ИНТЕЛРОС > №3, 2018 > О ГОРЬКОМ ГОРОДЕ И ЕГО ГЕРОЯХ: НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН Ильдар АБУЗЯРОВ
|
Ильдар Абузяров, прозаик (Нижний Новгород — Москва)
Я уже давно, с шестнадцати лет, хотел написать о Горьком, о том, о чем я, как мне тогда казалось, знаю лучше всего на этом белом пятне-свете. К тому же с раннего возраста у меня сложилось ощущение, что я всего лишь персонаж Горького. Может, отсюда это странная с нотами мазохизма любовь к горькому, а не приторному молочному шоколаду и привязанность к черному с горчинкой, а не белому сладкому хлебу. Вот такое детское ощущение — страх, по мере осознания которого во мне все больше и больше возникало непреодолимо жгучее желание написать о Горьком рассказ. Рассказать о Горьком роман. Что само по себе уже неслыханная дерзость персонажа, решившего замахнуться на своего автора. Однако замахивались же некоторые смельчаки на самого Господа Бога.
Современный читатель, если таковой, конечно, остался, на что я вопреки всему продолжаю упрямо питать смутные надежды, наверное, и не догадывается, что Горький в мою бытность — это не только великий писатель, но и великий город. Город, в котором мне довелось родиться и расти. Город с его серыми, как серое вещество или «Серая лошадь», зданиями и улицами, по которым тысячи рабочих и служащих каждое утро стягиваются к проходным, и все для того, чтобы город Горький жил и процветал.
Эти люди напоминают мне сигналы, что движутся от нервных рецепторов глаз и ушей к различным долям мозга, стоит только Горькому проснуться. Ведь не успевает Горький проснуться, как внутри него тут же просыпаюсь я, Серый. И это потому, что Горький постоянно думает обо мне: ведь я герой его городского романа. Чаще всего я просыпался от заводского гудка. Этот гудок — лучшее, что я слышал в своей жизни. Потому что самое красивое, что я видел в своей жизни — это пролетариат. Не тот сумрачный, невежественный, озлобленный — из романа «Мать», а совсем другой, творящий в едином порыве нечто новое и прекрасное. И этот пролетариат, вместе с машинами и социализмом, будто пытается создать отца всех богов, прошлых и будущих, — великого гражданского бога справедливости и света. Они у меня так и запечатлелись: мои мать и отец, с их прекрасными осветленными лицами у доменной печи, и заводской гудок.
Откуда у меня возникла столь навязчивая идея, что я всего лишь персонаж Горького? Не знаю. Ощущать себя по-другому у меня не было никакой возможности. С самого детства я знал, что этот город заводов и фабрик, как и я, поддерживается усилиями моих родителей. Что мой дед работал на фабрике, и в его обязанность входило не только отапливать через котельную цеха, пускать по трубопроводам горячую воду — словно кровь по кровеносным сосудам, но и давать сигнал для начала и окончания рабочей смены. То есть от моего деда зависела работа одной из районообразующих фабрик. На эту фабрику он устроил и моих отца и дядю, сразу после того, как отец окончил семилетку. А уж потом мои мать с отцом зачали и родили меня, и я каждое утро просыпался от заводского гудка и тут же представлял себе, как тысячи рабочих в эту минуту плечом к плечу движутся, стекаются к проходной. Такие похожие друг на друга. Такие сильные, красивые, хотя и немного сонные, лица. И среди них — твои отец и мать. И они трудятся на Горьковском автомобильном заводе, не покладая рук, чтобы ты жил.
И, будто подражая им, я каждое утро встаю ни свет, ни заря и иду в школу. Выхожу на промозглую серую улицу и иду в сонный серый класс. Иду, чтобы слушать, как шаркает метла дворника, шипит язык физика или шипит в пробирке опыт химика. Мне зачастую не нравились мои учителя. Я не понимал, что она может мне дать — моя школа. Неужели университеты? А что дадут мне эти мои университеты? Что вообще может дать высшее образование несмышленым и нерадивым бедолагам вроде меня? Будь моя воля, я бы отменил десятилетку. Зачем столько ненужных знаний, если всем нам теперь красная дорожка на завод. А для работы там достаточно четырех классов арифметики.
