ИНТЕЛРОС > №4, 2014 > Перед судами

Роман СЕНЧИН
Перед судами


15 мая 2014

Из книги «Зона затопления»

Роман Сенчин — родился в 1971 г. в городе Кызыле. Проза публиковалась в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Континент» и других изданиях. Автор книг «Афинские ночи», «Минус», «Ничего страшного», «Иджим», «Елтышевы», «Информация». Лауреат Премии правительства РФ. Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — рассказ «В чужую землю», № 12, 2013.

 

 

Разводы давно стали в Большакове делом обычным. У молодых так чуть ли не через раз — сначала шумная, развеселая свадьба, длиннющие столы на берегу летом или в клубе зимой, а через год-два-три скандалы, скандалы и — развод.

Когда-то и сами разводящиеся и их родня страдали, стыдились этого, а потом узнали, что не так уж страшно пожениться, а потом развестись. Даже полезно, как опыт для будущей жизни. У психологов, оказалось, и термин есть специальный: пробный брак.

Но распадались не только молодые семьи, а и взрослых, пожилых уже людей. Причем мужчины и женщины не просто разбегались в разные стороны, а ехали в район, подавали заявление, платили пошлину, ждали месяц, снова ехали в суд. В основном разводились без скандалов — наскандаливались за минувшие годы, — но, случалось, делили совместно нажитое бурно, до половика, до ведра поганого… Тут уже не жадность руководила, а ненависть друг к другу, желание помучить свою отвалившуюся половину, как следует отомстить за всё, за всё…

Масляковы до такого не дошли. Развелись спокойно… Ну, не спокойно, конечно, но без пыли до потолка, без позора.

А из-за чего развелись?

Наверно, начни их расспрашивать, и не ответили бы. Не знали сами. И в заявлении написали что-то дежурное, пустое, что было в висящем на стене в суде образце.

Стали друг другу чужими после сорока, вот и все. Раздражало, как ест муж или жена, как говорит, как ходит. Казалось, не так все делает, неправильно, некрасиво.

И отчуждение это, что удивительно, произошло после настоящего объединения, когда друг другу стали необходимы, два года жили одним, переживали одно… Это когда сын, единственный их ребенок, служил в армии. И не просто в армии, а почти полгода — в Чечне.

Но вернулся целым, крепким, повзрослевшим; пожил дома несколько месяцев и уехал в город работать. И у родителей словно разорвалось то, что их связывало, заставляло быть одним целым.

Жена, Татьяна, пропадала в магазине, который открыла со своей подругой как раз в то время, когда сын пошел в армию и потребовалось больше денег. Магазин был не в селе, а рядом с колонией-поселением, километрах в десяти отсюда. И это злило мужа, Юрия, — колонию местные сторонились, эти полусвободные зэки много доставляли им неприятностей, держали в напряжении; на них грешили, когда случалось воровство, бывали и драки. И тут жена, получается, жизнь им разнообразит — сигаретки подешевым ценам, конфеты, чаёк… Юрий же все больше задерживался на своей работе, на пилораме, которой владел его сродный брат. Домой не торопился.

В выходные по целым дням могли не разговаривать, спать стали в разных комнатах, и в конце концов Юрий перебрался во времянку, которая была теплой и надежной — сруб с двумя окошками, на фундаменте, печка кирпичная. А еще месяца через два съездили в район, подали заявление на развод.

Сын пытался остановить, образумить, уговорить, но не помогло. Да и как-то этот разрыв плавно, без шума, без явного повода шел, что всем троим было удивительно: вроде и просить друг у друга прощения было не за что. И не за что зацепиться — Юрий не пил-запивался, не буянил, ни у него, ни у Татьяны не было никого на стороне. Но вот не могли больше вместе жить, и разошлись.

Про их развод в деревне поначалу не знали, но потом заметили, что Юрий сам по себе, а Татьяна сама по себе. Попытались пообсуждать эту новость и быстро бросили — не нашлось, по сути, что обсуждать: Масляковы вели себя мирно, даже вроде бы дружно (на огороде ковырялись поблизости, помогали друг другу), но все-таки — порознь. Отдельно.

Сын устроился в городе в строительную фирму, встал в очередь на квартиру… В селе серьезной работы давно не было — уже три десятилетия сидели на чемоданах, ждали переселения.

Ну, не то чтобы прямо сидели и ждали — что-то делали, даже избы ремонтировали, новые сараи ставили, но в голове держали, что не вечно так, что придется однажды подняться и уйти отсюда.

Часть людей сразу, еще в восьмидесятые, снялась, и эта часть, как жизнь показала, поступила мудро — тогда квартиру или дом получали без большой волокиты, и с работой было легче — рук везде не хватало.

В девяностые Большаково совсем уж было зажило, как уединенный островок — на город и вообще на государство, которое разваливалось и гибло, не надеялись, кормились своим хозяйством, тайгой; на время забыли о плотине под боком — ее бросили достраивать, и казалось, что вот-вот река размоет бетон, сметет, утащит прочь.

Но наступили новые времена, государство ожило, и возобновились разговоры, что электростанция необходима, что до запуска осталось-то всего ничего. А потом громыхнула авария на Саяно-Шушенской ГЭС, и тут заметались: срочно вводить в строй!

То, что долгие годы было хоть и неизбежным, но отдаленным, нескорым, пришло, застучало в ворота.

 

Летом две тысячи восьмого появились бригады зэков из колонии и принялись валить бензопилами лес по угорам.

Местные сперва возмутились, бросились к пильщикам, а те показали путевку: подготовка ложа водохранилища.

— Скоро и вас подготовят, — добавили. — Вы же ближе других к плотине.

А еще через несколько дней в клубе состоялось собрание. Прибыли представительные мужчины и женщины — какое-то начальство, — стали рассказывать о том, что строительство гидроэлектростанции наконец-то вступило в завершающую фазу и пришло время прощаться с селом. Переезжать.

— И куда-а? — плачуще спросила старушка в первом ряду.

