Письма брата с войны. 1941—1945

Игорь Дуэль – член Союза писателей с 1976 г. Автор 16 книг документальной прозы («Мы открываем океан», «Линия жизни», «Океанские будни», «Дорога вдоль фасада» и др.), а также романа «Тельняшка математика» (М., «Время», 2010). Две его книги переведены на иностранные языки.

Печатался в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя» и в ряде других российских и зарубежных изданий. Лауреат пяти литературных премий. Награжден Памятной медалью О.Ю. Шмидта Академии наук СССР.

 

 

Все, что осталось

Цифра 21 (проклятое очко) стала роковой в судьбе моего старшего брата Георгия Ильича Дуэля. Был отмерен ему короткий земной век. Прожил на свете ровнехонько 21 год и 21 день. Родился 6 сентября 1921 года (опять 21!), убит 27 сентября 1942 года. Все, что от него осталось, это несколько десятков фотографий да тонкая пачка писем с фронта. Долгие годы их хранила мать. А после ее смерти (в 1989 году) письма перешли ко мне. Я их бегло просмотрел и отложил до лучших времен. Взялся за них лишь два года назад. Чтобы не разочаровывать доверчивого читателя, сразу честно скажу: никаких сенсаций в них нет — брат не совершал выдающихся подвигов, не распутывал хитроумных интриг врага. В письмах — будни войны. Короткие заметки, набросанные наскоро карандашом, передают ощущения одного из тех, кто приблизил победу в самой кровавой за всю историю человечества бойне.

Георгий (по-домашнему Жорик) был на шестнадцать лет старше меня. И хотя я видел его в последний раз, когда мне четырех годков еще не стукнуло, я его помню. Утверждаю это вполне определенно, ибо, относясь критически к собственным детским воспоминаниям, я нашел способ отделять, что действительно сохранила именно моя память, а что слеплено из более поздних рассказов матери, отца, других родичей. Есть такие эпизоды, на которые взрослые не обратили внимания, а я их четко помню.

Первый пример такого рода не связан непосредственно с Георгием. Могу определенно утверждать, что помню 22 июня 1941 года. День был воскресный, и у нас на даче родители собрали родственников и близких друзей. Взрослые выпивали в столовой, а я в спальне сооружал дворец из кубиков и колонн любимого «ящика-строителя». На то, что довольно шумное застолье вдруг затихло, и все стали слушать наш приемник СИ-235, я особого внимания не обратил. Слишком занят был созидательным трудом. Когда я поставил на место последний кубик, восторг переполнил меня. Я бросился в столовую, чтобы похвастать успехом. Но родители и гости сердито зашикали.

Я обиделся и пошел назад к своему детищу. Удивительно, что не заревел, хотя вообще был дитем плаксивым.

Потом, уже взрослым, я не раз рассказывал и отцу, и матери, и кое-кому из тогдашних гостей этот эпизод. Никто его не запомнил. Еще бы! Для них все заслонило сообщение о начале войны. А мне куда важней была собственная обида.

А вот как запомнился Георгий. Брат еще до войны ходил в армейской амуниции. Хотя учился в автодорожном институте (а заодно заочно на театроведческом факультете ГИТИСа — ничего себе разброс!), но успевал еще преподавать на каких-то курсахОсоавиахима, куда, видимо, было положено являться в военной форме. Помню, как он, уходя из дома, надевал шинель. Это действо сопровождалось легким металлическим позвякиванием. То ли мелочь в кармане издавала этот звук, то ли пуговицы со звездочками. А я мечтал: вот вырасту, будет у меня шинель, будет звенеть, когда стану ее надевать.

Иду добровольцем

В начале лета сорок первого Георгий, сдав экзаменационную сессию, уехал в пионерлагерь под Воскресенск, где предстояло ему работать старшим вожатым.

Война обрушилась на Жорика и его друзей с внезапностью горной лавины. Хотя десятилетиями говорили о ее неизбежности. Но войну-то представляли как короткую и победоносную схватку с врагом на его территории. А тут все пошло по совсем иному сценарию. Война разметала брата и его окружение. Георгий оказался прикован к своему пионерлагерю, отец, мать и я — на даче, ближайшие друзья брата в Москве. Это ощущение грядущих перемен явственно проступает в первом письме брата из заветной пачки.

