. Ну вот, слово за слово, там поцелуи, фрикции, язык тела…

— Мы стали заниматься любовью на улице, и нас чуть не задержала полиция! — смущенно и даже слегка обиженно оборвала Эльза Кудряша, чтобы тот не начал вдаваться в подробности.

— Точняк! Мы от них побежали, там, подняли тревогу… и вот мы здесь.

— Прекрасно, — насмешливо кивнул Лотман, накалывая бордовую ветчину на вилку, — в наши дни черти занимаются любовью у памятника и бегают от полиции. Так, стоп, погодите. Раз уж мне выпала такая удача… встретиться с внеземными силами, так сказать… как там Бог, Дьявол, не просветите?

Собеседники молча переглянулись. Солнце за окном окончательно взошло, осветило молодые лица гостей и слегка припухшую физиономию Лотмана. Этот человек давно не мечтал, и сейчас ему очень хотелось чего-то подобного — он наслаждался своей язвительной услужливостью. Лотман откинулся на спинку дивана, полузакрытыми глазами смотрел, как типичные старшеклассники, словно его собственные дети, поглощают завтрак. Он думал о том, что присутствует в этом то ли бредовом, то ли сказочном завтраке, в том, как шелестит от апрельского ветра трава в огороде, как далеко гудят на асфальтированных дорожках автомобили, открываются первые магазины, думал о том, что присутствует во всем случившемся с ним поутру некая причудливая идиллия, которую ему, Лотману, в его сорок лет удалось внезапно поймать, схватить, пусть, может, даже в последний раз.

— По поводу Бога и Дьявола. Их нет, — наконец пояснил Кудряш, оторвавшись от ветчины, — это человеческая чисто привычка — строить иерархии.

— Так… а?.. — с недоуменным смешком развел Лотман руками.

— Смотри… те… можно на «ты», раз такая тема?

Лотман покровительственно кивнул.

— Смотри, вот есть просто две системы. Ну, не знаю… как объяснить… Вселенные. Они строятся по разному принципу. Не то чтобы противоположному, но разному. Вот в вашей системе дух, нематериальное, душа… мысль… как хотите, — вся эта лабудень в вашей системе вырастает из материи. Постепенно. Вселенная довольно молода еще, типа. А у нас наоборот. У нас материя создается душой, мыслью. Ну, мы, по сути, дух вот и есть. Его индивидуальные проявления, есть коллективные… есть индивидуальные…

— Мы не создавали ваш мир, — вновь перебила Эльза, принимая правила игры в необычных чертей, — мы просто живем во Вселенной, где наоборот — дух первичен, а не материя, и мы наблюдаем, иногда влияем, помогаем или мешаем развиваться у вас тому, что у нас и так развито. И ваша Вселенная тоже влияет на нашу, влияет материей. Они параллельно возникли. Есть мнение, ангельское, а не наше — что весь смысл мироздания в их встрече. Но это бред, по-моему.

— Так, — отстранился Лотман, — вы мне сейчас хотите решить основной вопрос философии? Или вы все-таки черти, а не студенты-троечники первого курса?

— Какая разница! — по-свойски воскликнул Кудряш. — Ну, люди нас в основном так обычно называют, насколько мне известно. Дело в том, что… почему ангелы и черти… потому что мы по отношению к вам, жителям Вселенной материи, будем это так называть… а вас очень много на разных планетах, просто вы все типа малоразвиты в этом плане и еще долго друг друга не узнаете. Ну, вы, короче, даже физически это сделать не всегда можете. Так вот, у вас редкий случай, когда сознание, душа, если хотите, сложная вот эта система, буквально вырастает из материи. Ну, есть те, кто сделали ставку, что вы дойдете до нас и откроете нашу метасистему, где все по-другому, многое поймете там… ерунды всякой. Они — ангелы. А мы вот черти, потому что мы в вас не верим. И вообще я вот считаю, что ничего хорошего из того, что вы достигнете нашей системы, не получится. К тому же мне нравится, что у вас есть многое, чего у нас нет. Например, ветчина… так, о чем это я… В общем, типа, образовалось две партии по этому поводу. Партия ангелов и чертей. Условно, конечно, есть еще много всяких… но суть вот она. Влиять на вас в ту или иную сторону напрямую нам запрещено, да мы и не умеем. Только подталкивать, давать знаки…

— И какой же вы дадите знак, уничтожив город? По-моему, вы напрямую вмешиваетесь, раз так?

— Да мы не… — дружелюбно оскалился Кудряш, — мы так, развлекаемся, короче. Скорее, это будет даже на пользу ангелам. Они ведь любят, когда люди боятся. Говорят, что страх облагораживает сознание, удобряет его нравственность там. Что иначе вы станете скотом без трудностей и без морали. А мы не против. Мы считаем, что лучше быть счастливым скотом, чем несчастным ангелом.

— Ведь ангелы всегда несчастны, — задумчиво заключила Эльза.

