Диченко Андрей Станиславович — белорусский русскоязычный писатель и журналист, редактор журнала «Я». Родился в 1988 году в Калининграде.  Автор книг «Культ сала», «Минское небо», «Аномалии.Inferno», «Ты — меня», «Плиты и провалы». Рассказы публиковались в американских, белорусских, российских, сербских, испанских, азербайджанских и израильских литературных журналах. Живет в Минске. В «Дружбе народов» печатается впервые.

 

 

Контакт

Все детство Серёжа страдал аутизмом. Сам он точного диагноза не знал, но взрослые с холодными ладонями и морщинистыми лбами называли всякие его странности именно так. К 14 годам мальчик вроде бы поправился, но так и не начал говорить. Считать и писать Серёжа умел, но применял эти навыки только в одном случае — когда катался на общественном транспорте.

Многие, кто знал Серёжу с самого детства, считали его глупым мальчишкой, оставшимся мозгами на уровне второклассника. Но это мнение было в корне ошибочным, ибо юный искатель истины вовсе не вписывался в общепринятые рамки человеческих способностей. Ему открывалась человеческая суть, едва только тонкие костлявые пальцы касались чьей-нибудь плоти.

По этой причине все свое свободное время, которое начиналось с восходом солнца и заканчивалось в сумерках, Серёжа катался на маршрутных такси.

Выйдя в морозное утро на остановку, он тут же доставал из кармана мятое удостоверение, заверенное размытой печатью. Благодаря этому клочку картона необычный пассажир ездил бесплатно от одной конечной остановки и до другой. Почти все водители маршруток в городе не знали русского языка, но отлично знали Серёжку в лицо. Считалось, что если он сел в машину, значит, никаких неприятностей на дороге не произойдет. Часто водители угощали его конфетами, а ближе к ночи отвозили домой на окраину города, чтобы мальчик не бродил по темным, пустым переулкам в поисках своего дома.

Серёжа садился на самое первое, зачастую продавленное сиденье в потрепанном салоне автомобиля. Делал он это для того, чтобы передавать деньги людей, расползшихся по миниатюрному автобусу. Прикосновения к пальцам незнакомого человека, ощущение шершавой купюры в руках и безразличные взоры городских обывателей наполняли воображение Серёжи яркими вспышками. Про них он думал уже перед сном, когда наступало важное переосмысление прожитого в пространстве автобуса желтого цвета, покрытого грязевым инеем.

Заглядывая в мысли людей и исследуя их тайные желания, Серёжа хотел напасть на след избранных человеческих организмов. С самого детства он представлял себе тысячи ракет, которые летели к планете из далеких миров и по ночам падали на заснеженные поля. От огненных кратеров разбредались голые и утомленные невесомостью люди. Одни выживали, другие становились чистой энергией и в совершенно ином качественном состоянии возвращались домой.

Серёжа хотел найти тех, кто выжил. Просто потому, что сам был таким. Никто ему об этом не говорил, но далекие миры, в которых он не чувствует себя изгоем, он видел в своих снах. Там же его собратья смотрели в гигантские телескопы и наблюдали за жизнью на берегах океанов, спонтанно возникшей на этой планете.

К сожалению, многие не понимали своей ценности и хотели с ней покончить раз и навсегда, но Серёжа верил в великий смысл любой жизни.  С местным населением он никогда не общался обычной человеческой речью только лишь из-за того, что его разум не умел этого делать. Сначала это его печалило. Он метался, словно был вольной птицей в запертой комнате. Потом же напрасное отчаяние сменилось безразличным ко всему смирением. На рубеже десяти и одиннадцати земных лет он много думал о том, что, наверное, есть другие способы общения с людьми.

Во многом на чудесные открытия одаренного мальчугана повлияла приемная мать и ее прикосновения. Когда она своими теплыми губами целовала его в лоб и гладила по густым русым волосам, то незримые солнечные лучи будто бы просвечивали насквозь спину и ноги. Кожа покрывалась мурашками, и от этого тело мальчика содрогалось, а лицо невольно озарялось улыбкой.

