ИНТЕЛРОС > №3, 2013 > Кочевье по Вселенной Лев Аннинский
|
Рыдание, ржание, завывание ветра… Вой, жужжание, ржание, плач… Ермек Аманшаев. В поисках мифа
Ржание, конечно, поможет нам справиться с плачем и рыданием, а также понять, о чем воет ветер и что это так жужжит во Вселенной. Заманчиво проследить весь маршрутЕрмека Аманшаева, все мотивы, звучащие в его повестях (из которых две похожи на поэмы в прозе, еще две — на пьесы дуэтного жанра, одна аранжирована как киносценарий, собственно же пьесы выстроены по законам притчи). И все это замотивировано философскими этюдами из раздела “Эссеистика”, открывающего книгу. Мне хочется откомментировать прежде всего этот первый раздел. Начиная с первого этюда — настолько остро он задевает мои мысли и чувства. С первой сентенции — с “Песни мотылька”, задающей тон всей книге и ставящей вопрос, на который автор старается ответить, вовлекая читателя в этот поиск. В этот вой. В это не дающее покоя жужжание истины. Вот оно: “Хрупкий мотылек снова вошел в свой кругооборот. Хрупкий мотылек снова начал кружиться вокруг визгливого эпицентра Огня. Кто знает, может быть в этом непостижимом соблазне Огня, в торжествующем языке пламени его подлинное существование?! Не берусь судить…” А разум на что? “…Когда мой разум, возносясь в какие-то олимповые вершины, начинает играть гимн Свободе, мне снится этот образ. Образ одержимого мотылька, стремительно кружащегося вокруг визгливого эпицентра своей Судьбы… Никто не знает? “…Но смотрите, еще одна мотылек–душа, отдавая дань своему предназначению, устремилась в немую стихию Огня, чтобы поставить последнюю точку в конце своей мимолетной экзистенции… и горит в Огне инквизиции, имя которой — Жизнь…” Мой разум, возносясь к смыслу этого рассуждения, сразу же раздваивается в двух предполагаемых экзистенциях. Откуда это обжигающее пламя, от которого нет спасения мотыльку жизни? Или оно — фатальный фон нашего бытия, сжигающий все порхающее вне зависимости от поступков? Или оно, это пламя — следствие поступков, наших действий, и мы, мотыльки, сами виноваты в своей обреченности? История нашего времени наталкивает на второй вариант. Хочешь, не хочешь, а рубеж веков (и тысячелетий) совпал с такими глобальными переменами, смысл которых никак не освободить от недобрых предчувствий. Развал великой державы и изобличение в “химеричности” ее великой веры иногда кажется чередой мелких, чисто человеческих ошибок и упущений. Но к Казахстану это относится в самой малой степени! Казахстан избежал таких потрясений, через которые прошли Грузия, Киргизия, Украина. Смена эпох и доктрин не обожгла его, и это — следствие его ума и характера людей (президент Казахстана отказался участвовать в церемонии ликвидации Советского Союза, хотя его звали и ждали). Время перемен не стало для казахов временем слома. Для Ермека Аманшаева, родившегося и выросшего при советской власти, получившего при ней блестящее образование, — первые тридцать лет его жизни не объект борьбы и раскаяния; время обжигает душу не потому, что “мотылек” залетел “не туда”, а независимо от того, где летала (и летает) душа. Так, может, этот обжигающий огонь — не от неловких наших порханий, а от общего бытийного плана? И причина тут — в незыблемом противостоянии вечных начал? Голубизна Каспия смыкается с синевой небосвода; вода целует прибрежный песок; убегает к горизонту выжженная солончаковая степь, желтизна ее оттеняется серыми барханами. Это тысячелетняя мифологическая незыблемость мироздания, которую и осмысляет Ермек Аманшаев, — недаром же он находится “В поисках Мифа”! Хотя и прилагает к мифу разные “олимповые” определения, от средневековой “инквизиции” до актуальной “глобализации”. Впрочем, в поисках мифа, вернее, той реальности, которая воет, плачет, ржет и рыдает из-под мифа, Ермек Аманшаев находит себе настоящего союзника и предтечу. Это Мухтар Ауэзов. Но не тот позднесоветский классик, академик и ленинский лауреат, автор “Пути Абая”, что усыновлен “соцреализмовским методологическим базисом”, а Ауэзов ранний, молодой, в самом начале Я не рискую углубляться в детали анализа, предпринятого Аманшаевым, — это дело казахских литературоведов. Но атмосфера раннего Ауэзова: мистическая реальность, вездесущая Судьба-Пурга, смертоносная свистопояска, вселенский гул, неземной вой — гимн одиночеству человека в этой жизни, где единственная свобода — свобода смерти, — это то самое бытие, вой, гул, свист которого ощущает и сам Ермек Аманшаев. Ощущает — как философ. Осмысляет — как ученый, за плечами которого — филологический факультет университета, защита соответствующей диссертации и годы напряженной работы, в которой государственные должности парадоксально совмещаются с театральными подмостками (а теперь еще — и со съемочными площадками киностудии “Казахфильм”). Так что список мыслителей, вовлеченных в его раздумья, вполне соответствует многоплановости его интересов: он взаимодействует с Мартином Хайдеггером, Карлом Ясперсом, Габриэлем Марселем, Альбером Камю и другими титанами, “предопределившими духовное течение своей эпохи”. Из прошлых — естественно, Достоевский, бесознатец, портрет которого красуется в интерьерах действия. Важнее же всех — Сэмюэль Хантингтон и Френсис Фукуяма, заставляющие нынешнее человечество переопределять его “идентичность”. Вердикт: наше время — “межвременье”. Перемалываются “локальные идентичности” и “идентичности более широкого формата”. То есть формата всемирности, масштаба Вселенной и человечества. Надвигается “перезапуск” — новый порядок существования мировой цивилизации. Новый режим. Как в этот новый режим будут “мягко” (или жестко?) вживляться уже существующие культуры, пока неясно. Будущее неопределенно. Однако знаменательна определенность, с которой эту ситуацию утверждают современные мыслители, в том числе и Ермек Аманшаев. Утверждают как единственно реальную. Было ли что-нибудь подобное в прошлом? В таких масштабах — не было. Хотя перезапуски мирового хода истории помнятся. Менялись стандарты, выравнивались моды и стили, выпрямлялись или стирались границы, обновлялись глобальные ценности. И обязательно — в масштабах Вселенной. Чингизхан был уверен, что он — владыка этой самой Вселенной. Наполеон нес на своих штыках Кодекс, уверенный, что мир именно в этом нуждается. Ни одна доктрина меньше, чем на весь мир, не замахивалась, хотя начинала с “нового порядка” для какой-нибудь старушки-Европы. Оставалось правда, после маханий и свалок, что-нибудь словесно-уютное: “американская мечта”, “азиатское чудо” Впрочем, есть у меня с ним одна общая слабость — Освальд Шпенглер. Отводивший 200–300 лет на то, чтобы вместо “безрадостной картины линеарной всемирной истории” воцарялись очередные мощные культуры. О властитель умов моего поколения! С каким упоением я после университета читал “Закат Европы”, распределяя мировые шедевры между Аполлоном и Дионисом! Да что-то стал теперь царапать меня этот “Закат”, отчеканенный у Шпенглера с такой уверенностью. Может, оттого, что книга великого немца вышла в 1918 году, когда мир, едва отдышавшись от одной мировой бойни, пустился готовиться к другой? Дорого же обошлась нам “смена линеарности всемирной истории”. Но это — мои сиротские комплексы спасеныша Великой Отечественной войны. Ермек Аманшаев вовсе не обязан думать так же. У него другая прапамять. Какая? Тысячелетняя. Динамичная. Кочевая. “Человеческая цивилизация — по своей внутренней сути — кочевая цивилизация, — пишет он, — то есть цивилизация вселенских кочевников”. Природа ее — транзитна. Неистребима потребность народов переходить из одного кочевья в другое. Неистребима внутренняя маршрутизация в рамках планетарной жизни.