— А ради этого мы вас и собрали, — ответили из-за установленного на сцене стола. — Будем выслушивать ваши пожелания, решать то, что в наших силах. Сейчас Станислав Борисович ознакомит вас с порядком…

И крупный мужчина в сером костюме и синем блестящем галстуке, вроде бы самый главный из начальства, напоминающий какого-то тылового офицера (местные тут же прозвали его Военкомом), стал объяснять, то и дело заглядывая в бумаги:

— Переселение регламентировано законом Красноярского края, принятым в октябре-месяце прошлого года. Закон называется… «Об условиях и порядке предоставления жилых помещений гражданам, подлежащим переселению из зоны затопления БоГЭС». Закон предусматривает одиннадцать категорий…

— Чего затопления? Бога-с? — раздался в зале насмешливый голос.

Мужчина не сердито даже, а недоуменно, что его так перебили, уставился на сидящих внизу, оторопел. Его выручил, видимо, его помощник — молодой человек в цветастой рубашке:

— БоГЭС — это Богучанская гидроэлектростанция. Одна из крупнейших гидроэлектростанций России.

— Так вот, — продолжил Военком, — законом предусмотрены одиннадцать категорий льготников, имеющих первоочередное право на квартиры. Это, конечно, ветераны ВОВ, далее…

— Вовы, вперед! — выкрикнул тот же голос; некоторые в зале хохотнули.

Военком дернулся и поднялся:

— Слушайте, кто там мешает… За глумление над ветеранами можно и под статью попасть. Или на пятнадцать суток!

— О, мое переселение уже начинается, — обрадовался насмешливый — беспутный, но от природы умный парень Виталька Синицын.

— Так, покиньте зал, — приказал Военком.

— С чего это?

— Вы мешаете. Покиньте.

— А я ведь тогда не узнаю, может, я льготник какой. И вообще — тут моя судьба решается.

— Но, действительно, молодой человек, — заговорила женщина, похожая на губернаторшу Петербурга, — нельзя так себя вести. Вы не даете людям сосредоточиться, уяснить важную информацию…

— А вам можно, что ли, говорить нечеловеческие слова?

— Какие — нечеловеческие?

— Эти Богэс, Вов… И назовите номер закона, по которому нас отсюда погонят.

— Никто вас не гонит. Мы заинтересованы в первую очередь, чтобы переселение прошло организованно, в цивилизованной форме.

— Кто — мы? — не унимался Виталька.

— Здесь и представитель краевого министерства инвестиционной политики, и представитель дирекции по подготовке ложа водохранилища, и районная администрация…

— Я-асно, серьезные люди почтили, — вздохнул Виталька. — Вопросов больше не имею. — И он в самом деле надолго умолк.

Военком огласил эти одиннадцать категорий льготников, и жители села порадовались: почти все семьи попадали в одну из категорий. Хоть ветеранов почти не осталось, зато много было тружеников тыла; были инвалиды, семьи с малолетними детьми, пенсионеры…

Большаковским предложили высказывать пожелания, кто куда хочет переехать.

— Что ж, я в Москву хочу, — появился было вместо Витальки новый шутник, но его тут же зашикали.

— Выбор, товарищи, хоть и велик, но ограничен нашим краем и Хакасией, — сказала похожая на губернаторшу.

— А при чем здесь Хакасия?

— Наши соседи готовы предоставить жилье в своих населенных пунктах. К тому же они наши партнеры.

— Аха, поселят под Шушкой, чтоб нас смыло всех…

— Давайте серьезно!

Выбирать оказалось трудно и страшно. Да и большинство городов и поселков из списка были для местных пустым звуком — никто там никогда не бывал, знакомых не имел.

Слабо помогала и разложенная на сцене подробная карта края. На нее таращились, пытаясь сообразить, разобраться. Начальство подсказывало:

— Вот ваше Большаково. Это — районный центр, город Колпинск

— Нуэт я знаю.

— Вот здесь, южнее, Канск, Заозерный… А вот Ачинск, Шарыпово, Абакан.

— Далеко-о

— Там и климат мягче, абрикосы растут.

— При чем здесь абрикосы…

— Я в том смысле, что климат…

— Да мне бы где-нибудь рядом с рекой.

— А там, в Абакане, и Енисей, и Абакан…

— Мне бы рядом со своей бы…

— Ну вот Колпинск. Динамично развивается. И от вас совсем рядом.

— Аха, — встревал третий в это медленное обсуждение. — От Колпинска до реки — пешком не дойдешь. И плотина над головой.

— Вот Богучаны ниже по течению, — начинало терять терпение начальство. — Отличный поселок. Мотыгино…

— Там тоже ГЭС строить хотят. Опять переселение будет.

— Правда, что ли?

— Да, — неохотно признавало начальство, — планы есть.

— Что ж это от реки-то останется?..

В тот раз заявления подали всего несколько человек — в основном одинокие. Выбрали места, где у них была родня или знакомые.

Начальство не торопило, тем более у него самого возникла путаница в списках. У краевого был один, у районного — другой, а здесь сельсовет предоставил третий.

— Это почему так? — морща лоб, пытался понять тот, кого местные прозвали Военкомом. — У вас в реестре почти на полсотни больше людей… Как это? Ведь вы же сами подавали вот это. — И он покачал списком, который привез с собой.

— Но это когда было-то! — ответила сельсоветовская паспортистка. — Года два назад. С тех пор новые прописались. Люди не все сиднями на местах сидят.

— Что-о?! Как — прописались?

— Закон разрешает.

— Да это!.. — Мужчина особенно сильно стал похож на офицера, увидевшего вопиющий непорядок.

— Действительно, Станислав Борисович, — тихо, но слышно сидящим за столом заговорил молодой, в цветастой рубашке, — закон не запрещает регистрацию в зоне затопления.

— Не запрещает… — Военком потер горло и зло посмотрел на паспортистку. — Хорошо-о… Хорошо, мы проверим, кого вы тут зарегистрировали.

— А кого? Не китайцев же. Своих, граждан России, в соответствии с конституцией…

— Да ведь мы так никогда их... — Военком мотнул большой головой на обсуждающих внизу, в зале, свою дальнейшую жизнь большаковцев, — никогда не переселим.

— Издайте закон, я перестану регистрировать. Вы же из министерства — не я.

