ИНТЕЛРОС > №3, 2013 > Грустные фантазии о неуютном времени

Даниил Чкония
Грустные фантазии о неуютном времени


17 марта 2013

Владимир Шпаков. Игры на поле Ватерлоо: Роман. — СПб.: Геликон Плюс, 2010.

Владимир Шпаков. Счастливый Феликс: Роман. — М.: АСТ: Астрель, 2010.

Владимир Шпаков. Бумажный корабль: Пьеса. — “Дети Ра”, № 7, 2012.

 

Шпаков — умелый рассказчик, создатель увлекательных сюжетов, способных надолго приковывать читательское внимание. И это писательское умение, вновь и вновь им демонстрируемое, отсылает нас к его роману десятилетней давности “Сны Апорья”. Романное пространство “Снов” изобилует множеством мини-сюжетов, перетекающих один в другой с сохранением, чаще всего, внутренней логики. Чаще — значит: не всегда, но говорится это не в упрек автору — его право творить романное повествование, нанизывая мини-сюжеты на прочную нить общего сюжетного движения, никто не оспаривает. На чем строится сюжет “Снов Апорья”, какой образ, какая идея выстраивает роман?

В Апорье, маленьком зачуханном провинциальном городке, который когда-то был пограничьем, а со временем стал обычным, лишенным этой пограничной особости городом, произошло убийство. “Убийство” — так поименована автором первая глава, что, несомненно, служит детективной заявкой для недоверчивого читателя, который, возможно, еще размышляет: углубляться ли ему в дальнейшее чтение.

Оперативник, которого начальство командирует в город для расследования убийства, слышит рассказ местных о том, что убитый — странное дело — проводил бесплатные психотерапевтические сеансы с местными жителями, проявляя настойчивый интерес к их снам… Разбирая бумаги покойного, следователь выясняет, что тот имел диплом от какой-то МАИС (Международной ассоциации исследования снов), членом которой являлся убитый. Этот специалист по снам считал жителей Апорья потомками индонезийского племени сеноев, которые верили, что сны воздействуют на окружающий мир, видоизменяя его. Выходит, жители городка под влиянием увиденных снов переиначивают свою жизнь и окружающее пространство. Главное повествование и крутится вокруг заявленной темы.

Но оно разламывается на те самые мини-сюжеты, о которых шла речь и которые автор объединяет на всем романном поле. Сюжетов много, это истории жителей городка, но написаны они, эти истории, по-разному. В одних случаях линия достоверности происходящего соблюдена, в других — возникают фантастические, как сны, видения. Реальность сопрягается с призрачностью, они сливаются, так что порой “фантазии”, “сны” выглядят реальней, чем вроде бы совсем обыденные — с точки зрения достоверности — истории.

Роман “Игры на поле Ватерлоо” в большей степени соответствует представлению о романном развитии сюжета.

“Хаос — вот чего пережить нельзя; и я с нетерпением жду, когда из полутьмы появится начальник транспортного цеха, чтобы волшебным образом направить мою бестолковую жизнь в нужном направлении. (Это “направит в нужном направлении” — редкий стилистический казус у Шпакова, который знает цену слову, умеет с ним обращаться). Плешивый очкарик с бегающими глазами, мой “непо-средственный начальник представляется в эти минуты Великим Геометром, расчерчивающим бытие до мельчайших деталей. Ну, где же ты? Где твои аккуратно распечатанные адреса, указанные подъезды и отмеченные красным улицы с вероятными пробками? И где мой уют, мои пустые (о, благодать!) мозги, которым не нужно ни о чем задумываться?” Это внутренний монолог одного из двух главных героев произведения.

Гуманитарий, так и не завершивший высшее образование, вынужден трудиться водителем-экспедитором, один из многих, кто не поспел в этой жизни вскочить на подножку трамвая, увозящего к успеху. Да и не мог он поспеть, так как не был заряжен на эту звериную гонку новой жизни, не был лишен представлений о порядочности, ответственности, сохранял в себе непреложность правил человеческих взаимоотношений. Теперь он живет — или стремится жить — бездумно, потому что думать в этой жизни бессмысленно — нужно просто соблюдать ее правила, навязанные ему и другим подобным.

