* * * 
Провинциальная гостиница: 
там все — торговец, мытарь, нелюдь.
Люд пришлый не спешит подвинуться, 
чтоб странников впустила челядь.
У всех — сердца до верха заняты:
желудочки, мешки предсердья,
забиты уши, очи залиты, 
и сжаты губы от усердья.

Битком набито всё и заперто. 
«Нет мест!» — из-за дверей хозяин.
Осёл почти свалился замертво. 
Иосиф выше сил измаян.
Мария скрылась светлоликая 
под плотным тёмным покрывалом.
И на пустыню безъязыкое 
селенье облик поменяло…

Моё же сердце — место дикое:
здесь сумрачно, здесь ветры злее,
здесь бродит зверь, ночами рыкая, 
здесь привидения и змеи.
Но путники изнеможённые 
здесь опускаются на камни,
под эти своды обнажённые. 
Как принимать мне их? Куда мне?

…О, сердце! Ты — вертеп таинственный,
срываешься на верхних нотах,
когда рождается Единственный 
Младенец там, в твоих темнотах! 
И что до ангельского пения, 
звезды, волхвов и волхованья, 
когда Младенца дуновение 
коснулось твоего дыханья…

* * * 
Для чего был этот жар? 
Разве что сушить солому…
Твой неоценённый дар 
будет передан другому.
Сам Даритель не простит 
небрежения к подарку,
вычеркнет, внесёт помарку, 
птица Сирин улетит.

Саламандра, догорев, 
обратится в пень без слуха,
в прах и пепел, в тёмный гнев, 
падкий на кривизны духа.
…Сам завёл химер, завил, 
сам глядел в стекло кривое:
не растил, морил, травил 
дарование живое.

Трепет гнал, как простеца, 
умиленье бил, как муху…
Лез повсюду без лица 
на рожон и в заваруху.
За тщеславный интерес 
потрошил прилюдно кукол,
обносился, пооблез,
прокутил, прожёг, профукал.

Что там голос говорит? 
Почему душа скучает?
Или новый фаворит 
дар небесный получает? 
И на смотр к нему, на суд — 
реки потекут, и скалы, 
с места двинувшись, пойдут, 
грозы вытащат кимвалы.

Из потёмок вековых, 
как диковинные птицы, 
души мёртвых и живых 
изнутри начнут светиться. 
Расчехлят ветра гобой, 
вспыхнет небо в отдаленье, 
и раскроет пред тобой 
сокровенный лик творенье.

На смерть друга

С. С.

Земля скорбит и с ветром на паях
поёт прощание шмелям и чёрным розам 
да всхлипнет вдруг… 
А у неё в друзьях
лишь меланхолия с анабиозом.

И заразителен печальный этот вздох.
День выдохся и сдулся, двинногривый.
Конвой устал, и спёкся скоморох,
и сдался муравей трудолюбивый.

И если даже знать, что мир-труд-май,
что жизнь — борьба на рубеже эпохи, 
ты страсть к победе запихнёшь в сарай,
потратишь дни на ахи и на охи.

Ты бродишь в снах, клубишься, как туман,
и время вспять пытаешься подвинуть.
Спроси: зачем земля себе в карман
кладёт людей и забывает вынуть?

Знаки препинания

В публикации — авторская пунктуация:
полная инфляция запятых, точек, тире.
Азбука Морзе в ступоре, у капитана — прострация.
Навигация заводит корабль к чёрной дыре.

Пробует крикнуть, ан слиплись слова. Внимательный
юнга разгадывает по губам: багров, как варёный рак:
— Дайте ему вопросительный, дайте ему восклицательный,
дайте ему хоть какой-то небесный — знак!

В трюме полно воды, гаснет иллюминация. 
Мёрзнет луна, и скорость равна нулю.
Рация сдохла. Только жестикуляция — 
отчаянная — встречному кораблю.

Тот упакован с иголочки: шарм, интонация,
пафос, ирония, артикуляция, раж:
— Будем ли, братцы, спасать его, будем ли браться и
брать на буксир его или же на абордаж?

Или же — пусть его: сам себе, бацая, мацая,
все обесточил приборы, порвал провода
и уверяет, что это — такая новация:
верить в Ничто, зваться Некто и плыть в никуда.

