ИНТЕЛРОС > №4, 2017 > Дом окнами на кладбище

Александр НЕВЕРОВ
Дом окнами на кладбище


04 мая 2017

Анастасия Ермакова. Пластилин: Роман. — М.: Дикси Пресс, 2015

Главная героиня романа Полина и ее муж Андрей — литераторы, пишущие не только «для души», но и ради заработка: она сочиняет любовные истории «непре-менно со счастливым концом» для журнала «Женские советы», а супруг-поэт — «криминальное чтиво». У них растет пятилетняя дочь Катя. Им хочется второго ребенка… Но истинное призвание Полины — помощь детям-сиротам. Неслучайно судьба привела ее к волонтерам, которые регулярно ездят в интернаты и детские дома, привозят ребятам подарки, устраивают конкурсы, мастер-классы и т.п. Основная сюжетная линия связана с решением Полины удочерить десятилетнюю Киру, остав-шуюся без родителей.

Для этого «целый ворох бумаг надо собрать, кучу инстанций обойти». Кроме того, Андрей и Катя от идеи удочерения не в восторге. А потом возникнут и более серьезные проблемы: муж уйдет из дома, Полина останется без работы… Тяжелый конфликтный характер Киры в новообре-тенной семье проявится в полной мере: она будет постоянно дерзить, обижать Катю, подворовывать… Полину начнут одолевать сомнения: не совершила ли она ошибку и даже — не вернуть ли Киру в детдом?

Каждый такой дом — место, куда «страшно войти внутрь: там сразу со всех сторон хлынет горе, горячее чужое горе» брошенных детей. А волонтерам, пытаю-щимся им помочь, надо немало сил, великодушия и такта, чтобы вызвать доверие, найти верную линию общения с подопечными, чья психика серьезно травмирована: «Они предательство заранее чувствуют и заранее переживают. Степень недоверия к миру у этих детей гораздо больше, чем у благополучных. Они уже с детства изгои…» У сирот «пространство недоверия к взрослым с годами уплот-нилось и заледенело; чтобы растопить его, требовалось много терпения и тепла…»

Об этом немало говорится в романе, приводится и статистика: «из десяти… только один-два успешно адаптируются в дальнейшей жизни. Не потому что они такие неприспособленные, как раз наоборот, а просто они не чувствуют достаточного стремления жить». Или: каждый третий из них — в будущем «бомж, каждый пятый — преступник»… Да и в самих детдомах оградить сирот от криминала удается не всегда. Характерна история двух сестер, которых едва спасли из паутины сутенера. А другую девочку с синдромом Дауна по прозвищу Кефирка не уберегли от посягательств насильника-санитара… Шоковое впечатление произ-водит и рассказ волонтера Паши, бывшего детдомовца, о нравах, еще недавно царивших в этих заведениях: регулярные избиения, групповые изнасилования слабых, самоубийства. «Дедовщина была похлеще армейской… Только в армии она всего два года, а там — до совер-шеннолетия».

 В книге немало таких «эмоциональных ударов»: это и развернутые сюжеты, вроде упомянутых выше, и колоритные харак-теры, и выразительные детали. Скажем, такая: из окон одного из детдомов открывается вид на кладбище… Здесь мрачная подробность пейзажа в свете приведенной автором статистики обретает значение совсем уж зловещего символа… Или: издательство «Всюду жизнь» (!), с которым сотрудничает Полина, находится в здании детской онкологической кли-ники… Вообще «Пластилин» — тяжелое чтение: концентрация боли, несчастий, смертей в романе зашкаливает.

Вспоминается мысль из чеховского «Крыжовника»: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно...»

Между прочим, о волонтерах в романе говорится: это — «особая порода счастливых людей, которым в какой-то момент стало стыдно своего счастья». Феномен воистину впечатляющий: обыч-ные семейные, работающие, небогатые люди, которые готовы добровольно, бескорыстно взять на себя горе и боль сирот, тратя немало сил и времени.

Что касается Чехова, то Полина (а ее устами автор) неслучайно признается в особом отношении к его творчеству. А также вспоминает мысль Достоевского (вернее его персонажа — старца Зосимы) о виновности каждого перед всеми во всем.