“Ибо кочевой образ жизни — учитывающий все аспекты гармоничного сосуществования с экосистемой Природы и мировыми ландшафтами, является одним из наиболее оптимальных моделей или “стилей” из всех возможных форм существования жизни на планете Земля”, — пишет он. Приветливое конское ржанье несомненно помогает нашей памяти справиться с рыданием, коим оплачивает человечество великие переселения народов. Понять, хотел ли гунн Аттила стать римлянином или только пограбить римлян, и насколько мадьяры подкрепили собой самоидентификацию современной Европы (точнее — Евразии)... Но при всей художественной игре хлыстов и уздечек — сверхзадачей Аманшаева остается не азиатская прапамять (абсолютно в данном случае естественная), а тысячелетняя прочность миропорядка, ныне обновляющегося. Это — лейтмотив не только ясной по мысли и стилю философской эссеистики Аманшаева, но и его беллетристики, полной игры и выдумки. В пьесе “Балкон”, где неожиданное знакомство героини и героя, без приглашения впершегося к ней в комнату через балконную дверь (сюжет этого лирического знакомства детальнее разработан в киносценарии) — так вот, в разгар импровизированного застолья этой пары тосты поднимаются не друг за друга, как надо бы по интриге, а за “гениев тысячелетия”, конкретно: за Камю, за Феллини… Собственно, историей Ермек Аманшаев занимается мало. Из запредельности едва доносятся “походные марши давно минувших дней”. Ближе к дням нынешним Бытие жалит нас памятными ожогами больнее и точнее. Старики рассказывают, что уважаемая в ауле Наташа-апай (имя — торжество контактной кочевой цивилизации) — дочь известного русского купца, расстрелянного в 1930-х годах. Круглая сирота выросла в казахском ауле… “Вон там в Жынгылды много старых брошенных барж. Во время войны бандиты прятались там. Мужчины в основном были на фронте, бандиты беспрепятственно грабили аулы. Наташа-апай, хоть и молодая, была председателем аулсовета”. Вроде бы мимоходом рассказано, а врезается. Я в русской прозе не припомню сколько-нибудь ярко воссозданной такой страницы военного времени; когда мужчины на фронте, а главные действующие лица — дезертиры, В новейшее время вселенский маршрут “грабителей” продолжен под веселый хохот мальчишек, таскающих арбузы у зазевавшегося (специально отвлекаемого) рыночного торговца. Рыночная цивилизация — это уже современный прицел Аманшаева-писателя, добравшегося во вселенском кочевье до времен последних позднесоветских, а то и первых постсоветских. Надо только учитывать контрапункт авторских ролей: напомню: философ ясен и прям, беллетрист полон игрового лукавства. Смех, иногда простодушный, а иногда полный шайтанской подначки (“Кто сказал, что в человеке нет шайтанового зерна, зернышка?..”) — помогает нам выдержать рыдания, разносящиеся по Вселенной вместе с ржанием верных коней… Кстати, о человеке. Кто сказал, что в нем сидит мотылек, который обожжется, если вспорхнет с места? Так мотылек или шайтан? Какого человека держит в сознании Ермек Аманшаев, кочуя по Вселенной? “ — Оу, я человека ищу. Человека! Оу, я ведь человека ищу. Есть тут среди вас хоть один человек? Человека ищу!... Человека...” Цитирую полностью финальный аккорд “Часов с кукушкой” — такой вот взлет ритма до стиха в прозе, — чтобы яснее стало то легендарное воодушевление, с каким отпускает Ермек Аманшаев человека на волю. И чтобы прояснился скрытый драматизм этого