— «Визитная карточка» поэта — его стихи. Для вас это…

— Наверное, все стихи, написанные мной, так или иначе отражают мой внутренний мир. Точнее, стихи не просто отражают мир души стихотворца, но формируют его. Не знаю, как у других авторов, но у меня — так. В процессе творчества я пытаюсь что-то уяснить, прояснить для себя, обрести новый опыт — назвал бы его опытом полёта. Кто-то или что-то позволяет тебе просто немножко полетать. А потом во времена творческой немоты я тоскую по этим кратковременным полётам.

Мне сложно выделить какое-то одно из стихотворений в качестве «визитки»… Может быть, вот это:

 

Моя душа пустячное любила:

в продольных трещинках хозяйственное мыло,

оставленное кем-то на полу,

на верстаке светящуюся стружку,

щербатую, надтреснутую кружку

с чаинками, прилипшими ко дну.

 

Родство ли это, давнее желанье,

чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,

где снег стоит, как в стылой бане дым,

и день проходит меж ночами боком,

предельно личным, милосердным Богом

я так же был замечен и любим?

 

Здесь — внимание к малым вещам нашего огромного мира, которое мне свойственно. Они становятся частью нашей жизни и разделяют нашу судьбу. Как их не любить?!

— И эти же будничные вещи-слова, «правильно поставленные» поэтом в строку, могут проявлять и неожиданные смыслы, оттенки, звучание?

— Вот именно это мне и интересно в поэзии. Головокружительную — в хорошем смысле — метафору можно создать, используя несколько простых или, как вы выразились, будничных слов, расставив их в правильном порядке. Наверное, это можно назвать высокой простотой.

Поскольку мы затронули тему слова, мне вспомнилось высказывание немецкого философа Мартина Хайдеггера о том, что прежде чем искать в слове какую-то суть, нужно прийти к слову как таковому — услышать весть, которую оно в себе несет. Слово для поэта не просто материал, который он мнет и выворачивает, чтобы слепить стихотворение, — это нечто самоценное и самодостаточное. Оно ведет стихотворца, а не наоборот. И тогда можно прийти к чему-то новому, неожиданному.

— Нередко из суммы таких вроде бы «ничтожных» мелких многочисленных деталей, фрагментов, перемен, поворотов, движений, порой разнонаправленных, друг друга ограничивающих или даже противоречащих друг другу, складывается и какое-то большое событие, например, в отдельной частной жизни.

— Именно так и происходит. Причем не только со мной. Жизнь души чаще всего сокрыта, и только замечая, что становится событием для нас, что по-настоящему важно, что печалит или радует, мы имеем возможность как-то судить о том, что происходит глубоко в нас. И этим событием может стать какая-нибудь «ничтожная» деталь, вещь, незначительное, на первый взгляд, явление.

К примеру, несколько лет назад осенью я впервые оказался в Петербурге. Казалось бы, чем не событие в отдельной частной жизни? Умом я осознавал, что вот — великий город, удивительный, красивый, а Встречи с ним не получилось.

Приехал домой, утром пошел в огород и застыл зачарованно над цветущей капустой. Минут десять стоял. Понимаете, конец октября, всё кругом пусто, а тут такое жёлтое великолепие. И кто знает, почему именно это тронуло меня и стало событием?! Значит, душа откликнулась на это, значит, это для нее наиболее важно здесь и сейчас.

— Особо значимые события — для вас это какие?

— Мне сложно ответить на этот вопрос, у меня нет четкой шкалы ценности и значимости жизненных событий — мол, вот это важнее, а вот это менее важно. Тем более что с годами и отношение к ним меняется — то, что казалось существенным, теряет свою ценность, и наоборот…

— «И чтоб родиться, нужен звук…» Именно он «точка отсчета» всех ваших стихов?

— Не скажу, что это точка отсчета для всех стихов. Хотя порой они рождаются из «сора» обыденных, родных, домашних звуков.

— Что вам помогало или, напротив, мешало обрести свой голос, «извлечь / свою неизбывную ноту»?

