ИНТЕЛРОС > №3, 2015 > Сад никаких времён

Евгений АБДУЛЛАЕВ
Сад никаких времён


17 апреля 2015
Семь поэтических сборников 2014 года

 

Поэзия наиболее чутка к безвременью. У прозы «жировая прослойка» потолще, проза лучше переживает всякие заморозки. Проза ищет и находит своего читателя. Бойко предлагает себя, пока поэзия стоит рядом и мнется, как бесприданница.

«Человек 30, можно сказать, аншлаг… Хотя в основном пенсионного возраста, конечно. И эта правда безутешна, скоро мы будем читать на кладбищах» (Глеб Шульпяков).

Тем удивительнее, что поэзия все дышит и движется. Не замуровалась в редакциях литжурналов. Не заспиртовалась в филологических колбах. Не растворилась в потоке многошумной интернет-графомании. Живет, одним словом.

В предыдущих годовых обзорах я старался сгруппировать сборники по какому-то признаку. Жанровому, возрастному (авторов), географическому. Решил сломать эту традицию, оставив только привычное число семь. Систематизация — вещь удобная, номертвоватая. А хотелось показать — беря, раскрывая наугад, прочитывая и зачитываясь — именно живое и незастывшее в современной лирике.

Объединяющей будет метафора сада, присутствующая в названии одного из сборников — Климова-Южина, «Сад застывших времён». Впрочем, «времена не выбирают»…

 

 

Пальма и лиственница

Светлана Михеева. Отблески на холме. — М.: Воймега, 2014. — 44 c. Тираж 500 экз.

 

Сад Светланы Михеевой ничем не огорожен и не отделен. Ни от дикой природы, ни от мира людей.

 

Июнь в золотых доспехах, 
Август в медных доспехах 
И
 голый как бог сентябрь. 
Я тебя не увижу старым. 
Мы вместе растём и зреем, 
И на языке растений 
З
вучим как зерно к зерну…

 

Редкое — на фоне нынешней тяги к минимализму — «долгое» стихотворное дыхание. Такие длинные периоды сегодня можно встретить еще у Наты Сучковой и… затрудняюсь назвать, у кого еще.

 

Коротко странствие. День непомерно велик, 
Ласков, бесчувствен, размашист, утончен, двулик. 
Ласков, как слабость незрелого бледного сыра, 
Словно любовник бесчувствен — он видит в окно 
Гроб, катафалку, рыдающих. Мёртвое дно 
Краткого мига и безразмерного мира...

Поэзия неспешных, парадоксальных перечислений с неожиданными повторами-возвращениями (ласков… ласков… бесчувствен… бесчувствен…). Это придает разумной, несколько отстраненной интонации поэта — вихревое движение, сближающее стихи с камланием.

 

Ты думаешь: в тебе такая тьма. 
Я думаю: в тебе такая тьма. 
Мы думаем: земля всего темнее, 
Какая в ней уродливая тьма! 
И лиственница справа на горе 
К
ак пальма африканская раскрыта 
На фоне догорающих небес, 
Согласная, гудит: какая тьма!

 

Лиственница, раскрытая как пальма, «проросла», разумеется, из Лермонтова, «На севере диком». В целом же цитатные переклички у Михеевой довольно редки. Голос, взгляд у поэта — свои, не «вычитанные» у других.

Даже когда появляется явно взятый напрокат у Бродского диван («и потому диван в углу сверкал / коричневою кожей, словно жёлтой…»), «используется» он совершенно неожиданно:

 

Связка писем и книг — всё увяло.
И диван, что терпел расставанья,
Жёлтой кожицей, как переспелая груша,
Треснул…

 

Посмотрел сейчас на свой диван: какое точное сравнение.

Немного об авторе. Светлана Михеева окончила Литературный институт, отделение поэзии. Дебют в московских журналах, кстати, состоялся на страницах «Дружбы народов» — повесть «Тётенька и слон» (2011, № 11). Живет в Иркутске.