Однажды в разгар рабочего дня Серёжа забрался в очередную маршрутку с налетом грязи на стекле. Через несколько остановок напротив него уселась черноволосая девушка с мечущимся взглядом. Сначала она долго рылась в сумочке, а потом извлекла из нее несколько мятых купюр. Серёже она показалась подозрительной и слишком неестественной. Едва протянув к ней руку и коснувшись кончиками пальцев ее плоти, он внезапно ощутил прилив необычных, лишенных логики решений.

«Ура! Свои! Ура! Свои! Ура! Свои!» — вертелось несколько одинаковых слов в голове. Еще немного — и они вырвутся из сплошного потока мыслей и обретут собственное звучание.

Но пока что еще рано.

Девушка пристально смотрит на своего спутника. Затем складывает губы трубочкой и будто бы целует его нос. Серёжа в ответ на эти телепортационные ласки кивает в ответ головой. Всем своим видом он дает понять, что готов к контакту и именно ради этого наездил тысячи километров по разбитым городским дорогам. Машина трясется, металл дребезжит. Люди в салоне дергаются от резкого торможения. А Серёже радостно на душе.

«Это все так похоже на аттракционы в парке».

— И может ты… — она говорит будто бы шепотом, но больше никто ее не слышит. Только два человека. Человека ли?

Девушка берет Серёжу за руку и просит остановить машину где-то между районным гастрономом и заводом, стены вокруг которого такие высокие, что даже если распрыгаться на батуте, все равно не увидишь невзрачных зданий и грязных проходных.

Выйдя на свежий воздух, они попрощались с маршруткой взмахами рук и побрели вдоль забора, поверхность которого давным-давно потрескалась и напоминает фантасмагорические карты неизведанных миров в двумерной плоскости.

Огибая кирпичные дома, разбитые детские площадки и просто ничем не застроенные пустыри, они вышли на просторную полянку, в кустах рядом пахло гнилыми листьями и горелым лапником. Девушка достала из сумочки маленькую скатерть, на которой белыми и черными нитками аномальная швея выткала звезды и пустынное космическое пространство так, будто оно было качественно иным.

Постелив скатерть на холодную землю, новая знакомая с укоризной посмотрела на Серёжу.

— Положи все, что способно тебя здесь удержать, — и Серёжа в ответ достал из внутреннего кармана одно лишь удостоверение, наивно полагая, что спутница избавит его от бесконечных поисков.

Замотав удостоверение в скатерть, она спрятала сверток в сумку. Попрощавшись с Серёжей, девушка отскочила в сторону и спешно убежала в лес.

Оставшись в одиночестве, Серёжа вдруг понял, что все вокруг — это сплошная фальшь, которая случилась по очень большой ошибке. Одержимый мыслями об отсутствии реальности, он пешком возвращался домой, врезаясь в витрины магазинов и неприветливых прохожих.

Вскоре водители и приемная мать перестали его узнавать. А люди — и вовсе замечать его присутствие среди них.

Ощутив предел человеческой сути, Серёжа замкнулся и навсегда забыл, как это бывает, когда случается счастье.

Из иного он превратился в обычного. В этом и заключалось освобождение.

 

 

Высшая форма некрофилии

Иван вместе со своей бабушкой сел в пыльный полупустой автобус, пахло в котором выхлопными газами и подгоревшей свиной кожей. Ивану и бабушке повезло: они заняли целое сиденье, из дыр которого лез рыжий поролон. Иван отрывал поролон и клал горькие кусочки в рот. Бабушка смотрела в исцарапанное окно и вспоминала юность. Ехать им нужно было до самой конечной остановки, которая называлась «Кирпичный завод». До нее — пробки, светофоры, дорожное бескультурье и сотни людей, которые никому не желали добра.

Сразу за мрачным заводом (походившим на средневековый форт) располагалось кладбище. Когда бабушка шла мимо бетонных коммуникаций и вдыхала аромат горящей смолы, то всегда задавала один и тот же вопрос:

— Как можно трудиться в таких условиях? — сама она всю жизнь проработала с биологическим материалом в закрытом НИИ.