— Так, господа, — сказала похожая на губернаторшу, — давайте обговорим эту проблему не здесь. Мы и так уже обращаем внимание… Еще митинга не хватало.

И тут как раз к сцене подошел Юрий Масляков. В руках — розданные документы с условиями переселения.

— У меня вопрос.

— Да-да, — начальство за столом с готовностью обратилось к нему; и в зале притихли, надеясь услышать полезное.

— Вот здесь написано, что квартиры предоставляются строго в соответствии с регистрацией.

— Да, конечно.

— Но вот мы с женой, с Татьяной… Мы в разводе.

— Так, — кивнул молодой человек в рубашке, и на лице его появился азарт, как у отличника перед решением сложной задачи.

— И как нам быть?

— Вы, простите, зарегистрированы по одному адресу?

— Ну да. В разводе уже лет десять… У каждого свое, а тут…

— Мы понимаем вашу проблему, но в соответствии с законом вам положена одна квартира.

— Ну а как, если мы вместе не живем?

— Но ведь жили же как-то. И сейчас живете.

— Одно дело — здесь. У нас и изба, и еще… — Маслякову было неловко при всех объяснять устройство их жизни. — Я, например, в балке… Но он вполне подходящий… Мы можем друг друга неделями не встречать. А квартира…

— Знаете, — как по секрету стала советовать похожая на губернаторшу, — рыночные свободы дают вам возможность оперировать полученным жильем. Купить себе отдельное

— Купить? Хм, в кармане миллионы преют… И какая нам светит квартира?

— Вас двое?

— У нас сын еще! — выкрикнула Татьяна, до того как-то сжавшись слушавшая разговор. — Андрей, сын еще!

— Он с вами живет?

— Нет, он в городе.

— Но прописан с нами, — сказал Юрий.

— Вот они, — паспортистка нашла в реестре Масляковых, — семья из трех человек, сын совершеннолетний, зарегистрированы по одному адресу.

— Что ж, — глянув в реестр, ответила похожая на губернаторшу, — вам полагается двухкомнатная благоустроенная квартира.

Масляков усмехнулся:

— Двухкомнатная! Да у нас изба — три комнаты, и кухня огромная. Плюс…

— А сын на очереди стоит, — перебила Татьяна, — как участник боевых действий! И как ему?

— Нужно разобраться в этом вопросе. Скорее всего, первоочередной будет очередь по переселению. К маю территория вашего сельсовета должна быть готова к… — Молодой человек в цветастой рубашке запнулся. — Кхм, должна соответствовать санитарным нормам.

 

В тот раз начальство уехало почти ни с чем. А большаковские долго обсуждали между собой, куда переселяться, на каких условиях, что брать с собой, что бросить.

По вечерам шли в те точки, где лучше ловилась сотовая связь, и подолгу, крича, разговаривали с детьми, родней, знакомыми, живущими в других городах и селах, узнавали, как там у них… А вдали жужжали бензопилы, валившие березки и сосенки…

На следующий день после собрания Юрий и Татьяна Масляковы впервые за много лет решали общее дело. Важное и сложное. Переезд.

Обычное и привычное — вспашка огорода, копка картошки, дрова — решались без обсуждений, почти молча. А теперь потребовались слова, много слов, которые, может быть, приведут к правильному решению.

И вот сидели за широким столом на кухне, на разных его концах.

— Дождали-ись, — качала головой Татьяна, — запрут в четырех стенах, и будем сатанеть друг от друга.

— Еще, заметил, у них подозрение, что специально развелись, чтоб две квартиры оттяпать, — усмехнулся Юрий, но осознал слова бывшей жены, повысил голос: — Ну а что, куда бы я делся? Это и мой дом тоже… мой отец с дедом строили.

— Да это — да, это понятно… Кто ж знал…

Может, подумала в этот момент, что зря двенадцать лет назад, когда развелись, не вернулась к своим в Проклово или не пошла к паспортистке, чтоб та выписала ее с этого адреса и прописала по другому — пустые дома тогда копейки стоили… Найти хозяина, заплатить, и теперь бы не надо было ломать голову, как быть. Или сына прописать отдельно… Да. Но кто же, действительно, знал тогда, кто же знал… Вот бахнуло, и сотни людей поняли, что они в западне, ловушке. И Масляковы — дальше других от спрятанного выхода.

— Хоть бы как-нибудь уж две однокомнатки получить, — сказала Татьяна. — Андрей все равно отдельно пока… снимает. А там, когда из нас кто помрет, то объединить, ему оставить.

— Ну да, ну да… Но кто даст две… Лишнюю ванну, туалет… хе-хе…

Татьяна посмотрела на Юрия, как на дурашливого взрослого ребенка. Без злости, но с сожалением. Сказала:

— Андрею надо позвонить. Может, он что подскажет. Тем более — в городе. Там понятней, как и что.

— Ну да, надо, — без всякой надежды согласился Юрий.

По соседству, через три двора, тоже шел тяжелый, требующий много слов, которые никак не находились, решения, которого никто не видел, разговор. И Виталька Синицын, так смело ёрничавший на собрании, сейчас имел растерянный, беззащитный вид. Скрючился на лавке перед печью, курил одну за одной, слушал, что говорит десяток собравшихся у них дома людей. Слушал и пытался выудить из разговора, похожего на ливень с порывами ветра, мысль, которая бы могла всех устроить. И тогда бы этот, длящийся уже не первый час разговор-ливень, прекратился, и все бы, довольные, успокоенные, разошлись, занялись делами.

— Да как мы там будем? Ка-ак? — плачуще вопрошала мать, Надежда Павловна, теребя выписку из реестра с их будущим жильем. Нас вон сколь… это Кати с Никитой не считая… И всех — в одно! Здесь четыре семьи, и всех в одну квартиру?!

— Четыре семьи — четыре комнаты, — мрачно кхэкнул старший брат Витальки Лёха, отец двух ребятишек.

— Хватит смеяться уже! — Мать пристукнула кулаком по столу. — Досмеялись вот, досмеялись!..

— Да никто не смеется… Откажемся переезжать на таких условиях — и всё.

— Под конвоем переселят, — ответил средний брат, Артем.