«Иркутск пока слабо просматривается на литературной карте», писал десять лет назад Науменко2 .

Стихи Михеевой и других иркутских (или начинавших в Иркутске) поэтов — Акимовой, СанеевойШерстобоевой, самого Науменко — вполне позволяют говорить если и не об иркутской поэтической школе, то о некой «иркутской ноте» в современной русской поэзии. Опора на поэтическую традицию, но с раскрепощением строфики и достаточно неожиданным — почти сюрреалистическим — образным рядом.

 

 

Сад сельского горожанина

Александр Климов-Южин. Сад застывших времён. — М.: ОГИ, 2014. — 112 с. Тираж 500 экз.

 

Это сад убегающих тропок
И
 застывших времён
Из шести героических соток
В небеса устремлён…

 

Далее — подробное перечисление цветов. Настурции, мальвы, ретровьюнок

«Случай Климова-Южина, — пишет Артём Скворцов, — доказывает, что и в наши дни можно быть глубоко самобытным поэтом, оставаясь приверженцем традиционной стиховой культуры».

С этим отзывом, вынесенным на обложку сборника, можно только согласиться.

Поэзия Климова-Южина, действительно, выглядит архаично.

Но архаика — как это показал еще Тынянов — вполне может быть современной. Сборник не вызывает ощущения инерции, «вчерашнего дня» поэзии. Поскольку самого «вчерашнего дня» в поэтическом саду Климова-Южина нет: время в нем, и правда, застыло. «Всё уже было и, значит, пройдёт…» «Что год, что сотня…» Это время человека природного, сельского, неторопливо копающегося в земле.

Разделение лирики на урбанистическую и сельскую все еще сохраняется. Первая, конечно, преобладает — и диктует свои правила игры. Изломанную ритмику, фрагментарность, сжатость.

Сельской — или хотя бы дачной — лирики, с ее неспешностью, консерватизмом, «георгиками», сегодня немного. У Владимира Салимона — в отдельных (лучших) вещах. И у Климова-Южина. Кстати, и Климов-Южин, и Салимон — горожане; более того — москвичи. Но по стихам автора «Сада застывших времён» догадаться об этом невозможно. Изредка мелькнет что-то городское: «И набухает почкой город / В гальванопластике окна». Но в окно лирический герой «Сада» смотрит редко. Он — как и положено сельскому жителю — созерцатель деятельный. Вскапывает землю, поливает, в холода — счищает снег.

 

…И под дверь намело за порог,
Поднатужился, полный
Снега вынул из снега сапог.

И скрипит под лопатой
Снег, увесист и мелкозернист,
Снег, сказал бы когда-то,
Снег, добавлю, ещё бархатист.

 

Повторы, убедительно воссоздающие неторопливую, чуть косноязычную речь человека, занятого делом — разгребанием снега. И отражающие слегка добродушно-ироничное отношение автора к своему герою. Непрактичному, чудаковатому горожанину, решившему обитать в деревне.

 

Ульи раздам, а гусей изведу,
Не оберу покрасневшего перца,
Буду от осени в полубреду
П
од облетающей яблоней греться,

До холодов экономить дрова,
Печь растоплю, на полати прилягу,
В долгую ночь, забывая слова,
Слушать трубы подвывающей тягу.

Кончится хлеб, так пойду в магазин
С
 рваной сумою, бедней канарейки,
В ценники жестокосердных витрин
Щуриться слепо, считая копейки…

 

Завершает сборник поэма «Письма из Чернавы». Место действия — село Чернава («Яндекс» выдал сразу несколько Чернав, но, судя по ряду признаков, эта находится в Рязанской области). Время действия — начало 1930-х годов. Раскулачивание, коллективизация и — две практикантки, две Тани. Москвички, посланные в Чернаву «на Всеобуч».

Та же тема «горожанина в селе», только решенная на ином историческом материале.