Лотман подвинулся ближе к гостям и принял вид остроумного критика, заложив указательный палец за ухо. Переживания за Гришку и за полицейских на миг покинули его. Ему захотелось найти брешь в их фарсовой теории, но мозг, как обычно, ничего не мог выдумать сразу. За окном уже вовсю собирались на работу — краем уха Лотман услышал, что возле его дома буднично и вяло переговариваются какие-то люди.

— Так, — сообразил он, когда Кудряш подлил шампанское в свой и его стаканы, — а как же загробная жизнь?

— Пффф! — не сдержался Кудряш от саркастического фырканья.

— Мы толком не понимаем, что вы под этим подразумеваете. Вам в плане смерти повезло больше. У вас материя живет, а сознание умирает. То есть человек умер — стал перегноем, потом из перегноя, грубо говоря, новое растение. Закон сохранения материи. У нас, напротив, материя не сохраняется, а только сознание. Это весьма хреново, — объяснилаЭльза с видом школьного учителя естествознания. Лотман вспомнил, как часто прогуливал этот предмет.

— Очень! — подтвердил Кудряш с набитым ртом. — Кстати, если ты хочешь, мы можем вот тебя с семьей вывезти на самолете сегодня вечером. Ты все-таки дал нам шампанского с ветчиной.

— Мы с Кудряшом очень любим и то, и другое, надо признаться, — подтвердила Эльза, — и потом, вы же не хотите умирать.

Возможно, после такого перегиба Лотман стал бы открыто намекать шутовской парочке, что пора бы им уйти, но последними прохожими на улице оказались двое полицейских с его сыном Гришей. Они вошли через незапертую дверь, а Лотман обратил на это внимание лишь в последний момент, когда та со скрипом захлопнулась за новыми гостями.

 

* * *

Оба стража порядка знали Лотмана, а Лотман знал их — Чиня и Любомира, «последних строгих, но справедливых ментов». Постовые находились в отношениях, которые называют настоящей мужской дружбой. Именно поэтому и неженатому Чиню, и разведенному Любомиру особенно неуютно и неприятно было конвоировать домой Гришку. Толстоватого, бородатого старшеклассника Гришку, которого посадили за то, что он целовался с другим юношей (позднее, как выяснилось, смазливым сыном майора) на школьной дискотеке. В то утро задержанный Гришка словно терзал их дружбу, придавал платоническому и долгому сотрудничеству двух полицейских двусмысленную неуверенность в правильности их частого совместного времяпрепровождения. Уже с утра Чинь, высокий лысый самбист, высказывал своему коллеге и армейскому товарищу, скромному худому постовому Любомиру, свои переживания. «Даже бить запретили! Важная шишка! А что про нас потом скажут, после того как мы его под белы рученьки домой приведем, чуть ли не в обнимку, по всему городу?» — возмущался Чинь, встретившись с другом за утренней сигаретой около участка. «Да они козлы, что машину не дали! Эта ведьма лотмановская всех отмазывает…» — кивал ему в ответ Любомир. Кроме того, почти всю дорогу, которую незадачливым полицейским пришлось пройти пешком, по рациям передавали, что двое подростков разыскиваются за нарушение общественного порядка и антисоциальное поведение. «Сейчас могли бы подсобить, — говорил Чинь, — но нет же. Мы же провинившиеся, подумаешь, со всеми в проруби не купались, а теперь должны с этим педиком бегать через весь город!» «И то правда», — подтверждал Любомир, поправляя теплую полицейскую шапку, которая спадала с его маленькой головы. Рассерженные, готовые при случае набить морду и Гришке, и самому Лотману, они не звонили, а просто вошли в приоткрытую дверь. И, увидев юношу и девушку на кухне вместе с Лотманом, благодаря инстинктивной полицейской смекалке сообразили, что это именно те похабные беспризорники, которых ищут их коллеги все утро.

Полицейские встали возле кухонного шкафа с раковиной, застыли двумя невозмутимыми столпами закона. Чинькрепко сжимал цепь наручников, которыми все еще был  скован Гришка, а Любомир беззвучно оглядывал Лотмана и его гостей, оглядывал так, чтобы Лотман как можно скорее все понял. Юные гости Лотмана, как ни странно, делали вид, что ничего особенного не случилось, смотрели на полицейских как на заползших под обои жуков-короедов — со спокойным презрением. Эльза даже повторила специально для них свою последнюю фразу.

— … вы же не хотите умирать? — Однако полицейские, занятые иными вопросами бытия, сделали вид, что ее не услышали.

Лотман приготовился сначала врать, выдавать тинэйджеров за своих племянников, а если не получится, то просто сдать их без лишних угрызений совести, чтобы избавиться от настырного правосудия. Он даже успел промямлить нечто смутное вроде «ой, ай», но тут же остановил свой взгляд на Гришке, усталом, растрепанном, начинающем судорожно рыдать при виде отца. Гришка и оборвал все нелепое онемение резкой встречи.

— Пап, я по пьяни перепутал! Я думал это девчонка, честное слово! — взмолился круглолицый Гришка и упал бы, наверное, на колени, если бы не наручники, которые держал пасмурный, и без того наслушавшийся сомнительных оправданий Чинь.