Вот поступил я в университет, и что мне там сообщили важного? Какие особые знания, которые мне для жизни не дали улицы Горького? Неужели слова философа-постмодерниста Лиотара о том, что модернистское знание организовывали и направляли три мифа-метарассказа: идея эмансипации человека, теология духа по Гегелю (когда у истории есть направление-цель) и герменевтика смысла (интерпретация текста)? Так Горький уже интерпретировал для нас Евангелие в романе «Мать». А эмансипация человека вселяла в него веру, что человек — звучит гордо и гордость поможет человеку скинуть с себя всех паразитов-кровососов. Это потому что человечество вместе с развитием движется к светлой цели: от тьмы мракобесия, рабства и покорности самодержавию к лучшему будущему. В общем, у человека были высокая цель и смысл жизни. И поэтому человек звучал гордо. Как говорил Горький: «Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле...»
Я знаю, что Горький предпринял попытку самоубийства, когда понял, что его желание поступить в университет не осуществится. Я думаю, он так хотел стать учителем из-за меня — ведь я герой его романа. Будучи самоучкой, он с трепетом относился к культуре и книгам. Кланялся им в корешки, мечтал раздать книги всем желающим, лелеял надежду повысить уровень культуры и знаний. Организовывал издательства, в которых печатал дешевые и популярные издания. Он хотел выучиться сам и дать образование как можно большему количеству людей, чтобы найти выход для меня и таких как я. Чтобы отыскать для нас выход в светлое будущее. Ведь должен же быть какой-нибудь выход?
А еще, думаю, Горький мучительно, понимал, что это он внес решающий вклад в революцию. Ведь он был одним из главных спонсоров большевистской фракции. Нет, конечно, и Ленин, и партия, и обстоятельства — всё к одному, все вели к одной цели, но без его статей, без его пьесы «На дне», его романа «Мать» и повести «Исповедь» ничего б не случилось.Потому что писатель — это тот, кто создает мир. Несмотря на полное падение всего и вся, писатель продолжает оставаться пророком. Но правильно ли он поступил? Правильно ли он сделал, что написал роман «Мать»? Ведь после того, как революция свершилась, он сразу же засомневался. А после того, как Сталин развернул свой террор, и вовсе приуныл. Говорят, что Сталин намекал Горькому, мол, пора б уже теперь написать роман «Отец». Мол, и кандидатура главного героя у всех на виду. Но сомневающегося Горького нельзя было подкупить. Он думал не о небожителях, а своих простых героях, вроде Павла Власова и Сергея Кручинина — то есть о нас. Хотя подкупить его пытались, называя его именем заводы, пароходы, центральные улицы и площади городов, целый большой город. А внутри города — главный педагогический институт.
Думаю, Горькому это особенно льстило. Рано осиротев, сам Горький в школу ходил недолго, церковь не любил. Вырвавшись из-под опеки деда, он вновь стал «мальчиком» при магазине. Мальчиком на побегушках… как будто бывают другие мальчики? — так, наверное, думает Горький, пытаясь предложить для меня, Серого, хоть что-то другое — более значимое и оригинальное. Еще Горький работал портовым и железнодорожным рабочим, буфетным посудником на пароходе и пекарем. Как будто это не одно и то же паскудство? Как будто это не вода, не тяжесть в руках и не ломота спины?
Может быть, наш район и отличался бы от других однотипных комплексов, удайся общественникам отстоять дом Петра Заломова. Деревянный, двухэтажный, самый обыкновенный, без архитектурных изысков. Зато с зеленым крыльцом и палисадником. Эта зелень так скрашивала наши игры в казаки-разбойники и прятки, так отличалась от серой жвачки всего остального, что я почти уверен: Горький написал роман «Мать» специально для меня, чтобы охранить этот дом в заводской слободке.