— Ничто не помогало и не мешало. Я просто не думал об этом, просто старался «тянуть свою ноту»… А потом прочитал, что Бродский, написав новое стихотворение, говорил себе: «Бери нотой выше, Иосиф, бери нотой выше…» Думаю, что именно это правильно, так и должно быть — «бери нотой выше». Недавно в очередной раз посмотрел «Андрея Рублёва» Тарковского. Ведь почему мальчик, отлив такой великолепный колокол, который зазвучал, плачет и сокрушается? Вот не раскрыл ему отец секрета! Видимо, он ожидал услышать совершенно другой звон, более прекрасный, «нотой выше». Это вечная неудовлетворенность творца, его бесконечное стремление к совершенству.

Хотя справедливости ради следует сказать, что и я неудовлетворен «нотой», которую тяну. Умом понимаю, что нужно меняться, чтобы избежать однообразия, монотонности. Нельзя так долго «эксплуатировать», пусть даже найденную, свою, неизбывную ноту. Только процесс «смены шкуры» должен происходить естественно, что-то должно измениться в душе, в жизни. Мне трудно себе представить, как человек говорит себе: «Всё! С сегодняшнего дня я пишу по-другому!» Только лишь волевого усилия недостаточно.

— Одна из ваших книг названа точно так же, как самая первая у Арсения Тарковского, изданная в 1962 году, — «Перед снегом». Это совпадение случайно?

— Всё очень просто. У меня так называется ключевое стихотворение из этой книги. Оно и дало ей название. А стихи Тарковского, конечно же, очень люблю. Эта такая мощь, такой размах и такая глубина! А еще у Тарковского мне очень близка все та же тема вещей. Помните его знаменитое стихотворение:

 

Всё меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остаётся.

Где лампы-«молнии»? Где чёрный порох?

Где чёрная вода со дна колодца?

 

Где «Остров мёртвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?..

 

— Чем объяснить вашу склонность к ностальгии, возвращению в прошлое?

— У меня нет тоски по прошлому. Оно никуда не ушло и никуда не уходило, оно живет во мне, поэтому и возвращаться не приходится. Тем более что и поэзия дает возможность прикоснуться к нему, его ощутить.

Единственное, возникает порой чувство сожаления о том, что мог что-то сделать, но не сделал, упустил какую-то возможность.

— Воспоминания не мешают жить сегодня?

— Не то что мешают… Просто порой бывает стыдно за допущенные когда-то малодушие, слабость, страх. Хотя, наверное, это чувство человеку необходимо, чтобы всё это не повторилось в будущем.

— Ваше отношение ко времени довольно жесткое: «время — мытарь и лабазник», «время-Кощей»…

— На самом деле отношение ко времени у меня разное. Недавно прочитал статью о том, что физики сделали шокирующее открытие — объективного времени не существует. И стало быть, приходится говорить лишь о субъективном времени. А тут уже речь идет о формах нашего восприятия реальности. Естественно, формы восприятия меняются, поскольку меняются и сам человек, и реальность, его окружающая. В моих стихах ведь время — не только «мытарь», «лабазник», «Кощей», но и «мой дом,/ мой очаг,/ моя земля».

— Очаг, увы, почти забытое слово. С чем оно у вас ассоциируется?

— Помнится, у бабушки в селе во дворе под навесом стояла маленькая глиняная печка, на которой она готовила. Мы с братом любили сидеть возле этой печки. Особенно осенью, когда становилось прохладно. Именно та бабушкина печка и ассоциируется у меня с таким понятием, как очаг.

Бабушки давно нет, да и печки глиняной тоже. А ощущение очага осталось.

— Обо многих ваших стихотворениях можно сказать, что они родом из детства, которое «спит» «на синичьем пухе» «в скворечне старой прозрачным сном»:

 

Не припомню толком иконы той:

Иисус… и голубь… реки волна…

Пахла старость кукурузной крупой,

за окном в саду стояла зима.

Снегопад качался, и кот мурчал,

дверцу в сон открыв золотым ключом,

и с иконы голубь слетал… слетал

на больное бабушкино плечо.

Или вот это — из цикла «Обретения»:

 

Мальчишка с воздушным змеем.