— Ты, Лотман, совсем охренел, — начал Любомир, — это из-за тебя твой сын стал гомосеком, как пить дать! Кто вот это вот сидит у тебя? Что за деток ты тут подбухиваешь? Ты мало того что самый злостный пьяница, тунеядец, так еще и педофил! Лучше сразу во всем признайся, а то мы и тебя закопаем, и эту твою бабу ревущую, — кивнул он в сторону Гришки.

— И не ревущую тоже! — подобно ржущему коню, дернул головой Чинь.

— Вы… погодите… не понимаете… Гриша, успокойся… они сами…

— Ага, конечно! — Чинь не удержался и дал подзатыльник Гришке, который чуть было не принялся орать от унижения. — Сами! Ты еще скажи, что сын твой не содомит!

— Я не содомит… — робко всхлипнул Гришка и получил новую оплеуху.

Лицо Лотмана исказила гримаса. Он помнил, что сына не должны бить.

— Так, ребятки, собирайтесь. Сейчас я вызову подкрепление, и мы все дружно поедем в участок и там все решим, — попытался Любомир сгладить ситуацию, но Чинь, осознав, что Лотман попался с растлением, дал Гришке еще один подзатыльник для профилактики и раскатисто произнес:

— Там вас уже ничего не спасет! Ни  твоя мужеподобная, Лотман, ни твои жидовские штучки!

Лотман весь покраснел. Ему стало не просто обидно и стыдно. Он не раз слышал подобное и от Чиня, и от других жителей города, но перед сыном и перед незнакомыми, но забавными юными гостями стало невыносимо. Лотмана охватил жар, глаза забегали, в животе заурчало, к горлу подступил ком. «Что сделать?» Он уставился в пол и замер и, возможно, простоял бы так молча до тех пор, пока его насильно не запихали бы в кузов автозака, если бы Кудряш не допил шампанское и не поднялся со стула.

— Господа полицейские… — промолвил Кудряш, и что-то в его голосе показалось Лотману новым. Кудряш не стал другим, на его лице осталась все та же улыбка, а Лотман стыдился смотреть в его сторону, зардевшись, не отрывался от коричневого дощатого пола. В черных глазах Эльзы, до этого холодных и безмятежных, мелькнул злорадный, нездоровый блеск, а солнце будто бы ненароком зашло за тучи. Чинь и Любомир с ехидным интересом уставились на Кудряша.

— Господа полицейские, — голос Кудряша звучал мягко, безэмоционально, — сейчас вы снимете с парня наручники и мы с вами поговорим на улице.

Что-то на них подействовало. Чинь и Любомир пожали плечами, переглянулись, затем Чинь расстегнул наручники, позволив Гришке рухнуть на пол, и оба, понуро склонив головы, вышли наружу, как и требовал того Кудряш, а сам белокурый нарушитель спокойствия проскочил через Гришкину тушу вслед за блюстителями закона.

Лотман, скорее всего, еще какое-то время смотрел бы в пол, покрываясь стыдливо алыми пятнами, но Гришка неуклюже поднялся, устроился на диване, усадил и обнял отца, продолжая оправдываться. И Лотман решил поначалу не выяснять, что же произошло, а просто успокоить сына.

— Пап, он был так похож на девчонку, а я был пьяный! — Голос Гришки трясся, будто бы балансировал на ходулях в беспросветном болоте.

— Да мне неважно, сынок, гей ты или не гей, — гладил Лотман сына по голове, прижимая к груди.

— Да я не гей! — немного вопил Гришка, засыпавший даже в истерике после тяжелых ночей в тюрьме. — За что меня так дубасили? Я — натурал!

— Ну, нравятся тебе мальчики, ну ничего страшного. Фрейд считал, что мы все от природы бисексуальны. Тебе надо отдохнуть.

— Пап, да перестань, я не гей.

— Здесь уже никто тебя за это не обидит, просто выбирай мальчиков попроще, не сыновей майоров…

— Пап, это все неправда, я не педик… — задремывал изможденный прыщавый Гришка, снимая с себя куртку и подкладывая ее под голову, как подушку. Лотман обнаружил ссадины на его запястьях, да и синяки на лице теперь уже бросались в глаза. Но решил не бежать за йодом, а дать мальчику отдохнуть. И так они сидели вдвоем на диване, какое-то время не замечая Эльзу, точно окаменели на фоне обоев с голубыми цветами, как единое чуждое среде изваяние: побитый морально отец, утешающий своего неказистого, спящего полулежа в собственных слезах, пахнущего сыростью обезьянника, осунувшегося за пять дней сына. «Мать придет, не узнает», — философски рассудил Лотман, положив ему руку на трепещущее плечо и не двигаясь с места, чтобы не разбудить и снова не попасть под поток отчаянных оправданий.

Эльза не чувствовала себя лишней. Она просто молчала, ожидая, пока Гришка уснет. А потом, когда Лотман, глаза которого тоже обреченно намокли, вернулся к реальности раздумывать, что же произошло, сказала:

— Поехали все-таки сегодня с нами, дяденька. Лучше жить.

По-настоящему Лотман вернулся к реальности только при этих ее словах. Он отпустил плечо сына, удостоверился, что тот отдыхает, и пересел на стул, вытянув голову вперед и вопросительно, с нескрываемым, нешуточным беспокойством посмотрел на Эльзу.