Одно пояснение: в письмах упоминается некий Бубка. Это мой домашний псевдоним, который я сам себе изобрел в совершенно несознательном возрасте — естественно, не помню почему. Еще брат в письмах иногда называет меня «рыжим». Это тоже скорей семейная кличка, чем констатация факта.

Дорогая мамочка!

Я очень волнуюсь за вас. Не вздумайте сейчас переезжать в Москву. У меня все в порядке, лагерь живет нормальной жизнью; вчера было открытие, присутствовало начальство, и все остались довольны. Скучаю за Бубкой и очень беспокоюсь за вас. Пишу коротко, так как сейчас уезжает в Москву один вожатый, я на машине подброшу его до станции, а затем уеду в Воскресенск. Ну, жду писем, крепко вас всех целую. Г. Дуэль.

У брата, в его тогдашние девятнадцать лет, были права водителя автомобиля и мотоцикла, определившие потом первые шаги в его армейской службе. В те времена человек с водительскими правами был большой редкостью.

Георгий гордился этим своим достижением. Недаром подарил мне замечательную игрушку — заводной мотоцикл, в седле которого сидит маленькая кукла в мотоциклистских доспехах. И я объяснял всем, что на мотоцикле мой старший брат Георгий. Эта игрушка пережила эвакуацию, многократные смены жилья. И ныне стоит на почетном месте — за стеклами одного из моих книжных шкафов.

Что же до строгого указания родителям не переезжать в Москву, оно порождено то ли уже начавшимися бомбежками столицы, то ли упорными слухами о том, что они вот-вот начнутся. А наша крошечная квартира, хоть и была помещением полуподвальным, сырым и темным, находилась по адресу улица Горького, 3. Московские старожилы помнят этот трехэтажный дом, растянувшийся от гостиницы «Националь» до театра Ермоловой.

Из рассказов друзей Жорика, часто собиравшихся у нас дома после войны, у меня составилось представление, что брат был в их компании, как сказали бы сегодня, неформальным лидером. Это неудивительно: в свои девятнадцать он мыслил по-взрослому, и ростом был высок, крепок, хорошо владел своим телом.

Я уже писал — начало войны разбросало компанию брата. Самый близкий его друг Юрий Райхлин попытался найти Георгия. Среди писем сохранилась записка Юрия на крошечном бумажном лоскутке, брошенная в почтовый ящик нашей московской квартиры: «Жорик! Были у тебя с Марианной (о ней речь впереди. — И.Д.). Приехал сегодня. Жажду тебя видеть. Звони мне домой. Юра».

Как ни обидно, не удалось друзьям тогда встретиться, а это был последний в жизни шанс увидеть друг друга. Брат оставался прикован к своему пионерлагерю. А Юрий в июне сорок первого окончил военное радиотехническое училище, потому должен был немедленно прибыть к месту службы.

Эх, дороги!

Георгию вовсе не так просто было попасть в армию. У него было пять диоптрий дальнозоркости. А тогда очкарики считались к военной службе непригодными. Получил и брат в свое время положенный ему «белый билет», с которым должен был спокойно сидеть в тылу и не рыпаться. А когда рыпнулся, в военкомате сказали: «Никак нет. Солдаты, конечно, нужны. Но полноценные». И пришлось Жоре пробиваться до солидных начальственных высот, чтобы отыскать смелого человека, способного войти в его положение...

Видимо, это, да еще плюс водительские права определили первый этап его службы. Воевать поначалу Георгию приходилось с дорожной грязью и бытовыми неудобствами. Впрочем, возможно, он описывает подробно то, где спит, чем питается, во что одет, понимая, что родителей (мать особенно) очень волновали именно эти детали. А он ведь не для потомков писал. На следующем письме 
дата — 12.09.41.

Дорогие мои родичи!

