Владимир Леонович. «Деревянная грамота»: Стихотворения и прозаические заметки. — М.: ООО «Буки Веди», 2014;

«Записки из России»: Литературный журнал / Специальный выпуск, посвященный Владимиру Леоновичу. — М.: Изд-во «Знак», 2015.

 «Деревянная грамота» Владимира Леоновича — книга стихов и коротких, прозой писанных, размышлений. Поэт успел составить ее незадолго до своего ухода из земной жизни.

«Записки из России» — литературный журнал, издаваемый Сергеем Яковлевым, один из номеров, целиком посвященный памяти поэта Владимира Леоновича, вышел при участии и по инициативе Николая Герасимова и с серьезно проделанной консультантской работой Аллы Калмыковой. Объемный журнальный том, проникнутый любовью к поэту и содержащий самые различные материалы, которые проливают свет на жизнь и творчество Леоновича.

У Леоновича — редкая судьба! Ему удалось воплотить в повседневной жизни все, что он декларировал в своих стихах, его поэтическое слово не разошлось с его делами, с его образом жизни. Московский интеллигент, в силу обстоятельств не получивший диплома о высшем образовании, но поучившийся в серьезных учебных заведениях, он владел несколькими языками и был человеком высокой эрудиции. У него были все предпосылки остаться городским столичным жителем, благополучно протирающим московский асфальт («Я сын асфальта, чёрт бы его побрал…» — это Леонович о себе в одном из писем, опубликованных в журнале «Записки из России»), но его неприятие системы, подавляющей свободное развитие личности, подавляющей человеческое в человеке, стремление поэта жить со своим народом, в народе, жить жизнью народа, уводило Леоновича на карельское Пелус-озеро, а позднее он окончательно осел в костромских землях, в местах, где он появился на свет, где обрел во всех смыслах дом родной, ведя крестьянский образ жизни, борясь за сохранность культурного наследия малой родины с полным правом местного жителя, человека из народа, гражданина, поэта:

 

Что значит счастье? Ничего я

от будущего не хочу.

Я обнимаю всё живое

и жизнью за него плачу.

 

Некрасовская муза согрела и поэтический дар Леоновича. В современности он нашел еще один пример нравственного подвига. Подвига, который лишен дистиллированности ходульного образчика и является примером живого человеческого страдания, внутренней борьбы с самим собой. Это пример Твардовского. Часть поэтического приношения Твардовскому вошла и в «Деревянную грамоту»:

 

И поминая вашу мать,

и багровея, как при флаге,

орёт Твардовский: вурдалаки!

Хрипит Твардовский: грязный тать!

Соратнички, секретари —

и с прахом дольним их мешает.

свобода рвётся изнутри —

словарь великий воскресает —

славянская прямая речь —

родная,

             рваная,

                         босая! —

когда является Исайя

сквозь грудь развёрстую протечь…

 

«Свобода рвется изнутри» — это полная внутреннего содержания строка, отражающая представление поэта о том, как в этой жизни человек обретает свободу. Не только в борьбе с окружающими обстоятельствами, но и в борьбе с самим собой, в преодолении внутренних противоречий, терзающих ум и душу человека! Как писал Леонович в одном из своих стихотворений: «Не видел я, как женщина рожает, но как мужчина правду говорит, я видел…»

И уж если зашла речь о свободе, о ее непростом обретении, то еще один пример встает перед глазами ВладимираЛеоновича. Это грузинский поэт Галактион Табидзе. В спецвыпуске «Записок из России», посвященном Леоновичу, об этом тоже сказано.

Леонович смолоду стал известен — задолго до выхода первой своей книги и, пожалуй, до журнальных публикаций своих стихов — как переводчик грузинской поэзии. Был период, когда о его переводах много и беспощадно спорили, одни — пламенно восхищаясь, другие — яростно возмущаясь. Спорили так называемые сторонники буквального перевода, для которых идеалом служило полное лексическое совпадение оригинала и переводного текста. В них метали свои инвективы и те, кто настаивал на достаточно свободном текстовом воплощении авторской идеи, ожидая от перевода прежде всего художественного качества, поэзии.

Думается, и сегодня этот спор не завершен, но грузинский контекст в творчестве поэта стал неотъемлемой составной частью поэтического образа Владимира Леоновича.

И в этом грузинском контексте — в переводах, в стихах о Грузии — ясно прочитывается особое отношение Леоновича к поэзии и человеческой личности Галактиона Табидзе.