— Что все это значило?.. — спросил он сквозь сырость в горле. Могущество двух подростков, их оправданную самоуверенность нельзя было отрицать. На секунду Лотман решил, что юные гости действительно черти, он ощутил, что мир, в котором так долго жил, распадается, рушится на глазах, а на его месте проступает иррациональное, необузданное, как если бы вдруг на месте привычного города оказалась пустыня. Лотмана охватил страх, страх другой, не такой, как перед полицейскими, которые больше грубили, чем действительно пугали.

— Нет, мы, конечно, не черти, — ровным тоном успокоила его Эльза, — но, как ты заметил, мы имеем некоторое влияние. И то, что Кудряш сказал тебе про город, правда.

Лотман заерзал на стуле. Он не доверял странной девочке, которая вдруг привиделась ему старше него самого. Она будто бы притянула к его любимому домику тучи, и свет через окно проникал уже не тот, что прежде, уже не свет, а его слепящий, вероломный заменитель.

— Нет, нет… вы черти, ребята, в любом случае. Почему вы пришли ко мне? Зачем бегали от полиции?

— Не хотели себя выдавать, — виновато, но гордо опустила Эльза глаза, — мы дети одного очень влиятельного человека. Не буду говорить, кого, все равно ты не знаешь. Сегодня мы приехали сюда, чтобы убедиться, что именно в этом городе лучше всего взорвать сильнейшую бомбу. Такая жертва.

Лотман недоверчиво посмотрел на новую знакомую.

— То, что вы черти, звучало правдоподобнее. Какая-то теория заговора.

— Неважно, — ответила Эльза, — ты не видел, как Кудряш показал им ксиву, но видел, как она подействовала на полицейских. Важно другое. Мы можем взять твою семью на самолете в другую страну. Дать вам визы, денег, найти временное жилье. Вы начнете новую жизнь. Или, как минимум, продолжите старую.

— Понятненько, — нехотя кивнул усталый Лотман и почувствовал сомнения. «Он действительно выпроводил Чиня с Любомиром. А это сложно, они и взяток не берут». Сомнения делали Лотмана ужасно старым.

— Выйдем на улицу, — сказала Эльза, и он проследовал за ней.

Уже на крыльце, где непоседливый весенний ветер качал безлистые еще смородиновые кусты, Лотман спросил:

— Что же сделал с ментами твой всесильный Кудряш?

— Он не всесильный, не мой и ничего с ментами не сделал. Просто уговорил пойти домой и молчать. Ксивадействует  на таких безотказно, но применять ее утром было неинтересно. Там на карте стояли только мы, и это только наши проблемы.

— Добрые же вы черти, — усмехнулся Лотман, усаживаясь на нижнюю ступеньку к серо-зеленой прошлогодней траве и вслушиваясь в создаваемый порывами ветра хрип забора. Эльза тоже спустилась и села рядом. Из-за высоких сосен показался Кудряш. Штаны его немного намокли от сугробов, которые в хвойном леске, где низина, еще не до конца успели растаять.

— Нет, мы не добрые. Много чего ты не знаешь. Отец сказал нам взять кого-нибудь с собой. Пока не найдем — не раскрываться. Я была против. У него странная логика. А город взорвется, так что ждем тебя и всю семью вечером на откосе у дуба. Там нас заберет маленький самолет. Возьми все вещи и документы. И спальники. Я видела, у тебя есть. Визу или гражданство оформлять небыстро, возможно, придется провести ночь в аэропорту, когда прилетим.

Кудряш аккуратно отворил калитку и подошел к Лотману с Эльзой. Он смотрел на них с уже другой, печально-задумчивой улыбкой, как бы утешая: «Ну, вот и все ты знаешь». И Лотману передалось это настроение, и он тоже подумал: «Ну, вот и всё».

— Слушай, — прощальной, слегка виноватой интонацией обратился к Кудряшу Лотман, — а душу там забирать… договор кровью?

— Да не надо мне от тебя ничего, — браво заявил Кудряш, — никаких договоров. Это подарок от чертей из запредельной метавселенной. Главным образом, за ветчину с шампанским. Хочешь — выведем тебя из города, хочешь — нет. Мне кажется, эти люди хотят тебе только зла. Умирать вместе с ними тебе нет смысла.

Эльза недовольно щелкнула языком, противясь утреннему цирку с чертями, которого Кудряш упорно придерживался. Кудряш подал Эльзе руку, они встали, хором кивнули Лотману на прощание и отправились в сосновый пролесок. Еще какое-то время, прежде чем пойти приготовить чай и яичницу сыну, Лотман смотрел на их силуэты.Маленькая тощая девушка в бирюзово-лиловом длинном платье, с длинными черными волосами до колен, прямой спиной балерины и кривыми, хоть и тоже длинными ногами наездницы и высокий тощий кудрявый блондин с кожей без единой родинки, одетый во все черное, — оба невнятных существа пообещали ему то ли наказание, то ли спасение, и вместе с ними пришла весна.