Итак, я уже на месте. 9-го числа утром мне приказали принять машину, новенький Zundap, и в 12 часов мы уже уехали. Причем послали меня совсем с другой командой. Приехали вечером в Волоколамск. Меня комсостав наш сразу взял под свою опеку. Особенно два военинжа. Даже ночевал я не в казарме, а в гостинице. 11-го вечером военинж, которого зовут Ив. Мих., выехал в район N. Это довольно далеко. Я при нем связным. Темень, дорога жутчайшая, ямы, грязь, в общем, русская дорога осенью в 17-м веке. Даже М-1 ставило поперек дороги, а меня уж вертело и кидало, как на каруселях. И вот я с отчаяния попер на 3-й скорости, это была та езда, я как будто по воздуху летел. Сейчас вспоминаю, дрожь пробирает. Военинжи с адъютантами говорят, что еле остались живы, а на мне 2 рубахи и гимнастерка были совершенно мокрыми. Переночевали в штабе. А наутро, когда пошли завтракать, хлеба нам не хотели давать, еле-еле достали. И дали нам суп из воблы, картофеля, макарон, пшен. крупы. Ив. Мих. его назвал суп «Дреке». Потом нашли квартиру. Хозяйка одна с дочкой 4-х лет. Я у нее вместе с шофером.¹ Ив. Мих. нашел свое начальство, и нас поставили на довольствие, т.е. мы будем получать сухие продукты, а хозяйка будет варить.

Сейчас уже 13-ое. Вчера стало темно, и писать не мог. Выспался сегодня чудесно. Дороги так развезло, что нельзя с места тронуться. Хозяйка сварила картошку, я пошел на молокозавод и уговорил мастера (она девушка лет 20) отпустить, несмотря на строжайший запрет, сметаны и масла. Такой сметаны после Ейска я не видал и не едал. После картошки со сметаной выпили стаканов по 6 чайку, и настроение сразу стало лучше. На обед будут щи и каша гречневая. В общем, жить можно, если бы не ужасные дороги. Я сапог до сих пор не получил. Обязательно пришлите мне Бубкин шлем², шерстяные перчатки и носки. Но это все после, когда будет точный адрес. Так как я хочу отсюда сбежать к другому военинжу. У него шоссейные дороги, да и сам он парень побоевитей. Продуктов мне не присылайте, так как я все могу достать, лишь бы деньги были. А вот с деньгами-то у меня швах, так как в Москве я заболел поносом и врач посадил меня на диету, потом в Волоколамске жил в гостинице. В общем, сейчас у меня в кармане 1 червонец и фунт долгу. Мне на днях устроят командировку в Москву, я там возьму немного денег у Раи³ или у Ани⁴. Сейчас пришел 2-й шофер. Он ходил в лес и за час собрал огромную корзину белых грибов, так что ужин будет шикарный. Если дороги не подсохнут, завтра пойду с ним в лес собирать грибы для сушки.

Итак, суммируя все, надо сказать: если удастся добыть хорошие сапоги и будут хоть мало-мало приличные дороги, жить будет сносно, если нет, то жизнь будет очень так себе. Вы себе не представляете, что такое езда без коляски ночью под дождем по размытой проселочной дороге. Ну, да живы будем, поглядим. Вот, пожалуй, и все о себе. Теперь буду ждать письма от вас. Я часто буду бывать в Волоколамске, так что пишите туда по адресу: Моск. обл., г. Волоколамск, до востребования. Георгий.

Наши корни (отцовская линия)

Теперь немного о тех, кому писал Георгий — о родителях, а заодно о бабушке и дедушке.

Мой дед по отцу — Абрам Борисович Дуэль — был врачом. Потому, как только начинала Российская империя воевать, его немедленно призывали в армию. И сразу снимались с него все ограничения, связанные с еврейской национальностью. Прошел дед две войны — Японскую и Первую мировую. Имел к восемнадцатому году довольно солидный военно-лекарский чин. Это его и сгубило. В начале двадцатых кто-то стукнул: вот офицер Белой армии. Его загребли в ЧК. Правда, через несколько месяцев разобрались. В общем, отпустили, но напугали изрядно. Большевистскую пропарку дед перенес плохо. Работал после этого в отдалении от крупных городов. Умер, не дожив до шестидесяти. Я с ним в этой жизни не встретился.