Вот и ездит наш герой по городу, развозя по точкам игровые приставки (он точно не знает, что именно развозит, но предполагает, что — приставки). Он ездит по городу, отмеченному историей его жизни — по местам, где происходили отдельные события этой жизни, и осознает, насколько это — другой город. Город, в котором происходит другая жизнь, в которой ему уже не уготовано достойное место, в котором уже нет его жизни. Не считать же настоящей жизненной реальностью это бездумное существование! Однако память о прожитом и пережитом жива: “Оказывается, ты намертво привязан к этому городу, ты вроде как его пленник, заложник улиц, площадей и трущоб, по которым вынужден кружить на стареньком пикапе”.

Все они — заложники: он, водила, тянущийся к стакану, когда завершается работа, режиссер Марков, пытающийся реализовать свои невоплощенные идеи в массовом представлении, Маргарита Писемская — журналистка, гробящая свой талант на потребу “Министерства Правды” (так ее друг иронически именует многоэтажную башню, где располагается редакция), Зайчик, бывший муж Маргариты, который не может смириться с реальностью их расставания и пребывает в состоянии иллюзорной и агрессивной в своей иллюзорности фантазии. Жить по правилам предложенной игры пытается каждый из них. Жить, прячась от себя в бездумную рутину повседневности, как наш экспедитор, или же пытаясь воздействовать на окружающий мир в рамках дозволенного, как Маргарита или Марков. Вечная история конформизма — участвовать, презирая и ненавидя, живя в ирреальном мире, творя ирреальный мир — она в своих статьях, Марков в своих шоу.

Бедные персонажи втянуты в большую игру города, которая должна завершиться квинтэссенцией игры — праздником никому не нужного Диснейленда, построенного в городе.

И как призрачна жизнь в маленьком провинциальном Апорье, так призрачна она в этом современном мегаполисе.

Между тем, пока мегаполис впадает в мир фантастических идей, в его недрах накапливается мрачная энергия чужой силы. Медленно и неуклонно осваивают пространства города некие “торки” — представители непонятного южного народа. Они не участвуют в городских игрищах, они живут реальной жизнью, расчищая для себя жизненное пространство городских территорий. У них есть цель — отвоевать это пространство для себя. Мрачным предостережением звучит речь торка Якуба: “Мы вам нужны. Вы не хотите убирать свое говно, его уберем мы, торки. Вы не хотите лезть под землю — мы полезем! Мы вам и фрукты привезем, и наркотики! И наши женщины вам нужны, потому что ваши старые уже, даже если молодые. Вы вообще старые, а мы молодые, понимаешь? Детей много рожаем, много-много!”

Вот оно, знакомое шпаковское сопряжение игры, фантазии, сна с реальностью!

В романе — два рассказчика, их внутренние монологи перебивают друг друга, но создают общую картину, подчеркивая двойственность сюжета, этого переплетения “игр на поле Ватерлоо” с жестким реализмом присутствия торков.

Впадают в праздник детства участники Карнавала в Апорье. Впадают в праздник детства жители города, отмечающие завершение строительства Диснейленда. Творится настоящий хаос игры. И это уже совсем не тот хаос, о котором говорит главный персонаж в начале романа. Это — страшная повседневность жизни, превращенной в сон. Или сон, превращенный в реальность. А в общем, — и то и другое.

“Перед каждой серьезной сделкой Он возникал на периферии сознания нечетким фантомом, подавая знак: я здесь! Сильный и беспощадный, Он пребывал где-то близко, гарцевал на своем могучем коне за ближайшим поворотом, но плоть обретал только во сне, где, сообразно гротескной логике сновидений, победно крушил бесчисленные полчища врагов”.

Это уже цитата из начального абзаца романа “Счастливый Феликс”. Обратим внимание на эти слова: “плоть обретал только во сне”, “сообразно гротескной логике сновидений”. И далее: “Феликс просыпался после таких снов на удивление бодрым, заряженным энергией, он чувствовал себя сжатой пружиной, которая должна распрямиться в условное “время Ч”.

Другой герой, другие взаимоотношения реальности и снов. Жестокий, не знающий жалости, лживый предприниматель-риелтор, Феликс, нацелен не просто на успех — он и не имеет конкретной цели, поскольку его устремление тянется к горизонту больших денег. Но так как пределы устремлений не обозначены, жизнь превращается в непрерывную цепь лжи и фальши, непрерывное движение к призрачной цели. И после ночи, в которой смешалось все — секс, наркотик, бред, фантазия, Феликс “бредит” и в сознании, вернувшемся к нему. “Он крутит шар, опутанный невидимыми нитями, и ему лестно сознавать, что один из ткачей этой паутины — он, Феликс. Его это во-все не унижает, наоборот, он желает сделаться настоящим, мощным пауком, и он им — станет!”