Их было три брата и еще сестра, Катя. И все прописаны здесь, в родном доме. Точнее, домов было два — в старом жили отец с матерью и одинокий Виталька, а в новом — Артем с женой и дочкой и Леха с семьей. Так все устроились, что у каждой семьи был свой выход на двор, свои кухни. В общем, не мешали друг другу… Катя жила у мужа, Никиты Акулова — поженились в позапрошлом году. Надо было и прописку сменить, но все руки не доходили, да и не держали это в голове — пустяк, формальность. И паспорт-то многие месяцами не видели: лежит он в шкафчике, в жестяной коробке спокойно, и пускай лежит. А вот, оказалось, от штампика судьба зависит. Вписали Катю к родителям и братьям, а не к мужу.

В разговоре участвовали и родители Никиты, и их второй сын, двадцатилетний Саня, который собрался жениться на местной девушке. Родители девушки хотели переезжать в Ачинск, Санины же родители решили остаться в районе.

— На худой конец в Колпинск, — говорил старший Акулов. — Но лучше — в Таежный, его топить, слышал, не будут… Я отсюда не уйду. У меня тут с семнадцатого века все. Заимку в горах скатаю и буду…

— И будет он! — взвилась вдруг его жена Тамара; Виталька качнул головой: «Вот он, новый порыв ветра». — И будет!.. А мы?! Мы-то как?

— И вы со мной. Я еще могу…

— Не поеду я ни в какой Таежный! И в Колпинск я не хочу!

Акулов недоуменно уставился на жену. Кажется, она впервые позволила себе так вот кричать, так решительно с ним не соглашаться… Акулов был здоровый пятидесятилетний мужик, давно жил своим хозяйством, охотой, рыбалкой. Продавал то, что добывал, откармливал в стайках, и деньги на жизнь всегда были. Жена с сыновьями помогали, все делали эти годы одно дело размеренно и дружно, и вот жена взбунтовалась. Тем более — в чужом доме.

— Выпала возможность пожить как людям, а он — заимка! Тут Минусинск предлагают, Сосновоборск… Абакан, люди говорят, какой хороший город стал…

— И что тебе этот город? — не повышая голоса, но угрожающе сгущая бас, спросил Акулов. — Задыхаться там?

— Буду жить нормально. Хоть на унитазе посижу.

— Нет, надо, конечно, в город, — неожиданно для Витальки поддержал его отец. — Квартира, всё… Только настоять, чтобы не так вот — всех в одну…

— А Катерину с Никитой как? — вспомнила мать, оглянулась на них, державшихся за руки, будто им сегодня же разлучаться навек, и заплакала. — Как не по-людски-то всё!..

Никита и Катя почти два года прожили в пристройке, сами по себе, обжились, привыкли к независимости, а тут опять оказались детьми, прилепленными к родителям: Никите полагались метры вместе с его родителями, 
Кате — с ее…

— Ехать надо, добиваться, чтоб пересматривали, — сквозь плач говорила мать и была сейчас такой старой и жалкой, что у Витальки защипало пальцы.

Он поглядывал на братьев, крупных, женатых мужиков, на их жен, корпусных, рожалых. Но сейчас все они тоже, как Никита и Катя, выглядели, будто маленькие перепуганные дети — всех испугала перспектива оказаться в тесном пространстве квартиры вместе, возле одной плиты, с одним туалетом, одной стиральной машинкой. Племянники сидели рядком притихшие, натутуршившись; они напоминали вынутых из норы полумесячных волчат… Все собравшиеся в избе, от почти стариков-родителей до этихпятилетних-семилетних ребятишек, крепкие, здоровые, знающие, как жить здесь, в деревне, были теперь растеряны, бессильны, прибиты. И Витальке хотелось рвануть в город и там жестко, лаконично все объяснить тем, кто руководит переселением… И вот он возвращается с пачкой ордеров на жилье. Отдельная квартира своим родителям, отдельная — родителям Никиты, и семьям братьев — отдельные, и Сане с невестой — тоже. Нормальные квартиры — по две, по три комнаты. Даже тем, у кого детей пока нет. Но будут ведь…

 

Приехал Андрей, сын Масляковых.

— Ну чего тут у вас? — спросил не то чтобы с пренебрежением, но так, как спрашивает богатырь у бьющихся над плевым, с его точки зрения, делом лилипутов.

Юрия этот его тон задел и в то же время обнадежил. Может, действительно сейчас Андрей возьмет и раскидает, словно кучу гнилушек, проблемы.

Вслед за бывшей женой и сыном поднялся в избу, сел к столу.

— А вы вместе опять? — удивился и обрадовался Андрей. — Молодцы-ы

— Погоди, — Юрий поморщился от этого «молодцы-ы», — тут такое дело, что мозги можно вывихнуть.

— Сынок, чай попьешь? Поешь? — жалобно спрашивала Татьяна.

— Ну, чай… На работе еще надо успеть показаться. — Сын уселся, оглядел просторную кухню. — Что, сносят нашу деревеньку?.. Нас пытались вербовать на зачистку, но местные отказались…

— Позавчера собрание было, опрашивали, кто куда поехал бы… Списки у них, кому какое жилье положено… И нам, — Татьяна кашлянула, глотая 
слезы, — нам на троих вот две комнаты. Мы говорим: сын взрослый…

— Да я… — перебил было Андрей, но Татьяна не дала:

— Сын взрослый у нас, и мы сами в разводе уж столько. Все трое отдельно, адрес только один.

— Они говорят, — вступил Юрий, — по закону — правильно. С одного адреса — в одну квартиру. А у людей тут сплошь и рядом — по одному адресу десять человек. Вот Синицыны…

— Да что нам Синицыны! — всплеснула руками Татьяна. — Нам о себе думать надо. Нам-то как?

— Ну, может, это знак судьбы, — улыбнулся Андрей.

— Что — знак судьбы?

— Чтобы вас свести. Ведь это ж смешно уже, правда, — в одной ограде столько лет, а живете, как эти…

— Живем и живем, — голос Татьяны моментом стал сухим и твердым, — и кому какое дело. Не жалуемся. А если нас в одну клетку… Ты представь только, как мы там втроем!