Ничто

Скажи про то, что ты «Ничто» назвал.
Скажи, Ничто — безмыслие, безволье:
дыра без ткани, без пути — провал,
и без самой иглы — ушко иголье.

Оно готово жизнь пожрать, украсть 
подсказки Промысла, скрыть музыку от слуха 
и всунуть тайно головешку в пясть — 
всю черноту несбывшегося духа.

Оно тебя предаст пустым словам, 
мотивчику, сверлящему до свиста, 
иронии с начинкой: пополам 
смесь зависти с издёвкой мазохиста.

Оно поставит наблюдать воды 
из крана капанье, и, добавляя перца, 
все бытия приметы и следы 
затаптывать, вымарывать из сердца…

Похлеще кришнаита обернёт
материей, размножит средь репринтов:
ты двойников хоть задом наперёд
считай в огнях зеркальных лабиринтов.

Пока идёшь на этот лживый свет,
на зов, неважно чей: звезда то? меч то? — 
Ничто тебя совсем сведёт на нет,
сведёт на нет, чтоб превратиться в Нечто.

Чуждый огонь

Чем холоднее и пустыннее на сердце — тем верней навстречу
и желтоглазое уныние, и косоротое злоречье…
Идут, хромцы, сосредоточенно, угрюмы и неутомимы, 
то рощами, то вдоль обочины, на вид — простые пилигримы.
Но в ком заметят червоточины, тех окружают, обнуляют, 
и вид на жительство просроченный слюной на темя налепляют.

…Я знала тех, кто долго мыкался: то замирал кариатидой,
то лес валил, то в стены тыкался и кто не справился с обидой.
И стал кормить в себе томление, пока сквозь мысленную стужу
отчаянья и озлобления огонь не вырвался наружу.
Он тлел в подполье, злые жалобы шипели, лопаясь под спудом,
чтоб вспыхнуть вдруг: пора настала бы Надава вспомнить с Авиудом.

Как те страницы ни пролистывай, как голову ни прячь в тумане,
всё видишь их огонь неистовый, самих же попаливший в стане.
…О, как бы жить, себя не мучая: ни власти не желать, ни славы,
изъять из сердца сны горючие и жароплавкие составы.
Из облака сине-зелёного торчат чадящие затылки.
Боюсь, по запаху палёного Творец найдет нас у коптилки.

* * *
Сквозь полночную Россию, рухнувшую на кровать, — 
еду дочь Анастасию из полона выручать.
Дочь моя в плену исканий, подростковых холодов,
бунтов, комплексов, скитаний, расписаний поездов.

Отчего же отменили все ночные поезда?
Мёртвые автомобили мчатся, мчатся в никуда.
Нет билета, нет ответа, стук тревожный в колесе,
из бездонного кювета ужас лезет на шоссе.

Тьма безглаза и бескрайна, жизнь — как будто не своя,
словно ты попал случайно в области небытия,
словно снишься ты — кошмаром — грешнику: черным-черна
в грешных снах его недаром подноготная страна.

Лишь луна взглянёт совою одноглазой вдалеке, 
человечьей головою обернётся руль в руке.
Залепляет ветровое снег стекло до слепоты,
юзом колеёй кривою тормози же у версты!

Здесь она — среди бездомных кошек, шавок, сквозняков,
средь бесплотных полчищ тёмных, сторожих, товарняков…
Никакой анестезии на пути — слезу утри — 
к дочери Анастасии, к Царству Божьему внутри.

Музыка

Это сценки детства: солнце воду пьёт, — 
папа молодой, берега родные,
птичка под моим окошком гнёздышко для деток вьёт… 
Все картинки, все переводные.

Кто-то налепил их — ляп! — на сердце мне:
перевёл, потёр, снял лишнее, и в цвете
вся я в тех картиночках: в звёздах и луне.
Музыка застыла в золотой карете.

На весу в балете. Звук прилип к рожку.
Дверью в тёмный шкаф прикрыты злые вести.
А в лесу лисица своему божку
лестницу сплетает из волшбы и лести.

И когда средь мира я выставляю зонд,
как подлодка, высмотреть, место ль — не гнилое? — 
из картинок этих мне раскрывает зонт
небо с мутным зеркальцем: вечное былое.

Я хожу и вслушиваюсь, обращаюсь вспять
и почти заглядываю за ограду рая: 
вдруг оттуда музыка нам начнёт звучать,
словно струны, нас перебирая?