Иван же думал о том, что не хочет навещать дедушку, потому что тот уже никогда не смастерит ему пистолет и рацию из деревянных обрезков, оставшихся валяться в подъезде после визита ремонтников. Китайские пистолеты в цветных упаковках Иван не любил, потому что такие были у всех детей. Мальчик был уверен, что ему доступно больше тайных знаний, а поэтому вообще не хотел иметь с кем-либо что-то общее. Бабушка это стремление Ивана не поддерживала и периодически называла внука эгоистом. Мальчик не знал, какой смысл несет это слово, но на всякий случай злился и всем своим видом источал недовольство.

Когда они пришли на кладбище, усеянное пластиковыми цветами и куцыми черными крестами, то много плутали и не могли найти заветную могилу.

— Это потому что приходим редко, вот и ругает нас деда Витя. Опять разозлился и поводить решил. Снова злится и водит! Эх, Витенька, не обижайся ты на нас, непутевых…

Пока бабушка ходила по кладбищенским бороздам, Иван смотрел на черно-белые фото усопших. Некоторым он улыбался, в иные плевал. Бабушка всегда теряла Ивана из виду, потому что тот был маленького роста и напоминал скорее злого гнома, а не ребенка.

Когда бабушка понимала, что очередной участок в сотый раз огибает без внука, то начинала орать.

Она кричала «Иван, вернись!» Ее вопли наполняли кладбищенскую тишину воем загробного ветра. Когда бабушка горланила, Иван смотрел на далекую черную трубу кирпичного завода и представлял, что там находится крематорий. Люди делают кирпичи из пепла усопших, потому что они все равно уже превратились в продукты распада. С самого своего рождения.

Через несколько минут бабушка находила изумленного Ивана. Некоторое время они снова вместе блуждали по лабиринту могил, всматриваясь в номера над крестами. Дедушку они находили примерно через два часа после приезда, если день был ясный и солнечный.

— Витенька! Вот ты где, родненький! Витечка, поводил так поводил  ты нас! — бабушка стояла на четвереньках и рвала траву, которой заросла неухоженная могила дедушки Вити. Иван глядел на цифры, которые никак не мог запомнить. У него уже была математика в школе, но понять, сколько лет прожил его дед, он не мог. Единственное, что он знал, так это то, что родился дедушка в очень страшное время, когда всем было не до цифр.

— Витенька! Любимый мой! Ну и поводил же ты нас опять, так поводил! Любимый мой, прости, пожалуйста, старую, набитую дуростью, прости, родненький! — вела свою песню бабка.

Ивану захотелось пописать. Но вместо того чтобы спустить штаны, он, кряхтя, встал на четвереньки.

— Вот теперь мы, Ваня, хищники! — сказала бабка. Вместе с внуком она начала есть землю с могилы дедушки Вити. Главное в этот момент — не помогать руками. Иначе бабка зверела, брала в руки сумку и била Ивана ей по спине.

Песок был сухим и скрипел на зубах. Бабушка что-то говорила с набитым ртом, а Иван радовался, что сегодня не было дождя.

— Когда родненький умирает, песочек покрывается черной жижей. Грибная жижечка, как суповой набор из боровичков. Каждая песчинка — вся Витечки, родненького моего. Ох… — ворковала бабушка, как будто натура ее была вовсе не человеческая, а голубиная.

Иван ел землю молча. Единственное, чего он боялся, так это что бабушку похоронят на другом кладбище и в один день в году ему придется ехать на поминки сначала на кирпичный завод, а потом на другую окраину, где крестов намного больше. Да и бабка намного вреднее деда — будет водить не два часа, а все четыре.

Несмотря на то что родственники вроде как решили схоронить их рядом, такая вероятность все же была.

Проглотив первый земляной комок, Иван тайно пожелал бабушке смерти и ухмыльнулся.

 

 

Мелитина

Мелитина жила в городе, который казался ей практически родным. Точно так же и отчим — почти родной человек. Тем не менее она никогда не называла его папой, а он не повышал на нее голоса (даже будучи сильно пьяным).