Предчувствие грядущих бед и лишений, готовность к ним свойственны поколе-нию, к которому принадлежит Анастасия  Ермакова. Они взрослели во время развала некогда великой державы, резкой смены общественного строя, отказа от тради-ционных устоев и ценностей, поэтому действительность воспринимают без иллюзий, остро ощущают трагизм и абсурд бытия, враждебность окружающего мира, бессилие и несовершенство человека — мотивы, часто и в разных вариациях звучащие в романе «Пластилин». Их же мы в обилии найдем в прозе Ирины Мамаевой, Дмитрия Новикова, Захара Прилепина, Надежды Горловой, Романа Сенчина… Это общее в их миро-восприятии, но есть, конечно, у каждого индивидуальные отличия, обусловленные психологическим складом, жизненным опытом и т.д. Главное, что определяет особое место Анастасии Ермаковой среди ровесников, — повышенный градус совестливости, непреходящее чувство вины перед окружающими, которым она в полной мере наделила и свою героиню.

«Стоило мне, к примеру, не уступить место в метро какой-нибудь бабусе — и совесть мучила потом целый день, гналась по пятам, как злобный пес… — признается Полина, — совесть не давала никаких поблажек, она была больше и сильнее, а главное — беспощаднее меня… Я пос-тоянно чувствовала себя в чем-нибудь перед кем-нибудь виноватой… Я была виновата перед Кирой, перед Ильей, перед Ликой и Кефиркой, перед всеми этими брошенными другими матерями детьми».

Несчастные дети — тема беспро-игрышная: она не может оставить читателя равнодушным… Но — при условии абсолютной искренности автора, без намека на спекуляцию или самолю-бование. Что мы и видим в романе «Пластилин»: «Вина эта не была патетич-ной и зрелищной, она была тихой и простой, как трава под ногами». Таковы и воспоминания Полины о «детдомовском детстве», «хотя никогда оно таковым не было»… Оказывается, «можно помнить то, чего никогда не случалось».

Ощущение абсурдности сущест-вования, присущее некоторым героям книги, порождает скептическое отношение к рациональным способам осмысления происходящего и решения жизненных проблем. Ведь в чем суть конфликта Киры с Полиной? Девочка чувствует недостаток любви приемной матери, ревнует ее к родной дочери — такие вот иррациональные, неподвластные разуму чувства… Есть здесь и мистический элемент: однажды «Киру стали посещать видения», проявились сверхъестественные способности: дар предвидения, умение снимать головную боль. Эта линия будет ненавязчиво развита автором, что придаст дополнительные оттенки конфликту.

 Анастасия Ермакова не упрощает свою задачу: нарисуй она Киру более покла-дистой (а если принять сравнение сознания ребенка с пластилином —  мягкой и податливой), то на пути к счастливому финалу не было бы серьезных препятствий. Но нам будто хотят напом-нить гоголевский призыв: «полюби  нас  черненькими,  а  беленькими  нас  всякий  полюбит»…

В то же время автор понимает: если «эмоциональные удары» будут следовать подряд один за другим, реакция читателя на них может притупиться. Поэтому используются различные приемы — иногда не совсем обычные. Так депрессивное — вплоть до суицидального — настроение, периодически охватывающее Андрея, его жена использует как повод для не самых безобидных шуток… А рассказ о смерти бабушки Киры, написанный жестко, с натуралистическими подробностями, начинается с детской страшилки о грозящих гибелью желтых шторах, что придает истории едва ли не пародийное звучание... Кстати, в романе звучит такая мысль: «Жизнь всегда резче выступает на фоне смерти». И, судя по всему, наоборот…