Восторг.

Азарт рыболова.

 

Как будто «подсёк» и тянешь

не карпа —

целое небо.

Или еще одно — с откровенной «проговоркой»:

<…> под облаками,

тёплыми, как бабушкино молоко.

 

— У меня было замечательное детство, как и положено — с воздушными змеями, удочками, рогатками, духовыми ружьями и прочими «драгоценными» вещами. Ну и еще с любимыми книжками Драгунского, Крапивина, Киплинга и Джека Лондона.

— Расскажите, пожалуйста, поподробнее, кто ваши бабушки и дедушки, родители?

— Бабушку и дедушку по отцу я не знал. В 1941 году, незадолго до войны, семью отца раскулачили, дед умер в лагере где-то в Свердловской области, а бабушку с четырьмя малолетними детьми отправили в Сибирь на лесозаготовки, где она и умерла. Так отец с братьями оказался в детском доме. Потом учился в ремесленном училище в Новосибирске, работал на авиационном заводе. После армии вернулся в Молдавию, в родное село, где и познакомился с мамой. Папа увлекался музыкой и живописью, любил что-то конструировать, сам спроектировал и собрал деревообрабатывающий станок с двигателем внутреннего сгорания, кажется, от рефрижератора. Увлекался столярным делом, чеканкой, резьбой по дереву. А мама очень любила читать, наверное, эта любовь к книгам передалась и мне.

Бабушку по маминой линии часто вспоминаю с благодарностью и любовью. Мы каждую неделю ездили к ней в село. Я не склонен к самоцитированию, но поскольку речь зашла о бабушке, эти стихи довольно точно передают впечатления от пребывания у неё в гостях:

 

1

За кукурузным полем — межа;

полоска непримятой травы

да четыре сливовых дерева.

 

Что ребёнком я знал о Рае?

Что это сад,

в котором большой добрый Бог

привечает пришедших.

 

Я ложился в густую траву,

смотрел на ветки деревьев

с золотыми сливами.

Где-то блеяли овцы,

кто-то звал кого-то обедать.

 

На плече зудела царапина

От острого листа кукурузы.

 

И мне казалось,

что это и есть Рай.

 

2

Сумерки.

Бабушка у огромного чана

Варит повидло.

 

Я строю домик из ящиков,

сладко пахнущих сливой.

 

В ласковой глубине вечера

в ящичном домике

при свете поминальной свечи,

вынутой из калачика,

что лежал на оконце кухни,

мне было так спокойно,

как, пожалуй, не было,

никогда после…

 

— Многие ваши стихи («Жившей в пустынном и знойном краю…», «— Всё хорошо, мой Лазарь, всё хорошо…», «У бабушки», «…И всё-таки воде необходимо…», «Тайная вечеря», «Зачарованный волхв», «Была ль снята седьмая та печать?..»), насыщены библейскими сюжетами, а стихотворению «Зачем я вернулся? В пределе родном…» предпослан и прямой эпиграф: «Навеяно притчей о блудном сыне»…

— Ну куда ж стихотворцу без библейских сюжетов?! Это универсальная вневременная форма, которую можно наполнить уникальным личностным содержанием. В результате может получиться — а может и не получиться — приличное стихотворение.

— Но одновременно с доверием к Творцу:

 

Пусть моя домотканая нежность груба,

пусть и дело моё — не табак, так труба,

слово — пеплом над глинистой твердью...

Пусть и жизни, и веры — на птичий глоток,

на щенячий на светлый один коготок —

мягко небо Его милосердья, —

 

сквозь строки проступают отчаяние, страх и тревога за будущее:

 

Мне ли, рябь сотрясая, нести

всхлип огня в поднесённой горсти,

если даже не в силах найти

я приметы Твои и насечки

 

на вещах, что стоят по углам

бытия, где раздрай и бедлам,

где зима подступила к домам

и угрюмое что-то бормочет.

И последнее гонит тепло,

что в домовых щелях залегло,

рвётся в душу мою, как в дупло,

и никак отвязаться не хочет.

 

Но пытаюсь расслышать я Твой

глас призывный, ночной, горловой

не дорогой в Дамаск, а стернёй,

а травой проходя придорожной.