Приемный отец уважал выбор своей дочери, а иной раз даже восхищался ею. Не каждая женщина так свято чтит память своего ушедшего в лучший мир мужчины. Иногда они общались, сидя за кухонным столом. Мелитина вспоминала свою деревню где-то в сотне километров от Белграда. Отчим говорил, как принимал участие в осаде Сараево, а когда русские уходили из Югославии, прихватил ее мать с собой. Разумеется, оставить на тлеющих углях маленькую девочку в грязных обносках он не мог.

— Ты тогда был роботом, а не человеком! — вспоминает Мелитина.

В первый день своей учебы в школе Мелитина села за одну парту с болтливым русским мальчишкой, который тут же признался ей в любви. Он говорил очень смешными словами. Кажется, отдельные из них она могла понять, но в целом речь была какая-то враждебная и совсем незнакомая. Мелитина тогда подумала, что такими словами наверняка крайне сложно писать стихи.

Впрочем, ее первая учительница читала какие-то причудливые рифмы, от которых дети в классе смеялись. Мелитина тоже смеялась, но скорее по инерции, потому что смеяться дома в последние дни существования Югославии было просто невыносимо.

Каждый раз, когда кто-то смеялся, она вспоминала старый телевизор и большой зал, а еще сидящих на диванах и креслах гостей с чашками крепкого чая. Потом гости все куда-то подевались. Вместе них появились дядьки в военной форме и с миниатюрными игрушечными автоматами, стволы которых они часто наводили на детей и делали «бах-трах-бах». Один из них принес к ним домой обожженную голову ее родного отца. С закрытыми глазами.

Когда мама от страха упала в обморок, маленькая девочка смотрела на эту голову, как на конструктор, детали которого искусный мастер идеально заточил. Вдруг, если найти остальные части тела, можно будет вернуть голову обратно и папа снова заговорит? Не таким грубым языком, как эти дети, и не так громко, как роботы.

Папина голова молчала. Даже когда вокруг было много дыма, а за домом раздавались страшные фразы на родном языке, Мелитина смотрела на безмолвную голову, рассматривая кровоподтеки и узоры из лопнувших капилляров.

А потом проснулась мама, а вокруг были только дым и внезапно появившиеся роботы в черных чешуйчатых майках. Она знала, что они придут, но побоялась сказать папе и маме. Теперь уже поздно.

— У вас головы, как у хищных рыб… — говорила Мелитина, когда страшный робот взял ее на руки и куда-то побежал, звякая металлическими предметами и разрыхляя горячую землю тяжелыми ботинками на высокой шнуровке.

Сопротивление бесполезно. Сдавайтесь в плен. Сопротивление бесполезно.

Это такие далекие отзвуки знакомых голосов. Кажется, они говорят так же, но приносят головы отцов в фирменных спортивных сумках. Сумки они украли, а головы отобрали, чтобы дочки выросли их собственностью. Но не тут-то было! Подоспели роботы.

Мелитина шагает неуверенно ножками по холодной земле и пытается понять, откуда доносятся голоса своих, ставших злыми, чужими и смертоносными.

Робот снимает маску и кладет игрушку на землю. Он такой грязный, что девочка тянется к нему мокрыми ручками. Ладонями по щекам — и будет, как на утреннике. Чистенько. Радостно. Игрушка только вся оплавилась — но ее можно любить и такой. Отчего же не любить? Робот смеется. Пахнет у него изо рта так, будто питался он сырой дунайской рыбой. Понравится только коту. Не маленькой девочке.

Страшные взрывы, из-за которых корни деревьев превращаются в щепки и оседают на колючем лапнике. Не насобираешь шишек! Маленькую Мелитину вновь берет на руки робот и кладет в брезентовую колыбель. Он прямо, как мама с младшим братиком. Мама тоже рядом, но теперь шипит вместо слов. А братика оставили вместе с безмолвной головой папы в домике, растворенном в дыму. Он был таким спокойным, что хоть тыкай в него грязной палкой — не пошевелится. Спокойнее, чем во сне, хотя и спал он всегда плохо. Болел.

Теперь, в школе, Мелитина слушает русского мальчика, и он говорит точно так же, как отчим, только быстро и не так явно.