«Одной из Тань с родными переписка», переведенная на пятистопный ямб, и составляет поэму (явная отсылка к пушкинскому «Письму Татьяны»). Поэма обаятельна и обстоятельна, с любовным перечислением исчезнувших вещей и названий и какой-то теплой грустью.

 

 

Сад, Содом, Саддам

Владимир Кучерявкин. Созерцание С. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 232 с. Тираж 500 экз.

 

Стильная и строгая обложка — питерский двор-колодец, ад клаустрофоба — обманывает ожидания читателя. Стихи Владимира Кучерявкина — яркие, просторные, неожиданные.

 

Сад мой нежно расцветает.
Яблони пустили почки
Н
ад пустыней в раскалённой
Пролетел Саддам сорочке.

 

Даже если возникает в стихах черный цвет — то совсем ненадолго.

 

По небу солнце бегает, белое, как мышь.
Деревья за окошком вспыхивают, тают.
В вагон вошла старуха в чёрном, слышь.
Упала на скамейку и стала золотая…

 

Поэзия, как сказал классик, должна быть глуповата. И — можно 
добавить — смешновата. Одно из несчастий современной поэзии — ее загустевшая серьезность. Смешных стихов в ней мало, и чем моложе поэты — тем все сурьезнее и сурьезнее.

Во вступительной статье к книге Данила Давыдов пишет: «При разговоре о Кучерявкине естественным образом возникают ссылки на обэриутство, но — своего рода его "положительный" дериват, в котором трагизм вытеснен в некоторое подсознание текста».

Если немного расколдовать эту ученую фразу, то — да, обэриутство в «Созерцании С.» даже очень чувствуется: удивительно веселое, раскованное, талантливое — и поэтому свободное от какого-либо эпигонства. Кажется, что лирический геройКучерявкина родился именно вот с таким взглядом на мир. Что он от природы, в силу самой своей мозговой механики мыслит так.

 

Я в гости пришёл, а за дверью собака
Мне пальцем грозит и кричит на меня.
Я водки купил. Безутешный хозяин
П
о комнате пляшет один без штанов.

 

А помнишь, в деревне, как грядки смеялись
Н
ад нами, на спину прыгнуть норовя?
Железобетонная нынче квартира
О
ближет шершавым меня языком.

 

О мокрая эта пустая квартира!
Там голая прячется в щели хозяйка!
Там пьяный поёт на полу телевизор!
И снова ты хочешь в поля убежать!

 

О друг мой седой и с растерзанной грудью,
Дрожишь ты, как рыба, на пошлом диване,
С тобой посижу, изувеченный водкой,
В сырой полутьме станем вместе дрожать!

 

 

Трагизм бытия вполне явлен, но в тигеле поэта мгновенно оказывается комичным. Пожалуй, лишь тема разбомбленного Кенигсберга-Калининграда (откуда родом Кучерявкин), тема войны дана с неожиданно ранящей серьезностью.

Поток поэтических находок, неожиданных образов и сравнений в стихах Кучерявкина провоцирует к обильному, непрерывному цитированию. Закадровыйбубнеж критика или литературоведа здесь требуется менее всего. При всей внутренней сложности — это стихи для простодушного чтения. Желательно — вслух.

 

 

Сад рушащихся строк

Инна Кулишова. Фрески на воздухе (Нервное доверие). — М.: ИП Елена Алексеевна Пахомова, 2014. — 192 с. Тираж 300 экз.

 

Стихи Кулишовой сложно поместить в какую-то нишу, контекст. Непросто подобрать им что-то близкое. Ни в русской поэзии Грузии, ни, наверное, в современной российской.

Лирика высокого, почти искрящего напряжения.

«Мучительна, трудна форма этих стихов. Рифмы едва держат тяжелые, рушащиеся строки». Это — из рецензии экспертной комиссии «Русской премии-2013» на книгу Кулишовой «От "я" до "аз"» (сокращенную версию «Фресок на воздухе»).