И хрустит под ногами ледок,

дует ветер осипший в рожок,

и Твой зов так безмерно далёк,

что услышать его невозможно.

 

— В человеке много чего уживается… И вера, и пропасти безверия, и многое другое. Поскольку он живой и меняется. И его стихи — соответственно.

Мне кажется, читатель порой ждет от автора определенной последовательности в плане мировоззрения, убеждений. Но раз речь идет о литературе, в частности о поэзии, то есть о жизни души человека, чудесной и непредсказуемой, то подобные ожидания не оправдываются.

— Вернемся к последнему стихотворению. Уже его первая строка: «Никого я не вправе спасать...» — звучит как отповедь тому, кто будто бы убеждает вас в обратном…

— Оно навеяно «Ностальгией» Андрея Тарковского. Помните, этот эпизод в конце фильма, когда главный герой идет с зажженной свечой в воде бассейна? Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, это акт спасения мира, его прошлого и настоящего, и будущего. И один из персонажей фильма совершает самосожжение тоже во спасение мира. Эта тема развивается и в «Жертвоприношении». Мне всё это очень близко. Конечно, я не пытаюсь о чем-либо спорить с Тарковским. Это отповедь себе самому. Прежде чем спасать мир, нужно спасти самого себя от безверия, от ощущения заброшенности, потерянности.

— Ваши метафоры и эпитеты — тема отдельного разговора. Из запомнившихся: «сухой шиповник,/ растущий в заводи окна,/ натёрший ветвь о подоконник»; «беглый почерк над деревьями дыма»; «дрожь» веток ореховых; белеющая «в сердечной золе» «холщовая ласка» отцовской рубахи; несущийся «седым жнивьём» ветер; «жёсткое небо», плывущее «хозяйской дерюгой потёртой»; «горит» «на губах благодарных» «сумрачный мёд поэзии». А среди ваших любимых «опорных» слов — снег, дорога. И — игла: «Скользить/ за злой иглой чертополоха/ начнёт растрёпанная нить/ моей души…»; «золотой иглой» поэт пишет «знаки в тишине ночной»:

 

на рисовой бумаге пустоты,

на глади расколдованной воды,

на шёлке неба, на холсте снегов,

на тонкой кальке предрассветных снов...

 

И ценны для вас, если не ошибаюсь, именно «стихи с иголочкой внутри»…

— Основная задача — оставаться самим собой. Других задач у поэта нет, даже по отношению к читателю. Что же до «иголочки» — в настоящих стихах она есть. Будь то иголка инея, чертополоха, света, смерти. И тогда стихи могут кольнуть, царапнуть.

— Зачастую в вашей «палитре» узнаются брейгелевские краски. И чуть ли не те же, несмотря на разницу во времени и географию, сельские «сценки». А одно из стихотворений, что вы и не скрываете, написано по картине «Пасмурный день» великого фламандца:

 

Слышу скулёж собачий, петуший крик,

где-то скрипит телега неторопливо.

Тёмен осенний полдень, как сей мужик,

что обрезает ветки корявой ивы.

 

Лишь белеют: рубаха его жены,

собирающей рядом сырые прутья,

да гуляки подвыпившего штаны,

да стена, выступающая из мути.

 

Задремала душа и устала плоть.

На ночлег мне проситься покуда рано,

чтобы слышать потом хозяйское: «Борова заколоть

надо бы к Покровам, вставить вторые рамы…».

 

Словно воловья шея, воздух складчат, тяжёл…

Спит пространство — в утробе его, мерцая,

лишь листва ворочается, усыпая дол,

и вода дрожит дождевая.

 

Весьма схоже, с позиции горожанина, и восприятие грубоватого деревенского уклада. Дело, понятно, не в насмешке над «бескультурьем» и тем более не в снобизме, не так ли?

— Во-первых, хотя стихотворение и навеяно «Пасмурным днём», у Брейгеля эта картина из весеннего цикла. На ней изображена ранняя весна. У меня же — осень. Вот такая уж совсем вольная интерпретация.