кочевья по Вселенной. Герой, извлеченный из “Тысячи и одной ночи”, предстает в пьесе-притче “Звезда Аладдина” с тем, чтобы человек, поступающий по собственной воле, явился нам во всеоружии, то есть понял бы, чего хочет. Надо только нащупать волшебную Лампу, погладить ее и приказать. Но выполняет-то приказание не сам человек, а мощный джинн, прячущийся в волшебной Лампе. Вот тебе и вольная воля… Что остается человеку, вот так осчастливленному в своих желаниях? Первым делом наесться. Напиться на радостях. И обязательно — сплясать. “Аладдин в ослепительно красивых дорогих одеждах кружится в танце с девушкой неописуемой красоты”. Надо же всю тысячелетнюю историю ходить в отрепьях и лохмотьях, чтобы так ослепляла хорошая одежда (клевый прикид, — скажут в современной тусовке). Надо тысячу лет мириться со своим рабским состоянием, чтобы верх мечтаний ассоциировался непременно со всемогуществом какого-нибудь начальства, хана там, шаха, падишаха, султана, “хозяина востока и запада”... когда хозяин сам не знает, счастлив или несчастен он в роли повелителя этих рабов, всерьез ли все это, а вдруг разыграно ради смеха? “ — Ха-ха-ха-ха! Бесноватые. Ха-ха-ха-ха! Жизнь наша — что пять дней существования. Скроется Луна, настанет Утро — останется четыре! Пей, веселись! Эй, виночерпий, налей всем вина! Да будет вам известно, в этой бесноватой жизни— я — человек— дьявол! Я вечен. Как вечна сама жизнь! Потому что она— Ложь!” Подозревая, что она Ложь, человек продолжает свой путь, свой кочевой маршрут, свой непременный танецс прекрасной гурией, имя которой — Вселенная.(Изголодался по сексу! — скажутв современной тусовке.) Я все время держу в сознании эту современную тусовку, чтобы нащупать полемическую заостренность, скрытую в текстахАманшаева. Чтобы оргия безудержного потребления, грезящаяся людям в нынешнем рыночном экстазе и базарном раскрепощении от тысячелетнегорабства, обрисовалась порельефнее — не как решение проблемы, а как мишень этих красочных притч и мифов. “ — Мы оба в чем мать родила… Ее тело… мягкое-премягкое… Ее два граната щекочут мне грудь…” При всей мифологичности этого свидания меня, читателя, все-таки “щекочет” его, так сказать, технологичность. И кажется мне она острым ответом Аманшаева на ту тусовочную моду, где эрос “конкретно” перелопачивается в секс… Конечно, тут многое зависит от переводчицы Г. Мурзахметовой, но в данном случае такой двойной прицел эротического эпизода — кажется мне знаменательным. “"Кто ты?" — заметался я. "Сама жизнь!" — отозвалось эхо. "Оу, кто ты?" — повторил я. "Сама Вселенная", — ответила шепотом девушка-пузырь...” Пузырь лопнет, но не сразу. Сначала герой продолжит сексуальное кочевье по телу красавицы, от гранатно-красных горячих губ спустится к гранатно-красным горячим соскам, потом — к вожделенной промежности, а там... а там... “— А-а-а! — внезапно издал я натужный вопль. — А-а-а! А-а-а! У девушки-пузыря вместо ног — культи! Ниже колен отрезаны полностью! А-а-а! — Я напрягался, пытаясь встать. — Сама Вселенная, неужели ты такая калека!?” Лопнул пузырь. Чем утешиться нам, отправляясь во вселенское кочевье и уповая на грядущую мировую переиндентификацию? Как ее выдержать? Как не обжечься? Как не потерять себя? “На танцплощадке в мелькающих лучах света танцует молодежь…” Хотят еще повеселиться. А ведь “Истина может обнаружиться в любой момент, внезапно всплыв из параллельных миров…” Истина, которая Ложь? Миф, который Реальность? Шайтан, который в мотыльке? Заботливо-оптимистичным напутствием провожает Ермек Аманшаев современного человека в дальнейшее кочевье по коварной колченогой Вселенной. Идем. В добрый путь! И будем готовы ко всему. Вернуться назад |