Она купила шампунь для сухих
и повреждённых волос.
В старости все волосы можно считать 
повреждёнными. 
          Неужели я
буду дрожать, кричать, умолять, в кровать
впиваться скрюченными пальцами, ах, врос
ноготь, бо-о-ольно, ещё по лестнице подниматься, до слёз
больно. Дыханию нужно было немного корма,
она взялась за горло, 
словно поправила несуществующее ожерелье.
Запах тронул площадку, как смысл стих...

 

Собственно физической боли в стихах Кулишовой не слишком много. Больше — от обостренного переживания, почти по-цветаевски. Но без разросшегося, метастазирующего «я».

Источник боли — дольний мир, его враждебность, скрытая и явная. Война.

 

Вот где вырви глаз, руку отсеки,
где вместо матки — ножей штыки,
вместо мальчика на столе –
тело кричащее, ствол в дыре.

 

Наиболее сильная у Кулишовой все же не военная лирика, а лирика религиозная. Большая часть «Фресок на воздухе» — об этом. О непрерывном обращении человека к Богу, твари — к Творцу.

 

«Да», — говоришь Господу, словно «Дай»
говоришь. И Он смотрит прямо,
а кажется, будто кротко глаза опустил.


Но Он смотрит прямо, а ты — не в даль, 
не в близь, и говоришь, в середине храма, 
будто еда посреди стола, у которого сытые спят без крыл.


Но Господь подносит чашу к губам.
«Пей», — Говорит тебе, «Пей», –
говорит. «Ешь, — хлеб без корки ломает. — Ешь».


И ты смотришь на руки свои, в крови, и там,
за воротами просят тебя — налей,
и голодных больше, чем мыслей и слов, за которыми ты идёшь.

 

О духовных стихах Кулишовой писать трудно — как трудно, не впадая ни в банальности, ни в патетику, вообще писать о духовной лирике. Можно отметить, что у Кулишовой она — менее всего медитативна. Это поэзия напряженного вопрошания, неожиданный росток Кьеркегора в православной поэзии.

Не все стихи, на мой взгляд, стоило включать в книгу: не то чтобы проскочили слабые, но ощущение некоторой избыточности собранного под одной обложкой присутствует. Избыточны и два предисловия — Евгения Веденяпина и БахытаКенжеева: предисловия к поэтическим сборникам (уверен) вообще не нужны. Несколько громоздко смотрится и двойное заглавие. Просто «Фрески на воздухе», без «нервного доверия», было бы, думаю, лучше.

Но это — скорее, мелочи.

Книга вышла в «ИП Елена Алексеевна Пахомова» — так называется теперь известное любителям современной поэзии издательство Руслана Элинина (литературный клуб «Классики XXI века»). На обложке «фресочное» небо, крыша с люком, приставленная к люку лестница. Удачное, точно угаданное оформление.

 

 

Деревья без скайпа

Мария Вильковиская. Именно с этого места. — Алма-Ата: [издательство не указано], 2014. — 72 с. Тираж 100 экз.

 

Дебютная книга. Мария Вильковиская родилась и живет в Алма-Ате, окончила алма-атинскую консерваторию по классу альта, работала в театре оперы и балета имени Абая. В российской литературной периодике пока не «засветилась» — не считая небольшой подборки на «TextOnly» (2014, № 2).

Верлибры Вильковиской — небольшие стихорассказы, с неожиданным, всегда несколько смещенным взглядом на мир, на «обычное и привычное».

 

мы роемся в чужой библиотеке 
а за окном цветущие деревья 
набрали по дешёвке книг себе на старость
когда не будет больше паутины 
всемирной скайпа электрического света 
и прочих всяких техно-удовольствий
а лишь весна сады цветы и свечи 
и пожелтевшие страницы речи

 

Сборник, как и полагается дебютной книге, неровен. Хватает и необязательных зарисовок и ненужных длиннот (уводящих в «прозу, да и скучноватую»). Лучшие вещи — как всегда, от того, что болит. Отчуждение от своего рода. От своего города, страны — все более «посторонних».

