Рада Полищук. Житейские истории: Из старых тетрадей. — М.: Изд-во «Текст», 2015.

О прозе Рады Полищук писать  сложно именно потому, что она пишет очень просто. Она вроде бы рассказывает житейские истории, чаще от лица автора, но порой и от лица персонажа, обычно женщины. И эти рассказы  почти всегда охватывают не какой-то  отдельный эпизод из жизни героини и героя, но всю их жизнь, от рождения до смерти,  жизнь мимолетную и одновременно вечную, потому что сквозь  ткань  показанных автором страстей и событий  прорастают родовые корни, просвечивая,  если поднести жизнь к лампе и посмотреть на свет, всеми своими переплетениями и обрубленными концами. Рада Полищук,  в сущности,  этим и занимается: она подносит чью-то жизнь к лампе и смотрит на нее, иногда со слезами на глазах. Ведь это не безжалостный рентген писателя-аналитика, а сочувствующий взгляд человека, равного своим героям по двум главным параметрам: отношению к жизни как к великому нераскрытому подарку и отношению к любви как  к главной и, пожалуй, единственной ценности, внутри подарка оказавшейся. Или — что у Рады Полищук чаще — не оказавшейся. И когда открытая коробка, куда с надеждой заглядывали чьи-то сначала детские, а потом взрослые глаза, оказывается пустой —  это вполне может послужить  поводом для трагедии отсутствия  любви или толчком к  драме постоянного ее ожидания. 

Однако и трагедия отсутствия, и драма ожидания в общем-то вполне традиционные сюжеты в женской прозе, но Рада Полищук,  хранящая верность традициям во всех смыслах — то есть и родовым, и литературным, — вносит  в привычные сюжеты свое, и это свое у нее  — не  новые литературные приемы или неожиданные метафоры (писательница далека   от любых формальных изысков), а тот эмоциональный предел, на волне  которого рассказы написаны,  та проволока обнаженных чувств, по которой проходит писательница, ведя за собой за руку всех своих любимых героев. Но  не менее  значительной, чем  драма ожидания или трагедия отсутствия,   оказывается  и  по-чеховски глубокая неожиданная ретроспекция  — запоздалое понимание драмы отсутствия (рассказ «Осенние дожди»), когда вдруг  осознается: то, что казалось  прекрасным подарком,  всего лишь  мираж, самовнушение,  главного подарка  в жизни  не было вовсе, а значит, жизнь пуста,  она просто не состоялась.  Такое возвращение к началу, наверное,  одна из самых сильных сторон рассказов Рады Полищук —   кинофильм жизни начинает раскручиваться в обратную сторону («Муся, Мусечка»), когда сценарий уже не переписать, фильм давно отснят и главные персонажи его ушли в небытие.

И книга «Житейские истории» с подзаголовком «Из старых тетрадей» на самом  деле — та же излюбленная автором ретроспекция, иногда с попыткой что-то привнести в нее из нынешней точки отсчета («Море по колено»), но чаще бережно охраняемая как особая ценность авторского взгляда на мир,  который и становится понятен, только если глядеть на него  и ценить происходящее ретроспективно. И в этом плане показательными окажутся рассказы «Тайна старой тети Фани», «Сарушка», «Ветер северный, умеренный», «Ах, Одесса...», как бы предваряющие  самые известные и, на мой взгляд, самые лучшие книги  Рады Полищук: «Одесские рассказы, или Путаная азбука памяти», «Лапсердак из лоскутов» и «Семья, семейка, мишпуха. По следам молитвы деда», в которых писательница  не просто  предстала как «почвенник»-летописец  родовой истории,  пересказанной по чьим-то воспоминаниям, но как свидетель,  озаренный генетической памятью — той тайной  лампой, которая достается не каждому, а только избранному, и это избранничество — итог каких-то невидимых, подземных родовых течений. Возможно, причиной  того, что  выбор пал именно на Раду Полищук, послужило  счастливое совпадение (в книге есть и рассказ с таким названием) — соединение писательского дара и человечности, что не так часто случается, смею заверить.