Во-вторых, я не считаю себя горожанином, а просто описываю тот мир, в котором живу, который меня окружает. Наш город очень маленький, и его жители, за исключением жильцов квартирных домов, ведут вполне сельский образ жизни: у них есть огороды, участки земли за городом, где они выращивают овощи, есть небольшие сады. У меня, например, возле дома растет виноград, в этом году получилось сделать около шестидесяти литров вина. То есть всё это мне очень близко, и здесь нет никакого взгляда со стороны, тем более снобизма или чего-то ему подобного.

— Конечно же, вы помните рисунок того же Брейгеля Старшего, где изображены двое — «Художник и знаток». Последний, сжавший кошелек и с ухмылкой наблюдающий за работой живописца, охарактеризован так, кажется, не без иронии. Тема достоинства художника вам близка?

— Я живу в основном среди людей, которые не пишут стихов и мало интересуются поэзией. Для меня это не трагедия. Просто так сложилось. У них тяжелая жизнь, куча своих проблем, свои радости и горести, которые являются и моими. И я не лезу к ним со своими стихами, и вообще стараюсь не афишировать свою «страсть к сочинительству». Более всего далек от меня культ творца, поэта и тому подобная дребедень. И мне не совсем ясно, чем отличается достоинство художника от обычного человеческого достоинства.

— Однако для окружающих вы как человек творческий все-таки чужак? Не о том ли в вашем стихотворении «А ты живи в согласии с зимой…»? И в уже упомянутом:

 

Зачем я вернулся? В пределе родном —

сутулые люди, накрыты рядном

тяжёлой и серой печали.

Как будто бежали все ночи и дни

за пёрышком Божьего света они —

и вдруг бесконечно устали…

 

— Но ведь лирический герой не слишком отделяет себя от них. Там есть продолжение:

Зачем я читаю по блёклым глазам

их снулые мысли, когда я и сам

истлел, как сырая шерстинка?

И если и был свет за костью грудной —

в труху он источен вином и виной,

наждачной бумагой суглинка.

 

У меня — повторюсь — нет ощущения, что я чужак и непонятен окружающим. Напротив — есть чувство причастности к миру, в котором живу.

— Приоритет творчеству или семье, детям, «включение» которых в стиховую ткань для вас — само собой разумеющееся: «Дети в траве — Елена и Александр…», «— Папа, может, хватит, пойдём домой…», «Замиранье. Тайна…», «Дочь оживляет глиняных полых птиц…»? Похоже, вы и сами спрашивали себя об этом, и не однажды?

 

Может, не бить тревогу, а тихо жить —

Просто растить детей, поливать капусту,

Слушать прогноз погоды и говорить,

Что абрикосов в этом году негусто…

 

Утром полоть бурьян, ожидать дождя,

Ночью писать стихи о небесном свете…

 

— Нет, не спрашивал… Как-то всё сложилось естественным образом, стихи стали частью моего домашнего быта. Заметьте, в этом стихотворении написание стихов поставлено в один ряд с простыми домашними делами. Поэтому о каком-либо выборе и речи нет.

Тут о другом… О хрупкости человеческой жизни, которую я всегда ощущаю, о тревоге и страхе перед неизбежным. По-моему, у Камю есть мысль о том, что каждый из нас однажды переживает свою ночь в Гефсиманском саду. Так вот здесь об этом…

— Вы по натуре путешественник или домосед?

— Домосед, однозначно. Путешествуя, я почему-то чувствую себя неуютно, и поэтому пропускаю многое из того, чем можно и должно восхищаться.

— В чем смысл в наши дни странствовать с чемоданом в руках? Виртуально, не сходя с места, вмиг можно оказаться в любой точке мира.

— Наверное, люди ищут новых впечатлений, которых они не находят в обыденной жизни, кто-то «коллекционирует» фотографии разных стран, кто-то делает селфи, а кто-то ищет Встречи с «гением» того или иного места, а в результате встречается с самим собой или с другим человеком, но тоже в конце концов — с самим собой. Именно последняя категория «путешественников» мне ближе всего, во всяком случае мне понятны их мотивы. А виртуально я готов постранствовать, и странствую ежедневно, открывая для себя что-то новое в поэзии, живописи, музыке.