Отец, а тем паче его младший брат Владимир, рано стали людьми самостоятельными. Батя в Ростове-на-Дону, куда был переведен из-за войны Варшавский университет, одновременно закончил два факультета — экономический и юридический и тогда же весьма успешно работал то по одной, то по другой специальности в разных советских конторах. Дядя Володя был фанатом всякой движущейся техники. Поработал и трактористом, и механиком МТС. Потом закончил Бронетанковую академию. В конце тридцатых, когда «великий вождь» начал сажать военных, замели и дядю Володю. Объявили его, конечно, шпионом, но почему-то японским.

Правда, потом «вождь» опомнился, и кое-кого из командиров стали выпускать. Солженицын называет это движение из тюремных застенков на волю «малым ручейком». Так вот, дяде Володе повезло с арестом и с тюрьмой дважды. Попался ему следователь — порядочный человек. Он не применял традиционных мер воздействия на арестованных — избиений и пыток. Потому за год содержания под стражей дядя Володя не превратился в калеку. Это раз. А второе — он стал одной из капелек того самого «малого ручейка». Мать потом не раз вспоминала, как дядя Володя прямо из тюрьмы (видимо, с Лубянки) пришел к нам на улицу Горького в изношенной солдатской шинели, подпоясанной веревкой. А до ареста был он пижоном, и командирская форма, сшитая на заказ, сидела на нем как влитая. Дяде Володе вернули звание и должность — «помпотех дивизии», то есть помощник по технической части командира дивизии.

Владимир Абрамович Дуэль погиб в первые дни войны в возрасте тридцати трех лет. Бабушка моя — Евгения Лазаревна Дуэль — была обычной дореволюционной женщиной. Жила при муже. После его смерти при младшем сыне. Лет за десять до войны случилось с ней великое несчастье — полностью потеряла зрение. Так слепой и дотянула до глубокой старости. Умерла в 1960 году.

До самой смерти бабушка помнила, как осенью сорок третьего, когда мы вырвались из эвакуации в Москву, ее разыскали двое красноармейцев, на глазах которых погиб любимый командир. Их часть попала под массированный артобстрел. Один из снарядов накрыл дядю Володю. Ему оторвало обе ноги. Красноармейцы, как могли, перевязали майора и пытались на плащ-палатке доставить его в медсанбат, но не успели. Он истек кровью и умер по дороге.

Я храню одну маленькую фотографию, снятую задолго до войны. На ней дядя и племянник: Владимир и Георгий Дуэли. Жорику, наверно, лет десять, дяде Володе, соответственно, года двадцать три. Оба одеты по-зимнему, в одинаковых полушубках. Двое мужчин нашего рода, симпатичные, полные сил, которым судьба не позволила этот род продолжить.

История батиных географически-служебных перемещений очень характерна для советских времен, да и для нынешнего периода. Сперва в столицу забрали его начальника, а тот уже по цепочке потянул наиболее толковых подчиненных. Отец оказался в их числе, он стал сотрудником Наркомзага — народного комиссариата заготовок. В этом весьма уважаемом по тем временам ведомстве оценили батин экономический ум, и он начал быстро подниматься по служебной лестнице. Одним из поощрений его успеха стала наша дача, которую ему помогли приобрести на льготных условиях. Но и Наркомзаг накрыл тридцать седьмой. Посадили батиного благодетеля, которого первым перевели в Москву. Потом одного, другого, третьего из бывших ростовчан.

Отец, когда остался один из всей донской команды, сообразил, что весьма вероятно станет следующим. Чтобы избежать такой участи, он ушел с престижной должности. Тут ему очень пригодилось второе образование. Стал он вольным юрисконсультом. Именно вольным, ибо в те времена из-за острой нехватки грамотных кадров от юристов не требовали отсиживать в конторе полный рабочий день. Они выполняли именно функции консультантов по части законодательства. Но на службе появлялись лишь тогда, когда возникала в них реальная необходимость. Такой рабочий график позволял трудолюбивому юристу, кроме основной работы, набирать еще три, четыре, а то и пять совместительств, контор по возможности мелких, у которых и разные юридиче-ские вопросы возникали нечасто, и зарплата законника была не велика. Но когда несколько зарплат стекались в один карман, это вполне компенсировало потерю высокого наркоматовского оклада.