 

3

 Издавна любит наш брат легенды, вон уж и какой по счету шаттл на Марсе, и на кнопку стоит только нажать, чтобы завтрак тебе приготовили, а все так же, как в былые годы, — слухи собираем и друг дружке пересказываем. Например, побасенка о мужике Лотмане. Много разных версий и по Интернету бродит, только расскажешь одну, а за ней другая, и админ в сетевом офисе тебе нет-нет да и скажет, мол, не так оно все было, да и было ли вообще, шут его знает. Я такую вот слышал, и мне она кажется если не самой правдивой, то, наверное, самой крутой былиной о Лотмане и о славном граде Двугорбом.

Лотман был во всем городе главная сволочь, фетюк и неудачник. Жене своей изменял, говорят, чуть ли не со школьницами под вичхаус², батрачил графическим дизайнером где придется, пил много, а потому и ходил на весь мир озлобленный. Тем паче жена ему тоже изменяла с бандитами, которым помогала в темницу не сесть, оттого только и жили они не как голь перекатная. Друзей у Лотмана не водилось, так как завидовал он всем вокруг из-за своих неудач, из-за своей лени и распущенности. И винил остальных буквально во всем, до того доходило, что, типа, у него, Лотмана, сын из-за коррупции и дурного, нетранспарентного правительства плохо учится, а не из-за того, что воспитали дитя батенька с маменькой не как положено, а через срамное одно место.

Усугублялось дело еще и тем, что город-то Двугорбый славился дивной клевой природой и вежливыми жителями, чего сейчас, честно скажу, в нашем обществе маловато. До того мило там жилось, что его решили черти взорвать, чтобы такого примера добрым людям на свете не существовало.

Нарисовались, значит, черти в Двугорбом, заложили меж двух его гор-горбов в укромное место ядрену бомбу, а сами принялись чинить всякие непотребства да пакости, чтобы напоследок еще и души горожан осквернить. Только с осквернением-то эксгибиционистским не вышло, там такие славные спецы работали — не то что сейчас. Они сразу стали гонять чертей по всему городу, и кабы те спецов колдовством не опутали, то сидели бы сейчас поганые в КПЗ и сам их папенька Люцифер бы им не помог. В общем, бежали черти от верных собак, бежали от острых глаз да попросились к Лотману в домик, укрыться от верного палева. Тот мужик скупой, не стал бы он незваных бродяг пускать, да вот только нелюбовь к нашим охранителям его и заставила.

Лотман хмельной сидел уже с утра, как обычно, ну и на радостях-то гостям-чертям налил прибухнуть. У чертей язык сразу развязался, они ему все и выложили: о том, кто такие и зачем по своим темным делам в городе оказались. Лотман-то хитрецом слыл, сначала не поверил, да тут к нему как назло с проверкой двое городовых пришли (тогда по сетчатке-то еще не могли проверить), так один из дьяволов хвастовства ради и решил презентовать свою силу нечистую. Те двое полицейских единственные взяточники были в городе на тот момент, потому как всех нормальных ребят отправили чертей гонять и только тех — молодых дурачков Чиня и Любомира — к Лотману, дабы чекнуть, не запил ли Лотман снова и откуда злато на жизнь берет, фрилансер смердный. Так вот, когда они пришли с проверкой, черт один предложил Чиню и Любомиру денег, чтобы отстали, а Чинь и Любомир, не будь ровными богатырями, решили посмотреть, что им за мзду чертенок предложит.

Нечистый говорит: «Да там много бабла, давайте только не здесь покажу», а сам украдкой у Лотмана серп выпросил, якобы ноготки подровнять для безупречного счету. Чинь и Любомир тем временем, недолго думая, посмотреть предложеньице согласились, мирно, аки под чертовским наваждением. Демон вывел их в леса, где сосны, да всунул целый чемодан фальшивых биткоинов³, и пока Чинь да Любомир пересчитывали, чертенок со спины городовых обошел и серпом обоих махом да обезглавил. Лотман, конечно, после такого трюка чертям поверил, что город уничтожат, а те предложили ему бежать вместе с ними на боинге и сказали: «Приходи, милок, к дубу, со всей своей поганой семьей, мы вместе улетим далеко за границу, а они все взорвутся».

Лотман, конечно, сначала думал, а не обманули ли его черти. Мол, вдруг они на пару с полицейскими сговорились над ним посмеяться. Но страх-то свое взял, ребята непростые явно приходили, да и день выдался пасмурный, гроза, тучи кругом. Решил наш мужик пойти надраться со страху, пока сын дома спит, а жена не пришла. Тем более, не знал он, как родным всю эту невидаль объяснить, а сперва чаял им просто вечером на пикник предложить выйти, забрать тайком все документы для заграницы, а там уже черти на откосе у дуба подхватят, и все понятно станет, когда жена с сыном внизу ядреный взрыв города лицезреть будут.