— Я и хотел сказать: я как снимал, так и буду снимать пока. Тем более я с девушкой сейчас. Может, и серьезно получится…

— Это с той, с Дашей?

— Нет, другая… Потом познакомлю.

— А это, слышь, — вспомнил Юрий, — мы комиссии сказали, что ты на очереди стоишь, как солдат…

— Участник боевых действий, — поправила Татьяна, будто это уточнение было важно сейчас.

— Ну да… И они сказали, что первоочередной становится очередь по переселению.

— Мы возмутились с… с отцом, только им это…

Андрей хотел что-то ответить, но передумал. Покривился, как от боли, потер ладонью подбородок.

Щелкнул электрический чайник, и Татьяна тяжело поднялась, налила чашку чая. Потом, подумав, налила еще две. Поставила на обеденный стол. Достала из буфета печенье, сахар. Постояла над столом, как бы вспоминая о чем-то, села.

— Ла-адно, — выдохнул сын протяжно, с угрозой кому-то. — Ладно, таких, как я, у нас много, мы им устроим, если действительно… Главное — пока никаких бумаг не подписывать. На своем стоять. Пускай решают.

— Подписывать не будем, ясное дело, — отозвался Юрий. — Насильно нас вряд ли станут — другое время… Хотя и три квартиры вряд ли дадут.

— А если и дадут, — заговорила Татьяна, — то по одной комнате, где и не развернешься. А тебе, — обратилась к сыну, — свою жизнь устраивать надо. Тридцать два года, а всё так — один по съемным углам…

— Ну, не по углам, и не один.

— Да это тебе кажется. А скажут, чтоб освободил до конца недели, и другую снять не получится. И что? Вот тебе и углы… Свое жилье надо, свое! И семью. Детей. — И, разойдясь, Татьяна стала планировать, как устроить жизнь сына, да и свою на новом месте: — Может, дом перевезти? Об этом на собрании не было разговора, но ведь можно, наверно… Всем бы места хватило.

— Как его перевезешь? — пробормотал Юрий. — Сруб разве только… Как это все разбирать, раскатывать… штукатурка, балки… И кто нам землю даст?

— Дадут, — убежденно сказала Татьяна. — Заявление написать, потребовать. Такие хоромы — три комнаты жилых, кухня вот, двое сеней… их тоже теплыми сделать можно… Или, — нашла другой вариант, — доплатить за комнату. У меня семьдесят тысяч лежит. У отца тоже, наверно, что есть.

— Тридцать с чем-то, — поспешно, чтобы не подумали, что жалеет денег для дела, объявил Юрий.

— Вот! И у тебя, сынок, найдется.

Андрей усмехнулся:

— Да это не деньги. Надо хотя бы полмиллиона. Или кредит брать.

— Нет, без кредита. Я столько случаев слышала.

— Кредит тоже под что-то дают, — продолжал сын, — просто так не выложат деньги… А может, все-таки… — Он глянул на мать, на отца. — Может, сойдетесь? Ведь легче же вместе…

Юрий, до того глядевший в пол и лишь изредка поднимавший глаза на говоривших, затяжно посмотрел на Татьяну. И она показалась ему сейчас — именно после слов Андрея — помолодевшей, симпатичной, близкой. Захотелось, как раньше, подойти, сжать ее плечи, притянуть к себе… Те обидные слова, что говорила она ему много лет назад, что кололи, не давали покоя, теперь забылись, вернее — потускнели, потеряли смысл… «Почему, действительно, не быть вместе? Ведь по-настоящему же никогда не расходились, всё рядом. И будем рядом, хоть и переедем отсюда… Сын у нас…» И он сказал:

— Я, в принципе, не против.

Лицо Татьяны исказилось — то живое напряжение, с каким, как казалось Юрию, она ждала его ответ на слова сына, превратилось в гримасу страдания и злобы.

— Не против? — не крикнула, она вообще редко кричала, а как-то полузадушенно прошипела. — Не против? В принципе?

— Мам, — голос Андрея, — чего?..

— А чего? Чего он?.. Захотелось — разбежался, теперь надо — сбежался.

— Я от тебя не убегал, — ответил Юрий. — Ты пошла на разрыв.

— Нудак, конечно! Если ты в самое трудное время предал просто.

— Как это — я предал? — Юрий ненавидел выяснять отношения, и в тот раз просто отправился жить во времянку, чтоб не выяснять…

— А так. Так! — распалялась Татьяна. — Когда муж вместо того, чтобы опорой быть, прячется, как страус — как это назвать? Единственное, что мог — принести бутылку и сказать: «Будем на лучшее надеяться!» Вот же!..

— Да когда я пил?!

— Не скажу, что запивался, но и не делал ничего. Сидели здесь без копейки, без ничего, когда сын там, в Чечне этой под пулями…

— Мам, но ведь обошлось все, — сказал Андрей. — Прошло. И не хуже других живем.

— Не хуже? Хуже! Раньше надо было искать выход, а не сейчас. Двадцать лет было... Тогда еще и дом можно было продать, и купить Андрею отдельный… Как теперь-то нам?!

Юрий поднялся, пошел к двери.

— Ну вот видишь, — тут же как-то торжествующе сказала бывшая жена, — опять уходит. Так же и тогда уходил. Только начну разговор — он уходит.

— Да я покурить.

— Курить!..

— Мама! — выкрикнул Андрей, — хватит злиться… Чего теперь злиться, через столько лет? Решать нужно.

— Ну а как с ним таким решишь? Не против он… в принципе… Все я знаю, как ты тут по деревне к каждой одиночке лез, паспорт совал, что развелся.

Юрий дернулся:

— Да когда это было! И что — мне одному легко, думаешь?

— Ну вот и ступай к ним!.. Что-то ни одна не приняла.

— Го-осподи, — Юрий присел у порога; Татьяна сухо плакала, Андрей, большой, взрослый, какой-то лишний здесь, безвольно согнулся на стуле, постукивал ногой в остроносой туфле.

Казалось, так вот они и будут мучиться втроем, пока с улицы не войдут и не скажут: «Ну что, готовы? Покидаем помещение, грузимся».