Батя, которому в сорок первом еще и сорок не стукнуло, в добровольцы не рвался. Тем паче, что по своей природе был он человеком того типа, кого в 19 веке звали «штафирками» или «шпаками». Мягкий по характеру, не очень сильный физически, не очень ловкий, терпеть не мог грубого приказного тона, не употреблял мата в служебных разговорах. Но возраста был призывного. Однако вышло так, что в сорок первом основным местом его работы была контора, именовавшаяся «Трест Трансторгпит». Входила она, естественно, в структуру Наркомата путей сообщения. А железнодорожникам «давали бронь». Ибо понятно, что любая армия станет недееспособной, если не будет обеспечена подвозом всего необходимого — от танков, пушек, снарядов до портянок и пшена.Бронь давали не только машинистам и кочегарам, но бухгалтерам, экспедиторам и прочему конторскому люду транспортного ведомства. Конечно, дисциплина и порядки были строгими. К примеру, куда пошлют, туда и поедешь. Батиному Трансторгпиту велено было эвакуироваться на Турксиб, местом дислокации определили станцию Алма-Ата первая, ближний пригород тогдашней столицы Казахстана. При юристе Дуэле последовали в эвакуацию три иждивенца: его мать Евгения Лазаревна, жена Валентина Иосифовна, домашняя хозяйка, и малолетний сын Игорь. Отвезены мы были в Казахстан то ли в последних числах августа, то ли в самом начале сентября сорок первого года. Туда, в Алма-Ату первую, и отсылал все свои письма Жорик.

«Пусть Бубка знает, что брат за него воюет»

На следующем письме Георгия написано 26.10.41 — через несколько дней после того, как официально объявили, что Москва находится «на осадном положении». Как утверждали очевидцы, после этого началось паническое бегство из столицы. Наверно, так оно и было. Но письмо Жоры выдержано в спокойном тоне. Он по-прежнему уверен в близкой победе над врагом.

Дорогие мои родичи!

Написал вам четыре письма, но ответа не получил. Очень волновался, что с вами и где вы. Теперь узнал ваш адрес, приобрел сам, так сказать, постоянное место жительства, так что, думаю, наладим почтовую связь. Я был на западном направлении, работал мотоциклистом при штабе укрепрайона, многое повидал и многое пришлось перенести, правда, на первой линии я еще не был, несмотря на то, что три раза обращался к командованию с просьбой о переводе на первую линию. В настоящее время нахожусь в Москве, в мотовзводе части, которая будет защищать город, если фашистской сволочи удастся все-таки подойти. Подробности моей жизни расскажу в мемуарах после войны, а вкратце жизнь протекает так. Утром встаем в 6 часов. Если дежурю, то отправляюсь на сутки в штаб. Тогда целый день (и ночь, конечно) катаюсь с карабином за плечом. В снег и в дождь, а особенно ночью без света да еще по проселочным дорогам — это среднее удовольствие. Ну, да и это Гитлеру в счетик поставим. Если же ночью дежуришь, то тогда отдых. В 9 часов завтрак: суп или борщ. Не жалейте бедного «голодного», ибо сейчас это такие супы, которые, если посчитать, то жировую норму сильно перевыполняют. Трудно ложкой повернуть, а там плавает еще кусочек мяса граммов на 100-150. Хлеб же я не съедаю, и почти у всех нормы не расходуются. Вот с сахаром хуже, 25 гр. мне, сластене, не хватает. После завтрака или спать, или ремонт машины, или срочное задание. Часа в 4 — обед, такой же, как завтрак. Вечером чай. Сыт я сейчас абсолютно, но ужасно хочется чего-нибудь сладкого. Родственники ведут себя неприлично. Когда я первый раз написал Рае письмо с просьбой прислать немного денег (тогда я был очень плохо устроен), она прислала мне 30 руб. Аня же ответила, что вышлет, когда получит за Санюшку. Теплых вещей не прислали — ни одна, ни другая, а я тогда работал в любую погоду в одном своем плаще. Я как-то приехал в Москву на ночь. Рая встретила очень холодно, дала Вовин суконный шлем, теплые портянки, летние перчатки и кашне из байкового одеяла, да еще 20 руб денег. На вешалке же висела стиранная гимнастерка, шинель. Имел бы я видик на моей мототухе, если бы меня обмундировали тетушки. Ну, слава богу, в части меня сразу же одели так, что я не знаю, куда барахло девать. Я сейчас понял, что значит быть без денег, когда они действительно нужны. Деньги постарайтесь мне выслать на Раин адрес, желательно телеграфом. Ну, кончаю, а то уже 2 часа ночи. Жду подробного письма, и вообще побольше пишите писем. Я никогда не думал, что буду так за всеми вами скучать, особенно за Бубкой. Ну, целую всех, а Бубку целуйте за меня каждый день. Пусть знает, что брат за него воюет, ему жизнь, хотя бы ценой наших жизней, будет обеспечена. Ну, еще раз целую. Жора.