Шпаков продолжает сосредоточенно докапываться до превращений человеческой души, искаженной реалиями сегодняшнего времени. “Куда ж нам плыть? Ориентиров нет, их съедает наползающий вечер” — вот он итог лишенной истинной цели феликсовой призрачной жизни. Двойственность во всем подчеркнута даже тавтологичным названием романа — “Счастливый Феликс” (“феликс” и значит — счастливый).

И тут пускай простит меня читатель — считаю необходимым сделать одно, далеко не лирическое, отступление. Все-таки критик в своей немотивированной озлобленности может обрушиваться на автора с несправедливым упреком. Блуждая в Сети, не так много нашел я материалов, посвященных творчеству Владимира Шпакова (может, плохо искал). Но наткнулся на рецензию Никиты Елисеева на роман “Счастливый Феликс”. Привожу пространную цитату:

“…роман о демоническом питерском риелторе производит вполне детское впечатление. “Детский сад, штаны на лямках”, — как говорит одна моя знакомая. Автор вприглядку (курсив мой. — Д.Ч.) знаком с негодяями капиталистами, каковых он со зловеще левеющим пылом взялся разоблачать. Не то чтобы Ваш покорный слуга был хорошо с этими негодяями знаком, но есть очевидные вещи. Если в книге о футболе будет написано: “Голкипер обыграл левого хавбека и ворвался в штрафную площадку”, то дальше можно эту футбольную сагу и не читать. Судите сами: первая глава, каковая должна дать представление о дьявольском уме, силе воли, презрении к людям и прочих демонических качествах главного героя, Феликса. Ему надо продать пентхаус в центре города. Покупателя не найти. Слишком дорого. Обнаруживается северный миллионер, Бельдыев, разбогатевший на поставках оленьей спермы в Канаду. Бельдыев изображен с исчерпывающим, черносотенным презрением. Тупой чукча, которому повезло. Голоштанным руководителям журнала “Нева” стоило бы объяснить: никому не везет. Это вам кажется, что кому-то повезло… Так просто бабки не сваливаются. Для Бельдыева цена тоже кажется чрезмерной, но суровый демон Феликс знает: впарит, впиарит”.

Крепко врезал, а?!

Дорогой рецензент, это Вы вприглядку восторгаетесь нуворишами и ставите под сомнение шпаковское знакомство с предметом. “Так просто бабки не сваливаются”? Еще как сваливаются! Сколько этой партийно-комсомольской падали, вкупе с их силовыми охранителями обогатилось на прихватизации. Острый ум, быстрота реакции? Да нет же, им обвалилась невиданная по масштабам собственность по системному распределению. И сколько примеров тупого неумения распорядиться полученной собственностью! Сколько примеров бездарного ведения дел!

Тупые, проскользнувшие к властной системе совкового распределения, подличаньем, лестью, услужливостью, они и сегодня плохо соображают, но миллионы делают свое дело. И впарить им пентхаус, или что там еще, ловя на дешевый прием, разводя богатого лоха, очень даже возможно. А “голоштанность” литераторов и редакторов — все еще признак до-стоинства во времени, которое исследует писатель Владимир Шпаков.

И, кстати, о футболе. Футбол нужно смотреть не только вприглядку по телевизору (чемпионат мира), но и бывать на стадионе. Видеть живую игру. “Если в книге о футболе будет написано: “Голкипер обыграл левого хавбека и ворвался в штрафную площадку”, то дальше можно эту футбольную сагу и не читать”. Еще раз цитирую рецензента, и живо вспоминаю эпизод юношеских времен: идет рубка провинциальных команд за кубок области, последняя минута, хозяева проигрывают 0:1, и, как черт из табакерки, вы-скакивает в отчаянии на чужую половину поля голкипер хозяев, отбирает мяч у растерявшегося полузащитника гостей, врывается в штрафную и вгоняет мяч в сетку, спасая игру! Это жизнь, а не кабинетная резвость распущенного тона.

Поэтому и приведу еще одну цитату, теперь из одной рецензии самого Шпакова на другого автора:

“Мир призывает плодиться и размножаться, вести здоровый образ жизни, производить и потреблять, так сказать, жить самому и давать жить другим, однако… Почему-то все большее количество народонаселения не хочет откликаться на эти призывы, предпочитая уйти с торных дорог цивилизации. Причем уйти не в сторону благочиния, но в сторону разрушающего душу и тело порока. В теле нашей цивилизации медленно, но верно расширяет зону поражения некий суицидальный вирус, когда люди предпочитают заниматься самоуничтожением (зачастую вместе с уничтожением себе подобных). Вглядываться в это не очень-то приятно, но отворачиваться — просто нечестно”.