 

Хоть на словах почти все жители Большакова были за то, чтобы держаться до последнего, добиваться самых лучших условий, но на деле уже через месяц-полтора после собрания дома стали пустеть один за другим. Уезжавшие оправдывались:

— Ну а чего ждать? Другого не будет. Пока хоть квартиры дают, а потом — хрен его знает.

Собирали вещи в коробки и мешки, сносили, свозили на берег, а с него — на подходящий, чаще всего уже забитый вещами переселенцев с верховья реки паром. Что-то ломалось, билось, что-то мочило дождем; люди ругались, проклинали все подряд, но тащили это уже ненужное, поломанное барахло на палубу, пихали в свободные щели, ставили коробку на мешок, ящик на коробку… В конце концов паром медленно отчаливал, посылал оставшимся прощальный взвой сирены и полз дальше, в сторону плотины. За километр до нее была большая, широкая пристань, склады, но всё это временное, обреченное на скорое уничтожение и затопление. От пристани вела дорога к городу, за которым начинался огромный мир с десятками и сотнями других городов и сел, поселков, деревушек, по которым распылялись жители Большакова. Распылялись, терялись, исчезали…

Большаково — село некрупное. И, казалось бы, расселить его можно за неделю. Да когда-то за сутки целые народы грузили на транспорт и отправляли за тысячи километров. Было такое. Но теперь другое время, все делалось вроде бы по закону, с соблюдением прав, и процесс шел медленно, кое-как.

Первые семьи покинули Большаково еще в конце семидесятых, когда электростанцию только начинали строить. Но их дома заняли другие — дальняя родня или приезжие. Да и некоторые из местных вернулись — не прижились на чужбине. И, по существу, село и теперь не выглядело обреченным на гибель.

Погибали маленькие деревни дальше от города, даже те, что не попадали в зону затопления. Но когда стал пустеть бывший райцентр и старинные села вдоль реки, захирели и выросшие из зимовий, заимок, балков деревеньки. Фролово, Пуня, Бераямба, Боровое, Армаль… А как иначе? Одно дело, когда до ближайшего села с магазином, фельдшером десять-двадцать-тридцать километров, а другое — двести, а то и больше. И люди снимались, уходили.

Обезлюдевали деревеньки — эти несколько избушек, — и сырая темная тайга сразу наваливалась на отвоеванные у нее когда-то деляны; дикие травы засыпали огороды, дворы, улицы семенами, сосны и ели швыряли расщеперенные шишки; на срубах поселялся мох, расползался по плахам крыш лишайник. Снег и ветер валили заборы, дождь разъедал бревна, доски, слеги, по стайкам шастали лисы, напрасно вынюхивая кур и поросят, на чердаках и вышках строили гнезда белки, долбили городьбу дятлы… Природа забирала обратно свою территорию.

А жители брошенных деревень тыкались в села, которые для них были центрами их цивилизации, и те, что переезжали раньше, успевали там прописаться, обжиться, а припозднившиеся, сомневавшиеся до последнего, — опоздали. И кто-то ехал дальше, в райцентр, в Канск, БогучаныЛесосибирск, Енисейск, другие самовольно занимали бесхозные избы, жили прячась, таясь, — просто некуда было деться…

Такие же нелегалы были и в Большакове. Вселялись в дома с отключенным электричеством, топились, ломая сараюшки, заборы. Целыми днями мужчины торчали на реке — рыба становилась для таких основным пропитанием.

Бывало, они со слезами выпрашивали ведро картошки и десятку на булку хлеба, случалось, подворовывали… Тяжело было смотреть на этих таежников, сделавшихся бичами. И ведь им-то вообще ничего хорошего не светило — бросили место жительства по своей воле, сами, формально стали такими.

Да и прописанные в селах, попадавших под затопление, тоже не были застрахованы от бичевания: невнимательное чтение документов, подпись не там — и ты вполне можешь лишиться и родного дома, и квартиры, которую тебе выделяют…

 

В том тупике, в какой попали семьи Масляковых, Синицыных, Акуловых, казалось, жить долго нельзя. Невозможно каждый день, каждую минуту думать о том, что будет дальше, как оно будет… Но дни проходили, сливались за спиной в недели, месяцы.

Осенью паника с переселением поутихла, и оставшиеся люди вернулись в привычный режим. Готовились к зиме, выкапывали и перебирали картошку, деля ее на три категории — себе на еду, свиньям и на семена. Пилили лесины, кололи чурки, складывали высокие, широкие поленницы.

Время от времени докатывались слухи, что работа на ГЭС снова застопорилась — то ли денег нет, то ли что еще… Финансовый кризис, экологи пересилили…

— Вообще бы смыло ее, — желали старики. — Пока снова делают, мы успеем хоть помереть спокойно.

— Да ладно помирать, — отзывались те, что помоложе, — еще поживете с удобствами.

— Ну их к язве с их удобствами! Меня только оторви отсюда, я по дороге окочурюся.

— Мда-а, — поддерживали, — старые деревья не пересадишь.

— Не пересадишь…

В середине ноября ударили серьезные морозы, и в Большакове появилось несколько бывших жителей.

Пробирались по глубокому неслежавшемуся снегу к своим воротам, отпирали избы, затапливали печи.

Виталька Синицын зашел к одним таким — Устряловым Димке и Маринке. Почти ровесники Виталькины — молодая семья пока без детей. В сентябре им выделили в городе отдельную квартиру в двухквартирном доме. На первом этаже прихожая и кухня с залом, на втором — две комнаты: спальня и будущая детская… Они с радостью подписали документы, сгребли в мешки и ящики вещи. Виталька помогал им грузиться.

И вот теперь Устряловы снова здесь.

— Здорово, а вы чего приехали? — удивленно спросил, сбивая шубинками снег с унтов. — Или отобрали хоромы?

— Хоромы… — буркнул Димка, а потом и ругнулся; встал с кровати навстречу гостю. — Проходи… Не разувайся.