— Мой папа робот. Его невозможно убить. Только лазерами! — но он ничего не понимает, этот юноша. Лишь рисует сердечки на парте, озираясь по сторонам. Не видел он роботов настоящих, у которых вместо лазеров автоматы русского инженера — Калашникова. Это он, инженер, сражался вместе с пришлыми механизмами за целостность чужой страны. Он.

Мелитина отбирает карандаш и возле сердечка рисует молнии. Дескать, только так умирают роботы. От перепадов электричества и в полной темноте.

Мальчик совсем ничего не понимает и зачем-то говорит, что его зовут Алексей. Мелитину смешит это имя. Но, едва улыбнувшись, она вспоминает зеленые машины смерти и людей с родными голосами.

Вот идет ее отчим. Через плечо несет игрушку, с которой брат часто гонялся за соседскими козами. Он очень осторожный и невероятно тихий. А там — свои. Они спят. Робот будет их убивать своими металлическими руками. Еще глаза. Они погружают в сон. Мелитина долго смотрела на них, а уже через несколько минут засыпала и видела папу, который зачем-то становился каменным и холодным.

Каменный папа ходил по лесам, и свои стреляли в него, но все тщетно. Пули, как искры, отскакивали и гасли. Папа сильными руками хватал своих и сталкивал лбами, чтобы те рассыпались. Лица у папы больше не было. А все потому, что свои похитили его и спрятали в сумку.

Папа ищет свое лицо.

Маленькая Мелитина злилась, когда мама приносила роботам котел с горячей и невкусной кашей. Она отказывалась кушать и даже ругалась на своем магическом детском языке. Роботы давали ей подержать оружие, и она ощущала, как становится их частью. Потом она замерзла, и один из них замотал ее во флаг поверженной республики.

Дальше — высокая температура и желание согреться как можно быстрее.

— Мы уходим из Югославии навсегда! — он это маме крикнул, на своем языке, но не был своим, потому что не стрелял по папам девочек. Мама пошла с ним и взяла с собой Мелитину.

В новом городе, где было много машин, она тоже ожидала увидеть таких же черных и зеленых человечков без чувств. Но тщетно: это был практически Белград (даже с похожими лицами), но абсолютно тихий.

— Тут не жгут дома и живут люди, — говорила мама Мелитине, подбадривая ее сделать шаг в новую жизнь. Девочка с интересом осматривала шеи тысяч новых людей и представляла, как надо их ровненько обезглавливать, чтобы не получилась рваная бумага. Неопрятная рваная бумага, которую хочется комкать.

На шею Алексея она тоже долго смотрела, а потом взяла и провела пальцем. Ему стало щекотно, и он покраснел. Учительница сказала строго несколько слов, и в ту же секунду дети начинают смотреть в тетрадки и очень редко — друг на друга. Мелитина влюбилась в его шею.

Еще через 10 лет она впервые уснула с молодым человеком и попросила не сдавливать ее горло, когда он делал ей хорошо. Утром она долго плакала и просила прощения у своего родного папы, который к этому моменту уже был в одной лодке с отчимом.

 

 

Анины мужчины

От всех своих подруг Аня отличалась одной особенностью — она никогда не говорила про своих мужчин. Если в шумном кафе в пятничный вечер такая тема все-таки поднималась, то девушка вежливо улыбалась, а на все наводящие вопросы в свой адрес скромно пожимала плечами.

Открылась Аня только однажды.

В канун сочельника она встретила своего одноклассника, с которым провела за партой весь первый и одно полугодие второго класса. Ввиду врожденной олигофрении однокласснику пришлось проходить учебу в другом, совершенно недружелюбном месте, в котором никогда не заклеивали окна.

— Привет, Свят! — Аня была пьяна, а поэтому вела себя развязно и по-женски притягательно.

Святослав был одет в лохмотья и обут в летние кеды, утепленные натянутыми поверх шерстяными носками. Кожа его лица вообще не знала лезвий, поэтому походил он на святого старца, слишком рано познавшего Бога и от этого потерявшего рассудок.

Святослава не очень-то интересовала Анина красота. В 11 лет случился поворотный момент в его жизни, и мальчик, отчаявшись выучить таблицу умножения, решил стать дворовым псом. Родители Святослава пили, а поэтому на эти его причуды внимания не обращали.