Шпаков последователен в своих наблюдениях за призрачностью человеческого существования. Призрачностью и абсурдностью. Не об этом ли драматургическое произведение автора? Его пьеса “Бумажный корабль”, опубликованная в журнале “Дети Ра”, представляет собой произведение абсурдистского жанра. Условность сюжета подчеркивает аллегорию бессмысленности течения реки-жизни, по которой движется бумажный корабль с шестью пассажирами, один из которых еще и окажется лишним, когда выяснится, что эти — поначалу столь реальные действующие лица — аллегорические фигуры на аллегорическом судне, уходящем к водопаду, гибельному для бумажного корабля, получают призрачный шанс на спасение в единственной лодке. Этот — воистину без руля и без ветрил — бумажный корабль, лишенный капитана и команды, наполнен своими мини-сюжетами, отражающими темы и сюжетные коллизии других произведений Владимира Шпакова — писатель настойчив в своем драматическом мировосприятии.

Два рассказа Шпакова, опубликованные в первой тетради “Дружбы народов” 2011 года, закрепляют представление о философском осмыслении времени и человека во времени, проявленном в творчестве этого писателя. Не берусь судить, сознавал ли автор возникающую коллизию двойственности, публикуя именно эти рассказы вместе, или логика творческой судьбы так распорядилась, но постоянство, с которым писатель разрабатывает тему сопряжения реальности и сна, фантазии, здесь получило свое развитие.

В статье “Цветущая сложность или смесительное упрощение? Полвека петербургской прозы: взгляд изнутри” (“ДН”, 2012 № 7), Шпаков в хорошем смысле проговаривается: “При всей зыбкости различий между московской и питерской прозой можно отметить одну тенденцию: преобладание у писателей из “северной столицы” личностного, лирического начала. Это высказывание “от себя” прорывается, как правило, в любом тексте, даже если он организован по законам игры”.

Я не спешил бы соглашаться с противопоставлением писателей из двух столиц, думаю, что многим москвичам свойственны те же проявления творческой манеры, но не случайно пишу: Шпаков проговорился. Ему самому это “высказывание “от себя” … в любом тексте, даже если он организован по законам игры”, несомненно, свойственно. И два упомянутых рассказа — тому подтверждение.

Первый из них — “Мусорный остров”.

Петрович, герой рассказа, нанят
управляющим усадьбы, расположенной на островке. Усадьба немаленькая, принадлежит состоятельному владельцу, у которого бизнес в Германии. Там хозяин усадьбы и проводит большую часть жизни вместе с семьей. Когда-то он оценил не только хозяйственную хватку и на все способные руки Петровича, но и его абсолютную честность, порядочность бывшего мичмана, пригласив его приглядывать за усадьбой. Петрович верен себе — самодисциплина, чувство ответственности не покидают его. Работать приходится много: “…его обязанность — поддерживать порядок на территории, а как поддержишь, если высшие силы против тебя? Кажется, будто некий небесный командир запил, и вверенная ему воинская часть медленно, но верно погружается в хаос. А хаос и Петрович — две вещи несовместимые, поэтому метлу с граблями в руки, мешки за пояс — и полный вперед!”

Тут тоже возникает хаос, вспомним его проявления и отношение героев из двух романов к нему, о чем шла речь выше. Петрович с хаосом решительно справляется, чем выгодно отличается от предыдущих героев. Хозяин, Вадим Олегович, доверяет своему “мажордому”, как он называет бывшего мичмана, не скупится с оплатой, подарил ему старую сломанную “девятку”. Сможешь отремонтировать — твоя! Так что жизнь Петровича течет вполне пристойно и разумно. Конечно, тоска по морю сказывается. И сердце гложет давняя обида: он помнит, как пришел на корабль новый молодой командир, как, недовольный чересчур очевидным авторитетом мичмана, подло выжил Петровича на пенсию. А жена не захотела терпеть безработного мичмана, оставила ему — благородная женщина — двухкомнатную квартирку и уехала к родным. На этом их бездетная семья и распалась. Однако время течет, у Петровича — заботы, но и свои радости: в его жизни появляется Нина, женщина ему понятная, близкая по духу и складу. Петрович терпеть не может жителей соседнего поселка за то, что им лень идти к дальним контейнерам с мусором, все сбрасывают в овраг, сами же страдая от гнилой свалки. На Нину он обращает внимание в связи с тем, что она топает с мусором к контейнерам.