Пришел Лотман, нос повесивши, в бар, а бартендер ему за прошлую лихую пьянку со скидкой похмельный милкшэйк наливает. Разговорился Лотман с барменом про семью, про детей. У того работа такая — делать вид, что все понимает, а Лотману и горько стало, что бармен его любимый тоже со всеми взорвется. Выпил Лотман коктебель и пошел грустный гулять по широким улицам Двугорбого. И кого ни встречает, хоть и не здоровается, да и обычно на дух не переносит, а жалко. Помрут все, винить-то в своих пороках некого будет: часть лотмановской жизни Двугорбый, как ни крути. И хотя самому выжить тоже хочется, решил Лотман чуть ли не впервые доброе дело сделать — вывести всех из города, пока не вечер еще и черти бомбу ту не взорвали. Хоть и был он дурным мужиком, но с нечистым водиться-то не захотел.

Но и самому ведь тоже надо сбегать по-быстрому. Приказал Лотман жене собираться, а та у него строптивая была, да послала. «Ты, — говорит, — совсем ум потерял. Куда собираться? Я с работы, дай отдохнуть-то».

Сын Лотману тоже сказался больным и не пошел с ним. Лотман уже чувствует, что конец близок, что не навраличерти, закат алый, да воздух серой  пахнет. Пошел на главную площадь и стал народ призывать как можно скорее свалить прочь из города, в соседних селениях отели забронить. Конечно, никто этому горемыке не поверил, зато народу Лотман привлек. «Проверьте, — кричит, — дно ручья меж гор-горбов! Там ядерная бомба лежит! Нам уже уходить надо». Сам он тоже наверняка кумекал, что ему не поверят, но упрямец был, да и считал себя всегда чутка Духом Святым поцелованным, а потому решил пойти против чертовой воли. Решил, типа, в кои веки благородством почваниться, добрых людей спасти.

Но народ, зная, какой Лотман лукавый, отправил только одного постового бомбу проверять во всем Двугорбом ручье, а одному человеку это как иголку в стоге сена искать, где уж там обезвреживать! А некоторых, кто Лотмана за его презрение и гордость особенно не жаловал, стал этот незадачливый проходимец подбешивать. «Иди проспись! — кричат. — Что ты несешь-то, какие черти, какая бомба?» В общем, надо было ему по-хорошему бежать к дубу да сэйвиться⁴ , только он уже все равно не успел бы, да и обманули бы Лотмана черти как пить дать. Вот стоял наш дурак и призывал всех прохожих поскорее уйти и так всех этим допек, что стали его честные мужики за скверные слова бить. Разошлись в гневе на борзого трепача, стали ногами мять-пинать, да так и забили до смерти. А когда забили, то столпились вокруг. Бабы, дети — все на драку слетелись, жена его с сыном пришли, бартендер, увидели его, в крови на асфальте лежачего, поняли, что зря они так с ним обошлись. И в тот момент сработала чертова ядрена бомба, и взорвался город Двугорбый, и все его жители обратились в прах.

 

4

— Вот примерно такая сказка была бы сейчас вместо тебя, дружище!

— Так, я тебе не дружище, — ответил Лотман, поглаживая пальцами чашечку капучино.

В кофейне царило относительное безлюдье. Хозяин заведения, всегда улыбчивый выходец с Ближнего Востока, устал за день и отошел на кухню — поужинать пловом своей жены. За барной стойкой сидел молодой задумчивый парень, пил зеленый чай и пытался осилить пятидесятисантиметровую пиццу «Маргарита», а в углу, разламывая чизкейки, допивали бутылку Егермейстера две седые старушки. Лотман часто заходил в эту кофейню с тех пор как приехал в город. Считал главным ее достоинством, что в ней не было ничего особенного. Желтый свет, золотисто-кремовые стены, немного японской живописи, немного европейского убористого уюта. Стандартное меню, вкусный кофе, иногда подолгу не мытый пол, до анекдотичности симметрично исчерченный обувью забежавших в обеденный перерыв менеджеров. Как раз в те дни, когда выдавали пособия, Лотман любил сюда заходить. Брать с собой Кима, знакомого поваренка-нелегала Шомпола, заказывать пиццу и радлер, а потом идти за угол кафе и проставляться двумя литрами водки, которые осушались там же, на бревне-скамейке, за кофейней, из припасенных Шомполом рюмочек для эспрессо, какие он воровал из забегаловки, где работал пять дней через два по двенадцать часов в сутки.

Но сегодня, хоть Лотман и получил днем пособие, ему не хотелось ни водки, ни радлера, ни даже слушать старый альбом Ланы Дель Рей, который обычно включался после первой выпитой бутылки водки. Даже дневного желания поесть не осталось. Только кружечка стандартного капучино, чтобы не казаться особо жалким и трусливым перед Кудряшом. А Лотман чувствовал себя перед ним именно таким, поглаживая подушками пальцев чашечку кофе и слушая обещанный альтернативный рассказ о своей судьбе.

— Ну, ты пойми вот, что нет… и не было никогда никаких альтернатив. Это все игра наших голов. Есть только то, что есть, — попытался хоть как-то сменить угрюмое настроение Лотмана Кудряш, когда заметил, что его сказка не удовлетворила собеседника, — этому стоит-то радоваться!