 

девушка с обложки книжки 
Каната Нурова о нац. идее 
напоминает мне леди Ди
дедушка с обложки той же книжки 
напоминает мне моего
самого первого свёкра 
эти образы в моём сознании никак не 
складываются в образ страны
которая существует только на карте 
политических интересов и бизнес-воображения

…………………………………………

суши с кониной в ресторане JQ 
скульптура местного фюрера в парке его же имени 
с зороастрийскими крыльями за спиной 
окупай Абай в России 
новая речка и расстрел нефтяников 
и моё совершенно непредставимое будущее 
на этом фоне

 

В продолжение разговора о региональных литературах. За последние лет пять новой алма-атинской литературе удалось заявить о себе. Михаил Земсков, Илья Одегов, Юрий Серебрянский, Павел Банников (редактор и составитель «Именно с этого места»),Айгерим Тажи, Иван Бекетов… Большинство — как и Мария Вильковиская — начинало на литературных семинарах фонда «Мусагет», созданного замечательным литературоведом Ольгой Марковой (1963–2008).

«Алма-атинские» вещи Вильковиской в чем-то перекликаются с интересным алма-атинским циклом Серебрянского4 . Если у Серебрянского воссоздается город 70-х — 80-х, то в «Именно с этого места» — Алма-Ата сегодняшняя. Мегаполис с пестрой смесью азиатского, постсоветского, «глобального» и — медленно исчезающего — русского.

 

родительский день с его непременным кладбищем 
многообразное столпотворение деклассированных русских
в ожившем городе мёртвых 
странное впечатление производят группы молодых казахских людей 
в камуфляжной форме 
непонятно зачем стоящие на перекрестках кладбищенских улиц 
очереди за водой на единственной работающей колонке 
и полицейский бобон на выходе 
в который запихивают небольшой цыганский табор

 

 

 

Соблазн чужих садов

Геннадий Каневский. Подземный флот: Шестая книга стихов. — NewYorkAiluros Publishing, 2014. — 77 с. Тираж не указан.

 

За публикациями Каневского слежу давно. Года с 2001-го — случайно наткнувшись в сети на выложенные неизвестным мне поэтом талантливые стихи.

Стихи, несмотря на «обще-бродскую» интонацию, запоминались.

Впрочем, «бродскостью», как поздней ветрянкой, переболели почти все тогдашние «тридцатилетние». У Каневского была заметна своя боль, своя обида. Обида за вдруг исчезнувший советский мир. Не идеологический — а надышанный, повседневный. Обостренное ощущение смерти страны как личной смерти.

 

И вспомни что-нибудь иное,
На выбор. Скажем, створки шлюза,
И ржавый гимн воды проточной,
Переходящий в Гимн Союза
В
 блаженном сумраке Аида…

 

Самого Каневского я увидел лет через пять, на вечере «звуковой поэзии». Что-то декламировал дуэтом с Анной Русс, ходил по сцене и притопывал.

В «Новом Береге», «Волге», «Октябре» — встречались иногда его стихи, напоминавшие «прежнего» Каневского. И рядом — не напоминающие совершенно.

Каневский — безусловно, «поэт с историей»: он непрерывно эволюционирует. Но это — эволюция вширь. Через освоение и усвоение всех возможных авторских стилей.

Последний сборник читаешь как путеводитель по современной русской поэзии.

 

говорят июнь

недолёт

пересвет

говорят

 

Это — Каневский. И это — Каневский:

 

когда весёлый недоумок
свернёт в зелёный переулок —
ища прозрений или бед,
сворачивай за ним вослед.