Тема мусора — сквозная в этом рассказе. Вадим Олегович однажды интересуется, не в овраг ли сбрасывает мусор Петрович, вызывая обиду. Понятно же, что Петрович все делает по правилам.
А не сортирует ли он мусор, интересуется хозяин, удивляя Петровича: что, мол, за глупость. Вадим Олегович объясняет, дескать, на цивилизованном Западе мусорная утилизация — выгодный бизнес. Не знал Петрович, что мусорная тема обернется для него бедой.

“Ночью беседа оборачивается кошмарным сновидением. Малый противолодочный корабль, на котором опять оказался Петрович, причаливает к огромному мусорному острову. И молодой командир, имеющий почему-то обличье Вадима Олеговича, командует: мичману Лапину сойти на берег! “Какой же это берег?! — хочется возопить. — Это ж пластиковые бутылки!” Только приказ есть приказ, и Петрович осторожно спускается по трапу. Бутылки пружинят под ногами, но худо-бедно держат, и мичман движется вперед. Внезапно остров вспыхивает синим пламенем. Путь назад отрезан, и впереди все горит, а с корабля доносится усиленный мегафоном голос:

— Мусор — острейшая проблема! Ее надо решать!

— Но я же не мусор! — отчаянно кричит Петрович.

— Кто тебе сказал? Ты ничем не лучше этого пластика, тебя тоже надо в мусоросжигательную печь!”

Опять сон, опять его сопряжение с реальностью!

В очередной раз объявился владелец усадьбы, рассказал, что купил мусоросжигающий завод, что дело требует постоянного хозяйского глаза, так что переезжает он в Германию, а усадьбу намерен продать.

“— Кому? — упавшим голосом вопрошает Петрович.

— Кому? Да хоть бы тебе. Почему нет? Ты же все это строил, своими руками, столько труда вложил…

— Шутите, Вадим Олегович? Где же я такие деньги возьму?!

— Ну, какая-то недвижимость у тебя имеется?

— Квартира, — отвечает Петрович. Вспомнив про Нину, он добавляет: —
И еще одна квартира.

— Вот! А еще участок есть, верно?

— Два участка, — уточняет Петрович.

— А еще кредит в банке можно взять, ну а если уж не хватит, получишь от меня индивидуальную “ипотеку”!

Вадиму Олеговичу, видно, самому приятно выступать в роли благодетеля, но Петрович все еще не верит в свалившуюся удачу”.

Петрович прокручивает всю комбинацию, но результат огорчает.

“Если на круг, то они едва половину стоимости осилили, и остается одна надежда — на “ипотеку” от Вадима Олеговича”.

Именно в этот момент теплящейся надежды на хозяина появляются покупатели, которые хотят приобрести усадьбу. По-хозяйски осматривают ее.

“— Ладно, — говорит молодая, — и так все ясно. Мне тут нравится, да и просят недорого… Поехали обратно.

Перед тем как залезть в джип, молодой сплевывает.

— Ты, я вижу, тормоз. Ладно, пока
охраняй имущество, но когда проведем сделку… Чтоб духу твоего здесь не было, понял?!”

После отъезда покупателей Петрович дрожащими руками тычет в кнопки мобильного, но телефон Вадима Олеговича не отвечает. С пятого (а может, с седьмого) раза удается дозвониться лишь до супруги. “Да, отвечает, продаем срочно, потому что требуются деньги, причем в полном объеме. Ипотека?! Не смешите меня, наша семья не ипотечная компания, мы кредиты не выдаем!”

Как там было сказано Петровичу во сне: “Ты ничем не лучше этого пластика, тебя тоже надо в мусоросжигательную печь!”

Прежде чем привести концовку этой истории, вспомним, как покидал свой корабль оскорбленный несправедливостью Петрович.

“Когда мичман, сойдя по трапу с чемоданом, оглянулся на родной корабль, несправедливость в очередной раз
захлестнула горло, словно удавка. И, освобождаясь от этой унизительной петли, он мысленно открыл кингстоны. Будь он сейчас на борту, точно бы открыл, чтобы пустить корабль на дно, а там — будь что будет!”

Чем же кончается рассказ?

“Мусорный остров! — вспыхивает в затуманенном мозгу. — А что делают с мусором?! Правильно, его…”

Через полчаса от причала отваливает гидроцикл. Он движется тяжеловато, неся человека в прорезиненном костюме и две огромные канистры, что привязаны по бокам крепкими морскими узлами. По карманам костюма рассованы документы и деньги (много денег!), то есть человек рассчитывает на долгую и нелегкую дорогу.