В отличие от нервного Лотмана, старый его знакомый в еде себе не отказывал. На столе словно нарочно, чтобы раззадорить стареющего безработного, стояла толстая ребристая сковородка с куриной паэльей из черного риса, говяжий стейк-рибай со специальными кухонным ножом и трезубой вилкой, двойное макиато и бутылка красного итальянского вина, а рядом с вином нагло и хвастливо покоилась пачка дорогих сигарет. Лотман вспомнил, что закурил только в этом городе, и ему стало тоскливо.

— Я помню взрыв из окна самолета. Хоть эти люди и гнобили меня, они не заслужили.

— Понимаешь, — не унимался Кудряш доказывать нечто смутное, с чем Лотман и не подумал бы спорить, — этим мы, черти, и отличаемся. Вот ты бы мог стать героем, бестолковым героем а ля раскаявшийся грешник-самоубийца! Но ты бы уже не знал об этом. Предательство, спасение — ну, это вторично. Ты бы умер, благородство спасло бы смысл твоей жизни, но не спасло бы саму твою жизнь, и тебе было бы уже все равно, ведь ты просто куском...

— То есть я обменял жизнь на ее смысл? Так ты устроил?

— Можно и так сказать. Но ты живешь уже почти десять лет. А все почему? Потому что тогда ты сказал жене и сыну, что будет пикник. Вы вышли со всем скарбом к дубу…

— Я помню, — снова перебил Кудряша Лотман, подперев щеку кулаком, — Гришка все никак не мог прийти в себя. Жена говорила мне, что погода плохая для пикника, а я выпил в баре Мишеля в последний раз. Мне было все равно. Да, я вам до конца не поверил, думал, что вы меня разыгрываете вместе с Чинем и Любомиром. Но на всякий случай решил чекнуть, знаешь, из детского такого, юношеского интереса, из надежды что ли…

— Ага! — с удовольствием предался Кудряш ностальгии, отряхнув черную жилетку от кукурузы. — Вы до последнего не верили. Но вас ждал самолет. А потом я вот, помню, сказал твоей жене, когда мы уже далеко отлетели: «Смотри, вот сейчас будет взрыв». И она смотрела на него через окошко, и знаешь, Лотман, в отличие от тебя, нытика, я видел даже радость и благодарность в ее глазах!

По лицу Лотмана пронеслась злоба, она скользнула по морщинам на щеках к шраму у носа, проехала юрким свирепым поездом, оставив за собой гул механического вопля, родного, точно грязная колея тропинки домой.

— Катастрофа произвела на нее впечатление. Но она никогда не жаловалась, — язвил Лотман, видимо, сам себе, — даже когда ее изнасиловали и выбросили в мусорный бак те горячие восточные парни.

— Не факт, что это были именно они. Это все твой шовинизм, Лотман.

— Зато факт, что… с ней это случилось! Как-то совсем не к месту, будто нарочно!

— Я не виноват. Если я помог тебе, это не значит, что в жизни не стало места случайностям, — строго сказал Кудряш, — ты сам отказался провожать ее домой. Ну, и в том, что твой сын от тебя сбежал, тоже виноват только ты и твой нарастающий алкоголизм. А уж про работу… про работу я молчу…

— Сейчас каждый семиклассник умеет то, за что мне раньше платили в Двугорбом… — мечтательно оправдывался Лотман.

— Двугорбого больше нет, дружок! И талантливого дизайнера Лотмана тоже. Но есть талантливый безработный Лотман.

Лотман посмотрел на Кудряша с нескрываемой ненавистью.

— Я не верю тебе. Ты — черт или зажравшийся сын богача-масона, или министра ООН. Все равно. Я не верю, что у меня тогда не было выхода, кроме как героически погибнуть или жалко жить.

— Героически нельзя погибнуть, — ответил, доедая паэлью, Кудряш. Его, судя по всему, этот разговор уже утомлял. — Погибнуть можно только жалко. Выход? Ты спрашиваешь, был ли выход? Да, был. Ты мог взять жену, ребенка и свалить оттуда и без нашей помощи. Никто тебе не говорил, что альтернативного выхода нет. Но почему ты вообще до сих пор там жил, хотя тебе было так плохо? Ты просто сам ни хрена не мог никогда, а я тебя и вовсе избаловал. Лотман, я не обещал тебе счастья. Я обещал тебе жизнь. Ты ее получил.

— Я получил жизнь и потерял остальное. Мы за все расплачиваемся, даже если сволочи вроде тебя нам обещают что-то бесплатно.

— Только сволочи вроде тебя согласны на бесплатное! — парировал Кудряш со смехом. — И всегда готовы его принять, не прилагая усилий. Считают, что так вот и надо. Ты же такой несчастный. Такие, типа, злые все кругом были. Пинали за то, что ты не такой, как все! Так вот, да, ты был не таким, как они, но ты был хуже них, потому что те, кто лучше тех ханжеских лицемерных ублюдков из Двугорбого, те, кто лучше, — они находят способ их обдурить, одурачить, заставить служить эту вот массу себе. А ты просто, короче, Лотман, — социальный инвалид…

Он ничего не ответил, а только допил залпом капучино. Зрачки округлились. Старушки все же допили свой Егермейстер и заплатили по счету, вальяжно собираясь уходить. Кудряш тоже какое-то время молчал, и его голубые глаза сияли сквозь очки в полутьме кофейни.