 

И это — тоже Каневский:

 

как будто бы с поезда жизнь даже в этом звучит тяжело
крупинку подняв и в платок завернув чтоб себе в оправданье
чемодан раскрывающийся изумлённой рукою перехватив


чистильщики одежды бегут нахваливая своё мастерство
валятся со всех сторон пропилей густопёрые зданья
всё это наконец говорит тебе вот ты и один

 

Можно процитировать еще «нескольких» Каневских. И это будут или Анна Русс, или Алексей Цветков, или, наоборот, что-нибудь «маникюрное» — Сен-Сеньков или Баранов.

Откликаясь на сборник Георгия Иванова «Отплытие на остров Цитеру» (1937), Ходасевич писал: «Георгий Иванов заимствует именно не материал, … а стиль, манеру, почерк, как бы само лицо автора… В общем, у читателя создается впечатление, что он все время из одной знакомой атмосферы попадает в другую, в третью, чтобы затем вернуться в первую и т.д.».

Впрочем, если бы «Подземный флот» был только «конгломератом заимствований» (выражение Ходасевича), писать о нем не было бы смысла.

Есть — пусть их меньшинство — и стихи, прорастающие из прежней, «своей» темы поэта.

 

вы оставайтесь, я уйду.
я уже давно намекаю.
есть ли там музыка, в аду? —
тихая, громкая — хоть какая.


если нет, то я заберу
что-нибудь, саундтрек к рекламе —
чем ещё затянуть дыру
эту, зияющую меж нами?

 

Музыка как граница между миром живых и миром мертвых. «Гимн Союза / В блаженном сумраке Аида» — из раннего, процитированного выше, стихотворения.

 

давай известную, чтобы подпеть могли
все гости мёртвые, все пузыри земные,
все те — на корточках — кавказские орлы,
и все клеёнкою покрытые столы,
и ломти воздуха большие, нарезные.
вагончик тронется. останется перрон.
ну опоздаешь же, я всё переживаю.
и строки странные записаны пером.
и плоть прекрасная — пописана пером —
лежит под насыпью и смотрит как живая.

 

Этот железнодорожный мотив — опять же, из раннего Каневского. Поэтому стих и дышит — при всей внешней цитатности — своим дыханием.

Остается надежда, что в следующем сборнике «своих» стихов у Каневского будет больше.

 

 

Сад уничтоженный

Иван Волков. Мазепа: Поэма. — М.: ОГИ, 2014. — 80 с. Тираж 500 экз.

 

«Здесь был город-сад». Так, перефразируя классика, можно выразить главную мысль этой поэмы — плач по исчезнувшему городу.

 

Внутри — не меньше сорока
Церквей
, белёные фасады
Тюрьмы, Суда, Казны и Рады,
И штаба каждого полка.
Расцвет барокко, завитушки,
Орнамент сине-золотой…

 

В авторском предисловии «Мазепа» назван «своего рода ремейком пушкинской "Полтавы"». «Ремейковость» поэмы Волкова — больше внешняя. «Пушкинский» сюжет. Пушкинский размер. Поблескивающие то там, то тут аллюзии на первоисточник. «Суров украинский мороз…»

В остальном — это, скорее, «Анти-Полтава». Ничего, что бы напоминало хрестоматийную историю любви и предательства на эпическом фоне русско-шведской войны. Эпизод бегства Марии к Мазепе упомянут намеренно вскользь, в «сниженном» виде:

 

Сварливым нравом вышла в мать —
Драчунья, злыдняскотобаза —
Решила зубки показать,
Сбежала к гетману, зараза!

 

Более того — Марию гетман возвращает, не тронув, в родительский дом. Где ее благополучно выдают за сына полкового писаря: «Занозу Мотрю сбыли с рук…»

Тема предательства в поэме Волкова присутствует. Но не столько предательства Мазепы (оно показано как почти вынужденное) — сколько полковника Ивана Носа. Нос сообщает Меньшикову, осадившему Батурин, потайной проход в город.

После чего следует разрушение города — бессмысленное и беспощадное.