— Что, на ваш взгляд, сегодня интересного на литературной карте Молдовы?

— Есть много талантливых, ярких авторов. Это Михаил Поторак, Леонид Поторак, Олег Краснов, Олег Панфил, Юрий Гудумак, Олеся Рудягина, Татьяна Некрасова, Александра Юнко, Вика Чембарцева, Ирина Ремизова, Наталья Новохатняя и другие замечательные прозаики и поэты. У меня нет возможности перечислить всех, поэтому да простят меня мной не упомянутые. Многие их них публикуются в серьезных литературных изданиях в России и в других странах ближнего и дальнего зарубежья. Являются победителями многих престижных литературных конкурсов. Издают книги. Вот совсем недавно с помощью Министерства культуры Республики Молдова изданы книги Татьяны Некрасовой и Леонида Поторака, а также книга «Белое пятно» — сборник малой прозы молдавских русских авторов периода 1989—2005 годов.

— В книжных магазинах Молдовы книги российских писателей — редкость?

— Мне сложно ответить на этот вопрос. Дело в том, что в маленьком городке, в котором я живу, сейчас, к сожалению, нет вообще книжного магазина.

— Никогда не было или закрыли, как это сплошь и рядом происходит и в российской провинции?

— Был один, но несколько лет назад его закрыли. Печально, но это так…

А в Кишинёв я выбираюсь довольно редко, да и то только для того, чтобы встретиться со своими друзьями — творческими людьми, общение с которыми мне необходимо.

— Вы достаточно регулярно публикуетесь в российских толстых литературных журналах: «Дружба народов», «Знамя», «День и ночь», «Москва», «Дети Ра». И все же не чувствуете ли себя оторванным от русской культуры, русского языка?

— У меня нет такого чувства, да и не было никогда. Существуют книги, журналы на русском языке, Интернет. Всё это создает единое русское литературное пространство, частицей которого я себя ощущаю. И cамое главное — люди, живущие русской культурой. Пока, слава богу, их достаточно в Молдове, хотя с каждым годом становится меньше и меньше.

К примеру, мы с моими друзьями — замечательным музыкантом, композитором Борисом Амамбаевым и удивительным писателем Михаилом Потораком — время от времени организовываем литературно-музыкальные вечера в Кишинёве. На них приходят люди самых разных национальностей, но их объединяет одно — любовь к русской литературе, к русскому слову, уж простите за пафос.

— Каково быть русскоязычным поэтом в бывшей советской республике, а теперь отдельной независимой стране?

— Не знаю… Можно жить полноценной творческой жизнью где угодно. Честно говоря, я не зацикливаюсь на этом. Просто не так уж и давно все мы жили в одной великой стране. Она прекратила свое существование, но ведь люди-то остались — люди, близкие друг другу по духу, по культуре, по мировосприятию. Мы продолжаем общаться друг с другом.

— Выходит, Ассоциация русских писателей Республики Молдова, в которую вы входите, — это своеобразная резервация тех, кто продолжает писать по-русски и внутренне связан с Россией?

— Я категорически не согласен со словом «резервация». Ассоциация русских писателей Республики Молдова, которую сейчас возглавляет поэт Олеся Рудягина (кстати, лауреат «Русской премии» в 2010 году «За вклад в сбережение и развитие традиций русской культуры за пределами Российской Федерации»), абсолютно открытая организация. В нее может вступить любой талантливый человек, пишущий на русском языке. Ассоциация тесно связана с Россией, с Российским центром науки и культуры в Республике Молдова, с различными российскими литературными организациями. Осуществляются совместные проекты, проводятся поэтические фестивали, творческие встречи, мастер-классы с участием известных российских писателей и поэтов, редакторов и издателей.

В июне прошлого года, к примеру, под эгидой Ассоциации состоялся очередной международный фестиваль «Пушкинская горка», приуроченный ко Дню русского языка. В Кишиневе и в селе Долна, известном тем, что в нем, в усадьбе семьи Ралли, около двух месяцев во время своего пребывания в Бессарабии жил Александр Сергеевич Пушкин, состоялись пушкинские чтения, турнир поэтов и чтецов и другие мероприятия.