— Знаешь, — наконец произнес Кудряш, отпивая вино и вытирая тыльной стороной ладони острый подбородок, — мне тут пришлось, короче, подчищать хвосты. Эльза пала жертвой, типа, как тогда твой город. Но Эльза, моя милая некогда подруга Эльза, она просила перед смертью, в том числе просила, чтобы я сохранил тебе жизнь. Так вот, Лотман. Ты же тяготишься памятью больше всего!

— Это единственное бремя и единственное подлинное наслаждение, которое у меня осталось, — неуклюже пробурчал Лотман, он то ли все же засыпал от усталости, то ли надменно, как человек, которому якобы нечего терять, тяготился собеседником и желанием поскорее от него избавиться.

— Короче, я заберу твою память, — сказал Кудряш и достал из кармана зеленовато-глянцевый шприц-пистолет, какими было модно усыплять бешеных собак, — и мне больше нельзя, чтобы ты что-то помнил, и тебе эта память портит жизнь. Ну, дела небесные, сам понимаешь вот. Программа защиты от свидетелей чуда, — усмехнулся Кудряш и положил орудие рядом с вином на стол. Кудряш смотрел на Лотмана по-доброму, в уверенности, что тот оценит его широкий жест и пойдет на укол добровольно. — Это снадобье в каком-то смысле спасет тебя! Я опять спасаю тебя, как видишь, мой друг.

Сначала Лотман смотрел на подростка с удивлением и даже с умилением, будто глумился над его смешным намерением лишить его памяти уколом зеленого приборчика. Стареющий рыхлый дядька, он сам слишком много раз пытался забыться, чтобы всерьез воспринимать такие угрожающие предложения. «Давай, коли, очередной фокус, очередная бяка, у тебя даже это нормально не выйдет, черт», — размышлял, застыв над пустой чашкой, бывший муж, бывший отец и бывший дизайнер. За окном проехало несколько машин, пока они молча изучали лица друг друга. Пустота требовала разрядки, но бармен не приходил забрать чаевые старушек, а многочисленные ножки перевернутых стульев напоминали вымирающий лес.

Лотман засучил рукав и подставил шею, вызвав улыбку на пухлых ярких губах своего юного демона. Тот, казалось, даже потянулся за шприцем-пистолетом, но Лотман слишком остро почувствовал злорадство в его глазах. Злорадствоосознания своей власти. Лотман ненавидел эту ухмылку  Кудряша. «Ведь он, — думал Лотман, — всегда знает все наперед. Нет, теперь будет не так. Дьявол всегда забирает свое, но иди к черту, дьявол, память я тебе не отдам».

Кудряш уже коснулся салатовой рукоятки шприца, его глаз подрагивал в предвкушении, когда Лотман резко вскочил, озверев лицом, сам весь лишь яростная гримаса, вскочил, откинув стул с грохотом на пол, и закричал, как бездомный, которому машина не уступила дорогу на красный свет:

— Ты больше ничего от меня не получишь! — Дрожащая рука Лотмана скользнула по масляной сковороде с остатками риса и сладкого перца. В глазах гудели накопившиеся обиды. Из кухоньки тянуло несвежим пловом и немытой посудой.

— Ты больше ничего у меня не получишь!

Кудряш попытался что-то сказать, он не удивился и даже, казалось, обрадовался, но Лотман не успел понять это, он совсем не успел ничего понять.

— Дьявол! Ничего! — Рука Лотмана нащупала острый кухонный нож, нож вцепился узкой рукоятью в его ладонь, ладонь вспорхнула, и лезвие уже торчало у Кудряша в горле, словно кто-то помог убийце сделать то желанное, что вдруг прорвалось сквозь него.

— Ничего! Ничего! Ничего! — Кричал Лотман, надрываясь всем телом. Кудряш, бессильно скалясь, оперся на столик, кровь его была такая же красная, как и у всех, брызнула, но вот уже лилась так же скромно и беспечно, как когда-то по телу изнасилованной жены Лотмана.

— Нет! Нет! Ничего! — продолжая завывать строптивой юлой, Лотман оставил нож торчать и выбежал, не оглядываясь на шуршание и суету позади, вырвался из дверей кофейни, запачканный красным, помчался по слишком чистому, слишком скользкому тротуару как можно дальше.

— Нет! Ничего! Нет! — раздавался его истеричный отчаянный ор на мирных дешевых улицах, пока труп Кудряша в кафе благостно улыбался, улыбался с чувством выполненного долга.

— Нет! Ноль! Ничего! Нет!

И для Лотмана уже действительно ничего больше не было.

 

_________________

1. Случайный (англ.).

2. Музыкальный стиль, популярный среди подростков в первой половине 2010-х.

3. Биткойн, или биткоин (от англ. bitcoin: «бит» и «монета»), представляет собой децентрализованную платежную систему обработки одноименной расчетной единицы (биткоина). Здесь, явное недоразумение, так как на момент действия легенды биткойны не существовали в печатном виде.

4. Спасаться (англ.).