А Рада Полищук именно что очень человечный писатель.  Она не возвышается над героями, не рассматривает их в микроскоп, она стоит с ними рядом, обнимая их, жалея их, сочувствуя им — и любя их всех.  Они все для нее равно хороши. И если кто-то поступает как подлец, совершает нечто безнравственное, писательница видит в этом не зло, 
а ущербность души, следствие детской раны, а чаще — именно той трагедии отсутствия  любви, которая у многих ее героев — главная пьеса жизни, пусть порой со смятым, торопливым эпилогом, в котором откуда-то  все-таки появляется подарок — последняя вспышка любви, никого уже не спасающая. Правда, опять же подчиняясь своей человечности, писательница даже утопающим в пустоте кидает спасательный круг надежды: трогательный, забавный и грустный рассказ «Три крем-брюле» очень характерен для второй линии  житейских историй Рады Полищук — рассказов, в которых главным героем оказывается сама любовь.  Писательница не ставит задачу проникнуть дальше житейского сюжета  — она верит в любовь, как верят  ее герои, у которых  кощунственная мысль Льва Толстого, что и сама любовь всего лишь вера, вызвала бы  яростный протест, потому что читательницы и почитательницы знают: писательница говорит за них их голосами, она оживляет их жизни, разворачивая их в сторону начала и проживая их  вместе с  ними вновь. Она превращает обычную жизнь обычного человека в судьбу, то есть одухотворяет ее дыханием вечного —  и в этом сила ее простых житейских историй.

Ведь Рада Полищук и сама в судьбу верит, сама  не может объяснить странную череду событий или драм ничем иным, кроме воли судьбы или воли самого Творца. То есть, по сути, она сразу  выбирает скромную роль — не  создателя  судеб, а только рассказчика, которому по силам всего лишь  описать  проекцию  этой непостижимой воли Творца,  проекцию, которая   и есть для Рады Полищук — судьба. В этом плане очень показателен рассказ «Сарушка»  о  красивой, изящной девушке, которая  осталась старой девой, потому что  первый ее жених перед свадьбой умер, второй погиб, а третий просто сбежал от страха. Писательница  не заглядывает в подсознание, не ищет никаких реальных причин происшедших трагедий. Она становится на точку зрения самой героини, которая раз и навсегда отказалась от попыток выйти замуж, сказав: «Больше никогда, на то, видно, есть воля Божия». Воля Божья существует для Рады Полищук на все: на рождение, на  любовь, на продолжение рода, на смерть.  И писательница  глубоко убеждена:  то, что человек получает при рождении, уже изменить не удастся —  если суждена любовь без детей, то  будет только так, если суждено  одиночество в старости — этого не избежать. Тема старости мучает писательницу — ведь это  болезни, ведь это потери близких (пожалуй,  никто из профессиональных писателей   так щемяще и пронзительно  как Рада Полищук,  не  выразил боль от потери любящих родителей), но тема старости ее и очень влечет: ведь это мудрость, ведь это край  обрыва, за которым то неизведанное, откуда поступают к  писательнице световые   сигналы генетической памяти. И  третья линия  рассказов Рады Полищук — о стариках. Эта линия переплетается с уже отмеченными двумя, и даже порой все три соединяются в один рассказ, но  не выделить ее нельзя — она очень важна как с точки зрения выявления писательского мастерства, так и с точки зрения той самой человечности, которой так наделена писательница.

Вот рассказ «Ничья бабушка», в котором  девушка, почти девочка, устраивается в больницу нянечкой, чтобы ухаживать за своей любимой бабушкой. Бабушка лежит в палате с одинокой старушкой,  начавшей относиться к девушке  как к своей внучке, но «внучка» после смерти своей родной бабушки на достаточно долгое время исчезает из ее жизни (хотя потом и винит себя за это), и старушка, попав в дом престарелых, забывает  ее  —  вычеркивая из своей  души навсегда. Или добрая, считающаяся блаженной, Фаня («Тайна старой тети Фани»), сохранившая свою великую доброту, несмотря на все удары судьбы. Или старик-отец из рассказа «Прощальная симфония», с которым всю жизнь воевала дочь, не простив ему ухода из семьи, но приняла его в дом обратно уже больным и старым и,  внезапно освободившись от вечного негативизма, стала любящей, заботливой и даже счастливой...

Старость  последняя, еще видимая станция, за ней — туман. И Рада Полищук, провожая в этот туман каждого своего героя,   всегда плачет. И  от ее слез  расходятся круги   жизней  по ее книгам, как круги на  воде, но не исчезают, не растворяются, а  застывают, и писательница собирает бережно  и складывает эти круги  вместе — один к одному, один 
к одному...