Изба была темная, за два месяца успела стать нежилой, чужой. Неровно оштукатуренные стены голы и страшны, как старое тело. Раньше на них были коврики, висели полочки, заслоняли шкаф, буфет. А теперь почти пусто. Лишь большой кухонный стол, самодельный, из толстых плах, в углу — панцирная кровать, на которой вместо постельного белья шубы, платки.

У стола на тоже самодельной табуретке сидела Марина, жена Димки, бесцветно смотрела на гостя.

С потолка свисала на пыльном шнуре потушенная лампочка без плафона… Лишь пощелкивающие в печке дрова, бьющийся за щелью дверцы огонь как-то обозначали жизнь.

— А чего в темноте? — Виталька поискал, на что сесть; Димка кивнул на кровать.

— Да провода отрезали… Хорошо хоть, изба цела, а так бы…

— Что — так бы? Вернулись-то зачем вообще? — Виталька никак не мог понять, что заставило Устряловых в самый мороз приехать сюда из новенькой квартиры.

— Невозможно там жить, — сказала Марина. — Это… это кошмар какой-то. — И, перхнув рыданием, замолчала, отвернулась.

— Хм!

— Понимаешь, — продолжил за жену Димка, — вроде бы все отлично — домик веселый, соседи нормальные. Заборцевы. Знаешь же их?

— Которые с Косого Быка?

— Ну да, они…

— А какие именно? Их же полно там. Всех в одну квартиру, что ли? Как нас хотят… — И Виталька зло хохотнул.

— Да нет, Даня Заборцев с женой, сыном.

— А-а!.. И как они?

— При чем здесь Заборцевы вообще?! — дернулась Марина; видимо, ей не терпелось рассказать Витальке об их злоключениях, но сама не могла, а парни подались совсем не в ту степь…

— Ну, они тоже побежали, — сказал Димка. — Им тоже… Короче, — уставился на Витальку кругловатыми выпуклыми глазами, — короче, как долбануло за минус десять, так и началось. Пол ледяной, особенно — первый этаж. В лабутах с пятью носками целый день, как на улице… Подполья нет, это нам сразу сказали, но мы как-то плюнули. А тут я рейки отодрал, полез смотреть — оказалось, дом на сваях стоит, и пол — в одну доску, сверху дэвэпэ тонюсенько… К тому же доски ссохлись, винтом пошли, щели сплошные.

— Это они, что ли, плахи сырымиложили? — покривился Виталька.

— Ну, так получается… Ладно, думаю, куплю пока пару ковриков… ну, которые греют, электрических, а весной уж начну разбираться. Зимой кто ж ремонтирует… И тут, — Димка вытряхнул из пачки сигарету, но не закурил, стал нервно катать меж пальцев. — И тут, бля, обои отваливаться стали. Прямо листами так — ш-ших! А под обоями прорехи, хоть руку суй. Ну, думаю, это уж слишком.

— Да всё там, всё! — не выдержала Марина. — Все ужасно! Дверь тонкая, тепло не держит, рамы шатаются… Предложили отдельное жилье, и мы, как лохи — глаза закатили и бросились. А теперь…

— Ну, короче, посмотрел я на такое дело и побежал жэк искать, или как он там называется… Подсказали управляющую компанию. Называется «Веста»… Х-хе! — Димка сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой.

— У печки покури, — сказала Марина. — И так мутит.

Виталька с усмешкой поинтересовался:

— Чего тебя мутит? После городского жилья, что ли?

— Беременная потому что. На радостях вот заделали, а теперь… — в голосе Марины снова послышались рыдания, — теперь вот здесь придется черт знает сколько.

— Да ладно, разберемся, — попытался успокоить муж.

Он отошел к печке, сел на кукырки, ногтем приоткрыл дверцу топки; Виталька пристроился рядом.

— Ну и вот, прихожу в эту «Весту», сидит мужичок. Увидел меня, аж дернулся. Я ему вгладь, подробно объяснил, он записал адрес, претензии. И так… не спокойно, а привычно, будто каждый день по десять раз к нему с таким приходят: «Все ясно. На днях придет к вам представитель, сделает экспертизу». — «Да? — говорю. — А устранять когда будете?» — «Как очередь дойдет. Месяца через два примерно». — «Какие два месяца?! — я ему. — Там и две ночи не выдержать. Минус почти на градуснике». Мужичок этот мне уныло: «Эти дома у нас на гарантии. Их владелец — акционерное общество "Бива". Мы предъявляем результаты экспертизы им, а они обязаны устранить». Я послушал, ну и уже всерьез злиться стал: «Мне по хрен, кто там кто у вас. Жить в доме невозможно!» И он тоже взвился: «А я что могу? У меня таких, как вы — сто с лишним квартир. Хотите — в суд обращайтесь».

— Надо обращаться, — сказала Марина, — писать заявление.

— Завтра с утра поеду. — Димка бросил окурок в огонь, следом сунул обломок черной доски. — Надо решать… Вон и топиться нечем. Труху нашел под навесом…

Виталька перебил:       

— Ну, дров-то не проблема привезти.

— А свет? И вообще… Дураки, подписали документы… владельцы жилья, блин… А теперь хрен его знает как… — Димка поднялся с корточек, какой-то старческой походкой вернулся к столу. — Суд… Легко сказать. Это надо адвоката искать, платить ему, доказывать…

— Нам тоже, скорей всего, суды предстоят, — вздохнул Виталька. — Прикиньте, Катьке с Никитой в разных квартирах метры дают!

— Да? Они ж муж и жена. — На лице Марины появилось оживление.

— Но. А прописаны по разным адресам. Ну, каждый у родителей. Их и записали отдельно… Да и другое… Вот вас двое — вам положено сорок с чем-то метров.

— Сорок два, — уточнила Марина.

