Геннадий Прашкевич, прозаик (Новосибирск)

 

Типичный люмпен, революционный романтик, воинствующий богоискатель, сознательный политэмигрант, литературный генерал или просто классик мировой литературы? — действительно, кто?           

Как-то странно отвечать на такое.

Ромен Роллан и Анри Барбюс, Герберт Уэллс и Карел Чапек, Виктор Шкловский и Джон Голсуорси, и многие, очень многие другие умные и глубокие писатели и ученые уже ответили на это. А для меня лично просто существует писатель Максим Горький, пьес которого я не перечитываю, романы «Мать» и «Дело Артамоновых» не перечитываю, от юношеской романтики бегу, зато вот «Жизнь Клима Самгина» могу с удовольствием читать с любой страницы, так же, как «Детство». Издают Максима Горького или не издают, хают его (это чаще) или хвалят (это реже), он — писатель.

«Мир делится на людей умнее меня — этих я не люблю — и на людей глупее меня — этих презираю. Но есть еще категория людей, которых я боюсь. Это — хорошие русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику истории. Я тебе, Клим, дружески советую: остерегайся верить хорошему русскому человеку. Это очень милый человек, да! Поболтать с ним о будущем — наслаждение. Но настоящего он совершенно не понимает. И не видит, как печальна его роль ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами».

В детстве (а это уже середина прошлого века) я обожал фантастику.

Было время, когда мне казалось, что вообще все лучшие книги в мире написаны Жюлем Верном. Было время, когда мне казалось, что все лучшие книги написаны Гербертом Уэллсом. И время Ефремова было, и Станислава Лема.

А Максим Горький…

Ну да, проходили в школе…

Горящее сердце Данко, «Челкаш», «Мать», наконец…

Я все же предпочитал летать на Луну с нелепым Кейвором, изучать морские глубины с капитаном Немо, стремиться в порт назначения с героем «Юности» Конрада, а вот Горький…

Интерес к нему проснулся в связи с размышлениями о Новом человеке.

Эти мои тогдашние размышления были очень просты. Я вот как думал. Произошла великая октябрьская революция, а мир по-прежнему несовершенен. На станции Тайга, где я жил, конечно, днем с огнем не найдешь больше ни одного кулака-мироеда, а капиталистов, ни мелких, ни крупных, и раньше не было. Зато пьяни и хулиганов хватает, лентяи и придурки — эти на каждом шагу. Счастливый свободный труд? Да ладно. Оставим это на будущее. Пусть будет как у Андрея Платонова (его книги я, конечно, прочел позже). Борцы за коммунизм, описанные Андреем Платоновым, расчищают площадку для строительства нового светлого мира. «Организуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы гусей заведут, будут у всех перо и пух, — цветущее дело!»

Прекрасное дело. Но дальше-то, дальше, что делать дальше?

Да ничего не надо делать, отвечали герои Платонова. Чтобы организовать чудесный и простой коммунизм, строители этого самого счастливого будущего просто ложатся на пол в нищем деревянном бараке. Логика их проста. Зачем работать? Работа — это уступка уничтоженному капитализму, она производит продукт, а продукт приводит к эксплуатации. А вот коммунизм неизбежен, значит, он наступит сам по себе. Если в пыльном Чевенгуре (как в моей пыльной Тайге) нет ни кулаков-мироедов, ни других эксплуататоров, а только одни пролетарии, то коммунизм точно наступит. А работать будет Солнце.

Но мы ожидаем Нового человека!

Где он, где? Ни Толстой, ни Чехов ответа не давали.

И Федор Гладков не давал ответа, и все прочие Бабаевские.

А всем нужен Новый человек. Мне тоже. Невиданный и неслыханный. Здоровый физически, совершенный морально. Работящий, изобретательный, готовый решить любую проблему. Скажем, Человек-Кухарка, Умеющая Управлять Государством. Кто, как не писатель, инженер человеческих душ должен этим заняться. Рожденный ползать летать не может. Человек — это звучит гордо. С кем вы, мастера культуры?

Ни «Песня о Буревестнике», ни скучные итальянские сказки (я уже в школе в этом убедился) на всё это не давали никакого ответа.

Оставалось надеяться на случай.

И мне повезло. В какой-то толстенной книге (названия не помню) я наткнулся на «Рассказ об одном романе». Героиня рассказа (написан, понятно, Максимом Горьким) — женщина, из тех, что «всю жизнь чего-то ждут, в девушках требовательно ждут, когда их полюбит мужчина, когда же он говорит им о любви, они слушают его очень серьезно, ноне обнаруживая заметного волнения, и глаза их в такой час как бы говорят: "Все это вполне естественно, а — дальше?"»

Вопрос прозвучал как раз для меня.

Мой, мой вопрос. Я учился уже в пятом классе.