Сделав вираж, гидроцикл останавливается. Отсюда, с озера, остров всегда смотрелся классно, а сейчас, охваченный пламенем, он выглядит просто фантастически. Отчетливо различаются несколько больших факелов: основной дом, гостевой, баня и ангар, подожженный в последнюю очередь. Неожиданно ангар (по совместительству — склад ГСМ) взлетает на воздух, расцветая огненным цветком. Лишь после этого человек, будто выполнивший свою миссию всадник Апокалипсиса, разворачивает водного коня и удаляется по озерной глади”.

Открыл-таки мичман кингстоны. Потому что потеряла смысл вся его жизнь, отданная честному труду, соблюдению человеческих правил и норм. Еще одна жертва времени.

Тут — сон, там фантазия.

Там — это второй рассказ: “Экскурсия”.

Сюжет его незамысловат. Герой получает грант, позволивший ему какое-то время провести в Германии, отрешаясь от проблем текущей жизни в родном Питере. Но пришло время возвращаться, и тут в Москву и Питер засобиралась компания его немецких знакомых, “русофилы”, как он называет их, интересующиеся русской культурой. Ему заказывают литературно-историческую экскурсию по городу. Рассказчик ломает голову над тем, что это за экскурсия должна быть.

“Просьба застала врасплох. “Что придумать?” — мучился я, зная, что приедут не лохи: эти немцы что-то читали, что-то знают, и надо не ударить в грязь лицом. Озарило в самолете: буду иллюстрировать в ландшафте генеалогию “маленького человека”! А поскольку первым “маленьким” был пушкинский Евгений, я и назначил рандеву именно здесь, на Сенатской”.

Ход найден, экскурсия складывается удачно. К досаде рассказчика появляется его приятель.

“Физиономия поэта Гурьева мелькнула среди строгих немецких лиц неким фантомом — и тут же исчезла. “Показалось?” — думал я, не прерывая патетическую речь. Когда фантом возник еще раз, речь споткнулась: ну вот, приехали! Сорок дней никого не видел, и надо же: нарвался на Гурьева! Закон подлости в высшем проявлении, непруха в кубической степени! И хотя Гурьев опять исчез, пафос в моем голосе сменился обреченной интонацией”.

Гурьев — алкаш, прилипала, умеющий выбить из кого угодно похмельную мзду. Фигурант, по мнению рассказчика, малопригодный для общения с немцами.

“Когда я завершал речь, поэт нарисовался в полный рост. Он вроде как соткался из воздуха, возник из-под земли, как всегда бывало, если где-то по какому-то поводу наливали. У Гурьева был нюх на такие события, и хотя сейчас он прогадал, это не успокаивало”.

Вся дальнейшая часть экскурсии прошла под знаком присутствия Гурьева, странного, надо сказать, присутствия. Он то вступал в разговоры с немцами, то требовал, чтобы рассказчик срочно опохмелил его, то вдруг исчезал, растворяясь в пространстве, словно призрак, то опять возникал, вмешиваясь в ход экскурсии вполне толковыми и разумными репликами (у поэта была ярко проявленная способность быстро восстанавливаться и включаться в ситуацию вполне адекватно). К концу этой нервной прогулки по городу Гурьев исчезает, так что немке Кристине кажется, что его и не было. Измученный герой возвращается домой. Его, уставшего физически и морально от действовавшего на нервы Гурьева, встряхивает телефонный звонок.

“Знакомый автор приглашал в литературное кафе.

— Как жизнь германская? Не заскучал по родным осинам? Ладно, приходи, расскажешь… Да, про Гурьева-то слышал?

— Я его даже видел сегодня.

На том конце провода хмыкнули.

— У тебя с головой в порядке? Как ты мог его видеть?!

— Элементарно. Он еще денег хотел выпросить у моих знакомых иностранцев — ну, как всегда…

Пауза длилась минуту, не меньше.

— Ты, я чувствую, паленого шнапса на неметчине перебрал. Подходи вечером, нормальной водки выпьешь, помянешь вместе с нами грешную душу. Сегодня же сороковины! Сорок дней, как Гурьев того… В общем, знаешь, куда подходить”.

Еще одна неприкаянная душа покинула этот мир, напомнив о себе этим фантастическим присутствием в день сороковин.

Грустная фантазия о неуютном времени. В духе Шпакова.


Вернуться назад