Вообще Анастасия  Ермакова нередко работает, что называется, «на грани». Касается это и языка. Словотворчеством постоянно занимаются и Полина, и Андрей (как мы помним, литераторы), и даже их дочка. В этом смысле характерно щемящее описание реакции детей-даунов на появление — стараниями волонтеров — рядом с интернатом будки с собакой по кличке Дурында: «На прогулке окружали будку, большеголовые и улыбчивые, нагибались, отталкивая друг друга, заглядывали внутрь и звали: "ЫУ! ЫУ!" Дурында нехотя вылезала, к ней тут же тянулись гладящие и галдящие руки. Они ласкали собаку… Те дети, кому не хватало места возле Дурынды, гладили будку, будто теплого доброго друга. Собака терпеливо сносила эту густую и липкую, смолянистую любовь… Виляла хвостом, время от времени лизала протянутые к ней руки, пахнущие детским снегом, и улыбалась». Автор пишет «не по правилам», рискуя навлечь на себя упреки их блюстителей. Но, по-моему, в подавля-ющем большинстве случаев такой риск оправдан: текст становится эмоционально богаче, возникают новые смысловые оттенки.

Анастасия Ермакова мастерски выстра-ивает повествование. Некоторые сюжет-ные линии, поначалу казавшиеся случайными, необязательными, вдруг обретают неожиданное звучание, оказы-ваются проводниками дополнительного смысла, работающего на главную идею романа. Так, при беглом, не очень внимательном чтении от нас может ускользнуть, например, то, что Илья и Кефирка — дети Аллы, с которой связана тема суррогатного материнства …

В романе представлены разные стороны сегодняшней действительности, разные слои общества — от литераторов до бомжей (порой родителей детдомовцев) и гастар-байтеровА судьбы последних в свою очередь отражают процессы, проис-ходящие на постсоветском простран-стве — в частности, на Украине и в Молдавии… Поиски новой работы уволенной из журнала Полины — повод показать такие «достопримечательности» столицы, как магазин «ИКЕА» или пиццерия. А заодно дать читателю представление о некоторых нюансах современных отношений «труда и капитала»… Таким образом, небольшой по объему роман в каком-то смысле представляет собой современную «энцик-лопедию русской жизни». Я даже не уверен, что такая задача сознательно ставилась — очень уж органично и непринужденно это получилось, будто само собой…

Автор «отрывается по полной» в постоянных спорах Полины со своей матерью, которая настолько «увлеклась фэн-шуем, патологически уверовав в него, как в действенную философию благополучия и полной гармонии», что каждый их диспут воспринимается как номер юмористического шоу. Сходный эффект имеет описание редакционных будней журнала «Женские советы»: его публикации, как и фэн-шуй, «дурачат одиноких несчастных баб».

Более сложную функцию выполняет фигура «полусумасшедшей старухи» Алевтины Федоровны. По ее устным воспоминаниям Полина, ищущая любую возможность подработать, взялась написать книгу. Однако каждый раз мемуаристка рассказывает о себе взаимо-исключающие вещи: «То она была известной оперной певицей, то учительницей в сельской школе, то виртуозным ювелирным мастером, изготавливающим украшения для жен членов ЦК партии. Бездетная старая дева легко превращалась в измотанную несчастливыми браками кокетку, до сих пор ищущую своего единственного». В результате получился «роман о множестве ее судеб, прожитых полноценно и истово, и какая из них была реальной — не знает никто». В этих безумных фантазиях Полина улавливает сладостно-тревожный мотив влияния любви на судьбу человека. «Какая-то манкая жуть, — признается она, — держала меня час за часом возле этой старухи».

Однажды та нагадала Полине на кофей-ной гуще (!): муж вернется, они вырастят троих детей. «Двое своих, один приемный… А в целом жизнь будет трудная. Маеты вижу много, а счастья мало». Позже, узнав историю Киры, скажет: «Быть может, эта девочка… в конце концов будет оправ-данием вашей жизни».

Пророчества начнут сбываться, когда Кира заболеет. Ее недуг станет своеоб-разным катарсисом. Полина вдруг ощутит мощный прилив любви к ней и уверен-ность: это ее дочь…

…А мы стали свидетелями знамена-тельного события. Впервые за последние четверть века появился роман об остро-актуальном и болезненном явлении — сиротстве в современной России. О его масштабах можно судить по тому, что сейчас брошенных детей больше, чем после Великой Отечественной войны. Кроме нескольких книг для подростков, выпущенных недавно, я не припомню заметных произведений такого рода. «Пластилин» — произведение яркое и глубокое — достойное начало воспол-нения зияющего пробела.


Вернуться назад