Проводив гостей, героиня рассказа присела отдохнуть на террасе (дело происходило на летней даче) и вдруг заметила, что кто-то еще не ушел: вон там сидит мужчина на скамье под деревом, в белом костюме, и… вот первая странность… он, этот мужчина, не отбрасывает тени… А, думает героиня, это, наверное, писатель Фомин. Ходил к ней такой назойливый тип, все время лез с идиотскими рассуждениями, все время крутился перед её глазами и «в то же время его как будто не было, а была толпа разнообразных мужчин, женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников, все они говорили его голосом, противоречиво и смешно, глупо и страшно, скучно и до бесстыдства умно».

Мне это тоже показалось странным.

Тем более, что на скамье оказался даже не писатель Фомин, а просто литературный герой, им же, писателем Фоминым, выдуманный: некто Павел Волков — более или менее материализовавшийся. И чем дальше, тем страньше. Воспринимая мир, как его и следует воспринимать литературному персонажу, Павел Волков саму героиню горьковского рассказа, живую, подвижную, думающую, принял за… литературный персонаж.

Я был донельзя заинтригован.

Вот тебе и Челкаш, вот тебе и Макар Чудра!

«Мимо меня изредка проходят люди, они говорят о чем-то неинтересном, ненужном; какой-то рябой человек в чесучовой паре соблазнил толстенькую даму тем, что у него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей ухо, совершенно как лошадь, а она — взвизгивала тихонько. Страшно глупо все, надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем только для развлечения этих тупых, реальных людей…»

К этому герой рассказа (Волков) добавил: «Вы ведь сами такая же».

А героиня тут же возмущенно ответила: «Нет!»

Господи, подумал тогда я, пятиклассник. Вот ведь правда, как невероятно скучны, как глупы и расплывчаты реальные люди. Робинзон Крузо, Гулливер, капитан Немо, даже Маша и три медведя, всех я могу в деталях описать, а вот Фома Гордеев не запоминается, и «Мать» выглядит расплывчато. Герой же прочитанного мною «Рассказа об одном романе» вообще что-то вроде флатландца, он даже тени не отбрасывает, и все равно реален, даже реальнее, чем сосед по улице.

Я сидел под огромным кустом смородины.

Станция Тайга. Смутное жаркое темное лето.

Вечер опускается. Свистки паровозов на маневровых путях.

«Где-то далеко поют девки и, как всегда, собаки лают на луну, очень благообразную и яркую, почти как солнце, лучи которого кто-то гладко причесал».

Неужели это тот самый Максим Горький, который написал роман «Мать»?

Я был сбит с толку. Мне было интересно. Странный текст уже привлекал меня.

«Она присела к столу, поправила отстегнувшийся чулок и долго так сидела, играя ножницами для ногтей. Потом стала полировать ногти замшей, — лучше всего думается, когда полируешь замшей ногти. Очень жаль, что ИммануилКант не знал этого».

Иммануил Кант! Вот, наконец, зазвучала музыка.

А героиня «Рассказа об одном романе» еще и письмо отправила писателю Фомину. Почему нет? Это я понимал. Я сам незадолго до этого звонил известному русскому писателю Тургеневу. В тоненьком служебном телефонном справочнике нашего соседа машиниста Петрова я увидел его фамилию и смело набрал номер. Надо же, такой писатель, а живет на нашей станции. Хотелось мне выговориться, наконец, по поводу утопленной Герасимом собачки.

Долгий гудок, потом женский голос: «Кого надо?».

Я деловито ответил: «Ивана Сергеевича».

«Он в поездке сейчас. Звони вечером».

Ну, мне на Тургенева не повезло, а героине Горького?

«Этот Волков, — написала она писателю Фомину. — Он не удался Вам, и Вы должны как-то переделать, переписать его. Во всяком случае Вам необходимо сделать так, чтобы это существо не шлялось по земле каким-то полупризраком, — я не знаю, чем! — и не компрометировало Вас. Подумайте: сегодня он у меня, завтра у другой женщины, — он ищет женщину, как Диоген искал человека…»

Диоген… Женщина…

Я всегда был падок на детали.

«Лицо, измятое, как бумажный рубль» (Александр Грин). «Улыбка, неопределенная, как теория относительности» (А. Абрамов). Н.Г. Чернышевский: «Долго они щупали бока одному из себя». М.Е. Салтыков-Щедрин: «Летел рой мужиков». И блистательный Алексей Толстой: «В Тамани мы остановились на берегу моря у казачки и здесь в первый раз купались в соленой воде среди живых медуз в виде зонтика с пышным хвостом, плавающих посредством вздохов…»

И вот, наконец, пришел черед Максима Горького.

Какая разница, люмпен он, революционный романтик, богоискатель, политэмигрант, литературный (свадебный) генерал или обыкновенный классик мировой литературы?

Просто он — мой писатель.

От «Рассказа об одном романе» до «Жизни Клима Самгина».

Весь — мой, и никаким другим быть не может.

Потому что — писатель.