— Ну да. А если семья большая, то всего по восемнадцать метров. И вот нас всех в одну квартиру сталкивают. Меня, родителей, братьев с семьями. Живете, дескать, по одному адресу, вот вам четырехкомнатная и радуйтесь. А то, что у нас две избы, что живем все сами по себе, считай, это их не колышет. Один 
адрес — и всё… Интересно вообще получается: богатый хрен вздумал китайцам электричество продавать, нашел недостроенную станцию и взялся… А нас, как мусор, в угол сметает… Мы еще и благодарить должны, что нас в квартиры эти селят. Да я бы сто лет здесь жил, чем там, в клетке этой. Хоть и можно выйти в любой момент, а куда, зачем? — повсюду чужие люди, чужая земля…

Виталька замолчал… Последние недели он старался не думать об этом, но вот ситуация Устряловых, казалось бы, устроившихся очень неплохо в городе, которым многие завидовали, но вынужденных вернуться, заразила его возмущением, смятением, желанием бороться…

— Что, может, выпьем чутка? — спросил; еще минуту назад пить не хотелось, а теперь прямо засосало в груди, затребовало водки.

Димка глянул на жену, наткнулся на ее колючие глаза, ответил:

— Нет, Виталь, не надо. Завтра поеду. Надо решать… И перед родителями стыдно — говорили ведь, предупреждали, а мы… Типа взрослые люди… Теперь придется к ним бежать за помощью. Даже картошки вон нет, кастрюли…

— Пошли, дам картофана, и капуста соленая есть. Огурцы. — Злость у Витальки сменилась сочувствием к этим ребятам, ставшим будто беженцами какими-то. — Нет, серьезно! Что мы, чужие, что ли? И посуда лишняя найдется…

Димка снова посмотрел на Марину. Та сказала:

— Только не пей!

— Да ясно… Я же сказал.

— Виталька, без пития. Ладно?

— Угу. Мне уже и расхотелось. Пошли, Дим, пока не ночь совсем.

 

Зима была смутная, тревожная. Чуть ли не каждый день что-нибудь или случалось, или пролетал слух, что вот-вот случится. Конечно, плохое.

Зэки из колонии-поселения стали в Большакове хозяевами. Приезжали в любое время на кособоком ГАЗ-66, выпрыгивали из затянутого брезентом кузова и начинали прочесывать улицы. Стучали в калитки, и если хозяева были дома — уходили, а если избаоказывалась в тот момент пуста, начинали ломать. Чаще всего соседи мешали поломать всерьез, и зэки, вяло потряхивая топориками и выдергами, отступали. Но несколько изб раздолбали до фундамента. И объяснение было: «Во избежание незаконного заселения».

Потом оказывалось, что хозяева изб или уезжали на время в город, или еще куда, или снимали жилье в другом месте, где была работа, а возвращались к груде досок и бревен. Бросались жаловаться, и одним быстро давали квартиры в Колпинске или еще где, а других, в основном одиноких, пьющих, необразованных вычеркивали из реестра: нет дома, нет права на предоставление жилья.

— Да вы чего?! Вот прописка в паспорте! — изумлялись обездомевшие.

— Таких штампиков сколько угодно можно наделать. Где документы на дом?

— Где… Не знаю… Да этот дом еще мой дед поставил!

— И что? Вы же где-то жили, когда якобы ваш дом сносили. Значит, у вас имеется фактическое место жительства.

— Да я у брата был, в Колпинске! Мне зимой здесь трудно одному…

— Ну вот, возвращайтесь к брату.

Жаловались начальству колонии на зэков, рушивших дома. От начальства ответ:

— Действуем на основе контракта с дирекцией.

— Какой дирекцией?

— По подготовке ложа водохранилища… Мы, колония-поселение, должны по законодательству сами себя содержать, поэтому заключили контракт по зачистке брошенного жилищного фонда.

— Но оно же не брошенное!

— Людей нет, значит — брошенное.

Большаковцам оставалось материться, а потом начинать судебную тяжбу…

Весной добрались до лесопилки Александра Маслякова, сродного брата и начальника Юрия. Прибыла комиссия вроде как оценивать стоимость оборудования, но начала с проверки документации. Придирались к любой мелочи, чуть ли не обыск устроили. Напирали на то, что предприятие незаконное, а когда все-таки стало ясно, что законное, — на массу нарушений, на отсутствие паспортов на некоторое оборудование.

Целый день промурыжили, а потом, насупленные, полезли в машину.

— Ну и что надумали? — спросил их Масляков-владелец лесопилки. — Компенсацию будете давать или поможете с вывозом?

— Будем решать.

— Ну-ну…

Тяжелый «УАЗ-Патриот», покачиваясь на размокших колдобинах, уехал. Масляков обернулся к рабочим:

— Еще поживем, кажется… У тебя-то как, Юр?

— Да тоже непонятно. Они молчат, и я молчу. Татьяна, правда… — Он махнул рукой.

Сели на штабель горбыля, закурили.

— Ты вот что, — стал советовать Юрию братан. — Ты настаивай, что твоя времянка — жилое помещение. Тем боле, так и есть ведь… Может, пойдут навстречу все-таки… С Татьяной-то всё порознь? Говорят, сложности сближают.

— Хм, нас сложности и развели.

— Ну да…

— Она прямо впряглась в свой этот магазин возле зоны, каждую копейку считает… То планирует по себестоимости комнату выбивать, то адвоката нанять… У нее теперь магазин богаче нашего — чего только нет. Зэки радуются… А я их видеть теперь не могу — трясет прямо. Сколько лет жили с ними рядом, и жалко их было, а теперь — перебил бы. Зверье.

— Ладно, Юр, — похлопал его Александр по плечу, — не разжигайся. Это опасно. Не надо…

Но и сам он все чаще готов был не глоткой останавливать топоры и ломы, крушащие избы соседей, а тоже схватить топор.

— В любом случае, настаивай, что у тебя не бендюжкакакая, а вполне жилое помещение. Пускай три однушки дают — тебе, Татьяне и сыну.

Юрий покачал головой:

— Угу, дадут, дождешься. Хоть бы уж две однухи. С Татьяной нам уж точно не склеиться. Да и Андрей… Все мы друг другу чужие.

— Ну, с сыном-то нет.

— Десять лет отдельно живем… И невеста у него… О-ох-х, — прошелся по волосам шершавой ладонью, — не знаю. Пускай идет как идет… Уснуть бы и не просыпаться. Не проснуться больше. Вот хорошо бы было.

Александр усмехнулся:

— Не получится. До конца, Юрок, мучиться будем. А чего, даже интересно, куда все это вырулит.


Вернуться назад