Кстати говоря, Ассоциация русских писателей республики издает толстый литературный журнал «Русское поле». В нем публикуются произведения как молдавских авторов, так и писателей и поэтов ближнего и дальнего зарубежья.

— Подойдем к тому же вопросу с другого бока. Почему, окончив в 1991 году филологический факультет Бельцкогопедагогического института, вы вместо школы пришли в районную газету?

— После окончания института я получил направление в одну из школ города Бендеры. Пока размышлял над тем, ехать ли в Бендеры или устроиться учителем где-нибудь поближе к дому, в Приднестровье началась война. Ну а потом мне предложили работу в районной газете в качестве корректора и журналиста. Так я и оказался в журналистике.

— Возглавляя с 2000 года «Норд-инфо» — газету северного региона Молдовы, вы вряд ли в стороне от общественно-политических проблем, обсуждение которых выходит за границы этой страны. Насколько, на ваш взгляд, состоятельны опасения по поводу того, что прозападный курс Молдовы не исключает ее поглощения Румынией?

— В этом лучшем из всех возможных миров может произойти всё что угодно. Хотя, по моему мнению, сценарий объединения Молдовы и Румынии маловероятен. Подавляющее большинство молдаван против его реализации. У Молдовы своя история, которая гораздо древнее истории Румынии, свои ценности и традиции, своя культура. И люди это осознают. И потом, молдаване в силу исторических причин всегда тянулись к России, и пророссийские настроения здесь всегда были очень сильны. Достаточно сказать, что не так давно у нас в республике неправительственная организация «Барометр общественного мнения» проводила социологический опрос по поводу президентских выборов. Так вот, если бы Путин стал кандидатом в президенты республики (понятно, чисто гипотетически), за него проголосовали бы более шестидесяти процентов жителей Молдовы. То есть вашему лидеру молдаване выражают максимальное доверие. Наверное, это о чем-то говорит?

— Предположим, что молдавский или румынский язык — впрочем, лингвисты считают, что эти языки фактически идентичны, — вытеснят русский. Что тогда?

— У нас о языке спорят все кому не лень — и лингвисты, и историки, и политики, и соседи по подъезду. Думаю, что этот вопрос нарочно раздувается, чтобы отвлечь население от более насущных проблем, разрешая которые, люди начинают задавать власти очень неприятные и неудобные вопросы.

Если Молдова не станет частью «великой Румынии», то у русского языка у нас есть еще какое-то, пусть и весьма неопределенное, будущее. Хотя стоит отметить, что он уже полностью вытеснен из официальной сферы республики и выполняет функцию языка межнационального общения. Дело в другом — носителей русского языка, независимо от их национальной принадлежности, у нас становится все меньше. Да и вообще, чуть ли не половина населения навсегда покинула республику в поисках лучшей доли. И этот процесс продолжается. У нас закрываются школы и детские сады, села практически вымирают. Это настоящая катастрофа! Если так будет продолжаться и далее, то лет через пятьдесят в Молдове не только будет некому говорить по-русски, здесь некому будет жить.

Если говорить обо мне, то прекрасно сознаю, что в России со своим филологическим образованием и без гражданства я никому не нужен, никто меня там не ждет. Остается только надеяться, что в будущем что-то изменится в лучшую сторону. Куда без нее, без надежды?! Надо жить дальше.

— Что подразумевает, опять же по вашим словам, «каждодневное мужество»:

 

Каждодневное мужество жить —

сигарету искать по сусекам,

дымоход почерневший чинить,

пить вино с овдовевшим соседом,

 

видеть гулкие горькие сны,

плакать в них, ощущая потерю,

утеплять в ожиданье зимы

пересохшие окна и двери,

 

всё латать прохудившийся быт,

где, дымя ввысь трубой обветшалой,

трёхоконное время стоит

над провалом…

 

— Ну да, это мужество, которое мы не всегда осознаем. Но оно нам необходимо — жить, несмотря ни на что, над бездной, над провалом, на грани.