С 11 лет Свят ходил по городу, лаял на прохожих, получал пинки и даже пытался грызть твердые говяжьи кости. От этого запах Свята знали во всей округе, но со временем привыкли и вообще отказывались верить в его человеческое существование.

На Аню он лаять не стал. Вместо этого Святослав, стоя на четвереньках, облизал ее красные туфельки на высоких каблуках.

Аня рассмеялась и, взяв своего давнишнего знакомого за шкирку, поставила его на ноги. Стоять на двух ногах Святу было непривычно, но, едва заглянув в глаза своей старой знакомой, он вспомнил запах свежих роз, разогретый асфальт и гул озорного ребячества.

— Ну что, Свят, помнишь ты меня, псина? — Аня рассмеялась.

Парень засмеялся без всякого подобия на искренность. Аня сжала его указательный палец в своем кулачке, и они вместе пошли в ближайший подъезд многоэтажного дома.

Достав из сумки бутылку с молоком, девушка отдала ее своему спутнику, а сама села на холодные ступеньки.

— Так вот, Свят. Первого моего парня звали Михаил. Мы познакомились на вечере у друзей, вместе легли спать, и он всю ночь боялся ко мне подступиться. Смешно было. Потом мы все-таки встретились на простынях, но с ним было безумно больно. Особенно когда он зубами пытался вырвать с корнем мою сонную артерию. В общем, ничем хорошим это все равно бы не закончилось.

Пока Аня рассказывала свою историю, Святослав разлил молоко на бетонный пол подъезда и жадно лакал из белой лужи. Из-за нее интерьер парадной казался со стороны сюрреалистичным и невероятно глупым.

— С Михаилом мы попрощались, когда я сбежала из городка на пригородной электричке. Затем я, точно так же, как и ты, слонялась по улицам, заглядывала в окна на нижних этажах и искала понимания, но все было тщетно!

Если бы Святослав смотрел сейчас на Аню, то она бы непременно расплакалась. Но парень обнюхивал углы подъезда, пытаясь определить наличие враждебной среды. Аня сохраняла надежду, что Свят все-таки ее слушает, а эти его поиски — попытка защититься от незнакомых самцов, способных претендовать на ее расположение.

— Потом, замерзая в заброшенной сторожке возле недостроенного бассейна, я познакомилось с кем-то, кто просил называть себя Некто. Он взял меня прямо там и ушел туда, откуда пришел. Быть единой с пустотой — это великая награда, Святослав!

Услышав про пустоту, Святослав прильнул к Ане. Ему показалось, что нечто похожее он уже испытал, а потому Аня если и не любимая его девушка, то хотя бы двоюродная сестра. Они обнялись.

— На утренней электричке я вернулась сюда, к нам. Но ты знаешь, все теперь настолько иное, фальшивое и зловонное, что хочется остановить время и забраться в ту холодную сторожку. Прижаться к холодному Некто, держать своей теплой рукой его холодный член и слушать инопланетные мантры, смысл которых нашему человеческому мозгу никогда не понять.

Святослав игриво покусывал шею Ани. Она же ладошкой била его по подбородку и всячески старалась отпихнуть от себя подальше. Если Святослав поставит ей засос, то ее выпорют солдатским ремнем (от которого на попе останутся красные звезды) и терпеть жизнь станет еще сложнее. Когда первая волна эйфории от взаимопонимания прошла, она принялась за последний рассказ.

— Так вот, Свят, мы с тобой подобрались к финалу. Моего последнего кавалера зовут Алексей, и он святой. Вотправда. Мы вместе лежим, а он гладит меня по голове и говорит, что на моем лоне печать диавола манит в греховные печи. Просит, чтобы при свете дня я раздвигала для него ноги, а потом читает молитвы, глядя на меня там.

Закрыв глаза и глубоко вздохнув, Аня сказала последнее:

— И ты знаешь, мне кажется, я в него влюбилась.

Поднявшись с пола, они вышли из подъезда на улицу и отправились выть на Луну.

Остаток их ночи прошел на заброшенной свалке среди разбитых кинескопов и пластиковых бутылок.