 

Чей стыд ты искупил, старик, —

и — в небо?

Семь лет перевожу твой крик:

— Тависуплеба!

 

Грузинское «тависуплеба» переводится именно так: свобода! Так же переводится греческое слово «элефтерия», оно тоже прозвучало в стихах Леоновича. Элефтерия, тависуплеба, свобода! Это — слово-ключ к пониманию гражданской позиции поэта, к его личности, к его творчеству. Процитированные строки из стихотворения, посвященного Табидзе, поддерживают версию добровольного ухода грузинского поэта, объяснявшую, почему бросился Галактион в лестничный пролет. Речь об уходе от жизненной скверны, о протесте Галактиона против системы, о его решимости хоть таким образом отстоять свои честь и достоинство.

По-своему от житейской скверны ушел и Леонович:

 

...Я жил на задворках, покуда гремели застолья,

где славили — ныне поносят — эпоху застоя.

 

Поэт быстро почувствовал острую фальшь времени. Желанные перемены запахли всем, что всплыло со дна на поверхность житейского моря. Презрение к человеку, безнравственность анархии, выдающей себя за демократию, пошлость стремительного обогащения — ему это все было противно не меньше, чем фальшь, пошлость и бесчеловечность прежней системы. Приветствовать реванш прежней номенклатуры и ее выкормышей Леонович не желал.

Он стремился жить жизнью народа, как уже было сказано, жить физическим трудом — шел ли разговор о восстановлении старинной часовни, о работе на своем участке, на стройке, везде, где могла понадобиться крепкая мужская рука! Приходилось и учительствовать в отдаленной сельской школе, и вести литературное объединение… Но всюду и всегда Леонович сохранял в себе уважение к тому, кого принято называть простым человеком.

Вспоминаю давний эпизод: в Центральном доме литераторов — заседание секции поэтов с участием группы известных критиков. Один из мэтров, представляя своего молодого и очевидно одаренного ученика, подчеркивает, что он пишет настоящие, являющиеся фактом поэзии — не пустопорожние, халтурные — «производственные стихи», чего, увы, никто из современных поэтов не делает. Одновременно поворачиваемся с сидящим рядом Володей друг к другу и в унисон почти вскрикиваем: «А Леонович?!» Зная характер моего старшего товарища, его скромность, понимаю, что это крик души!Леонович писал стихи, которые можно было отнести к этому жанру, которые отражали его, поэта, искреннее любование человеком труда, и эти стихи не имели никакого отношения к демагогии и спекуляции официозных сочинителей. В таких стихах фактом поэзии становился человек как личность, его характер, поступки, живая речь.

И боль тех, кто, несмотря на честный труд, живет небогато, скромно, с трудом поднимает детей, звучит в поэзии Владимира Леоновича ведущей нотой. Тем более когда речь идет о трагедии инвалидов, о людях, защищавших страну в Отечественной войне:

 

…Что скажешь, лейтенантик руконогий,

обрубок безнадёжно одинокий,

все растерявший, даже самый страх,

митинговавший возле винных стоек,

покуда спал Господь и врал историк,

ты, в одночасье втоптанный во прах?..

 

И амба! С добрым утром, милый город…

Но шарикоподшипниковый грохот

не глохнет над базарной мостовой,

еще смягчённой грязью и навозцем.

Перед калекою-орденоносцем —

мальчишка — я — на площади Сенной.

 

Это так характерно для Леоновича — нести в себе боль, понимание, сочувствие и щемящую душу, проникновенную любовь:

 

Я рисовал нехитрую картинку.

День вечерел, был холоден и сер.

Старушку в чёрном, словно паутинку,

пронёс осенний ветер через сквер —

 

нагую душу в лёгкой оболочке —

и лишь оставил у меня в зрачках

косые ножки, детские чулочки

да туфельки на толстых каблуках.

 

Леоновича следует характеризовать, как поэта-заступника за народ, поэта, который полон гнева на тех, кто бесчеловечен в отношении народа. Народа, который он любил, которым был сам, народа, которым мог и просто полюбоваться, порадоваться этой неуемности бесшабашного характера. В давнем стихотворении о мужике-сердечнике, идущем из банной раздевалки в парную, откровенно любуется рисковым ветераном, который хорошо понимает, что может хватить его удар:

 

Так как это, пожалуй, что близко,

оставляет — в случае чего —

он у банщика ключ и записку,

где фамилия, адрес его.