 

А было так: вообрази,
Что выпустили из психушки
(Для роботов, а не для нас)
Зернодробилки, крупорушки,
Кухонный спятивший «спецназ»:

Все мельнички, все мясорубки
Сегодня вызваны на марш,
Их жерновки, ножи и зубки
Батурин превращают в фарш

И так без всяких промежуток
П
очти в течение трёх суток.
Что не ломалось — то сожгли,
Что не горело — то взорвали,
Смели, как пыль, с лица земли
И
 в землю чёрную втоптали…

 

«Штурм и взятие гетманской столицы Батурина, — сказано в авторском предисловии, — по-прежнему является белым пятном российской историографии».

Это не совсем так.

О взятии и уничтожении Батурина писал Пушкин — не в «Полтаве», а в материалах к «Истории Петра I» («Батурин был взят и разорен до основания; предводители захвачены»). Еще более жестко написал об этом Николай Костомаров: «Батурин был сожжен. Жители от мала до велика подверглись поголовному истреблению, исключая начальных лиц, которых пощадили для казни… Общие свидетельства единогласно говорят, что над жителями Батурина совершено было самое варварское истребление».

Так что белого пятна не было; но был — и сохраняется — миф. Миф о величии Петра, величии его деяний — на создание которого, во многом, «работает» пушкинская поэма. (В 1830-е Пушкин писал о Петре уже гораздо трезвей и объективней.) В этом мифе Мазепа мог быть только предателем, а разрушение «гетманской столицы» — вынужденной мерой.

Последние четверть века возник и опушился — разумеется, не в России — другой миф: о Мазепе как национальном герое и борце за свободу.

Волкову удается пройти узкими вратами между двух этих мифов. Он не обвиняет Мазепу — но и не слишком оправдывает его (разве что — пытается понять). Лишь в конце поэмы — автор оступается: там, где требовалось многоточие — дать читателю самому обдумать, что к чему — его оглушают патетическим аккордом:

 

С кого спросить за море крови,
За поколения сирот?
За что украинский народ
Ж
ивёт веками наготове
К могиле или к кабале? — 
За то, что он, как все народы,
Хорошей жизни и свободы
Х
отел на собственной земле.

 

Пусть это и «слова из старинных хроник» (отсюда — и курсив), но уж очень отдает агитпропом. И несколько разрушает, на мой взгляд, многослойный и полифоничный строй поэмы. Которая — при мелких недостатках (чрезмерной стилизованности под Пушкина некоторых сносок) — явилась одним из самых заметных поэтических явлений прошлого года.

На этом — завершаю. На дворе — январь, появляются уже первые сборники 2015-го. Стихотворные сады продолжают цвести, опыляться и всесезонно плодоносить. Будет, надеюсь, о чем поговорить через год.

 

 

 

 

1 Самого Иркутска в сборнике не так уж и много. Чаще встречаются южные страны — Италия, Армения. Даже Африка. Больше всего — крымских стихов, виноградников и акаций. Северная флора возникает в саду поэта в мрачноватом, тревожном свете. «Берёзы мрачные развесили свои / Чудовищные полотенца…»

2Науменко В. Иркутская история. О поэтах Восточной Сибири // Интерпоэзия, 2005, № 2 (magazines.russ.ru/interpoezia/2005/2/naum16.html).

3 Есть такая системная беда в поэтических сборниках, выходящих в «НЛО»: длинные зевотные предисловия. Даже Данила Давыдов — до этого ясно и точно написавший о Кучерявкине в «Арионе» (2014, № 1), выдал похлебку из глубокомысленных фраз, вроде: «В среде иных актантов субъект Кучерявкина столь же случаен и столь же естественен, как и все прочие».

4 Серебрянский Ю. Рукопись, найденная в затылке: Книга стихотворений. — Алма-Ата: СаГа, 2010.

5 Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник: Избранное. Сост. и подгот. текста В.Г. Перельмутера. Комментарии Е.М. Беня. М.: Советский писатель, 1991. С. 607.

 


Вернуться назад