И откуда я только знаю все эти истории про Горького?.. Наверное, с уроков литературы или пионерских собраний, которые посещал лишь для того, чтобы потянуть время. Так я и жил в ожидании продолжения. Ходил по этой массе серого вещества, бродил по непонятно каким образом закрученным в спираль улицам центра. Словно центр города — это ухо Горького, что вслушивается в тревожные городские звуки и мои шаги.
Я ждал продолжения. Ждал, как чудесным образом может измениться моя жизнь или жизнь моих родителей, особо ничего не предпринимая. Зачастую оставаясь голодным. Тянул время, как когда-то Горький тянул лямку с бурлаками. Мы не очень богато жили, если не сказать бедно. В закрытом для всех городе-эксперименте. К тому времени уже сменилась эпоха. Я голодал, ходил в старой нестиранной одежде. Опускаясь все ниже и ниже в тартарары, куда все катилось вслед за мной и городом по проторенной колее. Порой мне даже казалось, что Горький уже давным-давно умер или уснул, так и не дописав своего очередного шедевра. А потом нас поставили в известность, что Горького действительно больше нет. Не Горького как автора, а Горького как города. Его вновь переименовали в город НН. И вместе с этим переименованием — так совпало — враз был унижен весь рабочий класс. Мой любимый город растерзали и распяли, оплевали и уничтожили. Завод отдали под склады и торговые центры, станки попилили на металлолом. А человека, рабочего человека, который звучит гордо, лишили достоинства, окунув в дерьмо с головой. Ввергли в ситуацию порочного круга, когда ты никчемный, когда ты ничего не можешь, когда ты ничтожество, которое прожило всю свою жизнь зазря. Заклинаниями вдалбливали ему в сознание, что все его чаянья и надежды впустую. Что он, единственный, кто трудится и своим горбом создает прибавочный продукт, ничего стоящего в жизни не добился. Что он лузер, что он лох. А в выигрыше и в барыше — новый победитель-олигарх-буржуй. Тот, что хапнул во время «большого хапка» построенные и принадлежащие всему народу заводы. В том числе и принадлежащие моим родителям заводы и фабрики. Так по-новому закрутилась пила эксплуатации и унижения. Одни дурят, другие за рога держат, третьи доят. Не выдержав этой повсеместно включенной программы самоуничтожения и саморазрушения, крепко запил и умер мой отец. А за ним пошла под откос и жизнь моей матери
Единственное, что в то время спасало меня от чувства полной безнадеги и беспомощности, — это книги. И книги эти порой я читал в скверике на площади Горького. Да, в нашем городе НН еще осталась центральная площадь имени Горького. И в центре площади на высоченном постаменте памятник Горькому работы Мухиной. Глядя на этот постамент, я думал, как он там удерживается, как сохраняет равновесие...
Псевдонимом Горький он подписал свой первый, романтический рассказ «Макар Чудра. Так уж получилось, что эта подпись, словно через копирку плохо освещенных ночей-ночлежек, отпечаталась на всем городе Горьком.
Что такое подписаться под городом — я не знаю. Те мальчики-граффити, что оставляют свои художества на городских стенах и заборах, они почему-то напоминают мне молодого Горького. Такие же никому не нужные сорванцы с большими художественными амбициями. Стоило Горькому-городу умереть, как всё вернулось на круги своя и многие подростки оказались никому ненужными, выброшенными на улицу. Снова появились бездомные и голодные сироты. Снова малолетняя проституция и бесправный, униженный пролетариат. Право сильного и закон джунглей — каждый сам за себя …Пока я так думал, автобус выехал на мост и повез в нижнюю часть города. Разделенный на две половинки, словно это две половинки мозга Горького, город весь светился в вечерних огнях. Не так ли вспыхивают энергией нейроны в момент активизации, в момент озарения? В тот самый момент озарения, когда я вдруг решаю для себя написать о нем рассказ или роман. О горьком городе и его героях.
Вернуться назад |