 

Проникнуться народным бытом, раствориться в нем — по Леоновичу — значит не умиляться, сидя в уютном кабинете, а жить этой жизнью! Как это было, когда они, в пору его еще московского пребывания, наезжали с другом-поэтом ЯномГольцманом на Пелус-озеро, наезжали на долгие месяцы, бродя по Карелии, чиня перекрытия церквушек, восстанавливая памятники, живя крестьянской жизнью, кормясь рыбалкой, охотой.

Природу Леонович любил, понимал ее как некое живое существо, воспринимал в качестве нравственной основы жизни. Высокогорную Сванетию и Пшавские ущелья истоптал пешком. Но, само собой разумеется, с особенным чувством приникал к русской природе.

 

Еловый бор неколебимо

стоял и слушал — и одно

я повторял: мне — всё — любимо,

мне всё любимо, всё — равно

 

любимо… Благорастворенье —

проклятье верное моё…

И в чащу вновь вошёл я тенью

и светом вышел из неё.

 

Воспринимать живую природу как нравственную основу бытия предлагал немногословно, обращая в свою «веру» посещавших его друзей и коллег.

Не мое это дело — судить, почему разошлись их с Яном пути, но ощущение, что тоска по старой дружбе не оставляла обоих, возникало. И тут Володя остался верен себе — написал стихи, посвященные Яну, озаглавив их так: «Непрочтённыестихи». Возможно, полагал, что Ян прочтет их как завещание, а судьба распорядилась иначе. Это лишь моя версия, ибо ни с Володей, ни с Яном никогда на эту тему не заговаривал. Но мне кажется, что и в этом обращении к другу Леоновичпреодолел себя:

 

…Не сойдутся слово с делом:

то мешает, то претит…

Над прогалом поседелым

мёртвый тетерев летит.

 

Почернелую дробинку

вынимаешь из груди…

Посади — по мне — рябинку,

лиственницу посади…

 

Леонович не был святым, не был ангелом, греховностью своей тяготился, стремясь все-таки жить по совести.Самосовершенствование было его повседневным состоянием. Успешно ли, нет ли шел в нем этот процесс, ему же было виднее, чем окружающим. В каком-то смысле и народ — в красоте ли своей, в своем ли безобразии — воспринималсяЛеоновичем как живая природа со своим нравственным законом. Ему важно было всякому делу — печь сложить, стихи создать… — отдаться без остатка. Он всегда видел цель — достижение истины, полноты смысла и звука.

Дойти до сути, до осуществления высокого замысла:

 

Всё я хочу написать

стихотворенье без слов,

стихотворенье-мотив,

самой прекрасной ценой оплатив

исчезновение слов.

 

Стихотворение-лес,

где шелестенье древес,

отдохновенье-очес

от опорных стволов.

 

Кроны — или облака?

Освобожденье от линий, углов,

красок мазка…

Без языка

музыка —

стихотворенье без слов.

 

Слышу его голос, слышу, как он эту густо аллитерированную строку (зка, зка, зка) читает — с паузами — сдвигая ритм и рифму — с полной творческой свободой: красок мазка…/ Без языка/ му-зы-ка…

Голос поэта, знающего цену слова, красоту звука, любящего народное слово, песню.

Вон там, во мгле ночной реки с редкими проблесками света отраженных звезд, в лодке, поет красивым, молодым, громким голосом народную песню! Кто это? Это поэт Владимир Леонович поет в фильме, который снял в качестве режиссера Евгений Евтушенко.

И еще. Личное. Но не про себя же. Леонович умел быть другом. Лет этак сорок назад случился у меня трудный период жизни, на фоне внешне неплохом — вышла первая книжка стихов. А жизнь, тем не менее, повернулась темной стороной. И в эти грустноватые дни в одном из номеров журнала «Литературная Грузия» я вдруг наткнулся на теплую рецензиюЛеоновича на мою книжку. Это был очень своевременный жест поддержки. А потом он подарил мне свою первую книгу «Во имя» с автографом: «Даня, будем живы!». Думаю, многие из друзей поэта помнят эту его любимую фразу.

Сегодня я хочу сказать: Здравствуй, дорогой! Ты здесь. Живой. Потому что жива твоя поэзия!

Будем живы, Володя!