Новогодние пожелания

Потом опять месячный перерыв — на конверте следующего письма штамп полевой почты: 29.12.41. О том, почему брат так долго молчал, нетрудно догадаться по скупым строчкам, описывающим самый тяжелый период обороны Москвы.

Дорогие мои!

До сих пор не имею от вас ни одного ответа на четыре посланные телеграммы. За меня не волнуйтесь. Я жив, здоров и думаю, огорчать вас не придется. Работаю я отсекром комсомола в отд. арт. дивизионе. А во время нажима немцев у нас убили одного комиссара, и я был и.о. комиссара батареи. Работать приходится много, но меня ведь этим не запугаешь. В материальном отношении мы обеспечены изумительно. Питание прекрасное. Одет я так, что девать барахло некуда, получаю 600 р., да ещефронтовых 25%.Так что и в этом отношении не беспокойтесь. Сейчас мы отведены на учебу. Живу я на частной квартире — нас трое командиров. Хозяйка нам готовит. Водочку почему-то продолжают выдавать. Вероятно, какая-нибудь интендантская крыса не сообразила, что фронт «поехал» в одну сторону, а мы в другую. Ну, да мы не возражаем. Да! Сейчас тишь да гладь, да божья благодать под Москвой. А что было — словами передать трудно. Вы, вероятно, читая газеты, думаете, что многое там для устрашения. Нет, родные, газета не все пишет. То, что немцы творят, вернее, творили в Подмосковье, описать невозможно. После их ухода остаются только угли. Грабят все. Два сукиных сына изнасиловали пятидесятилетнюю старуху. Все это надо видеть. Это не люди, а животные, потерявшие все человеческое. Зверье! На нашем участке их так долбанули, что грузовики с награбленным барахлом, танки, боеприпасы и кучи всякой дряни так и не успели захватить. Сейчас они бегут и мерзнут. Но дерутся еще здорово. Так дерется смертельно раненный зверь. Ну, да воевать еще, видно, много надо будет. Я их сейчас готов грызть зубами. Ну, да ну их к черту. Теперь о вас! Почему вы не пишете? Я чертовски скучаю за Бубкой. Показываю всем его карточку и говорю, что это мой сын. Говорите с ним обо мне почаще, чтобы он меня не забыл. Ну, родные, жду телеграммы и писем. Крепко вас целую. Особенно Бубку. Мой адрес: Почт. полевая станция 261.278 О.А.Д. Дуэлю Г.И.

Как видите, Жорик зря беспокоился: Бубка, то есть я, и доныне не забыл его, хотя с момента, когда он написал эти строки, прошло уже больше семи десятилетий. 1942 год, на который брат возлагал такие радужные надежды, все перепутал. Сегодня моему младшему сыну — Алеше — уже 31 год, стало быть, он на десять лет старше моего старшего брата. Алеша первый из нашей семьи, ничего никому не сказав, поехал туда, где погиб Георгий. Правда, до несуществующей ныне деревни Сутоки, близ которой брат был убит, добраться и Алеше не удалось, хотя он турист заправский. Но и ему оказалось не по силам одолеть здешние болота. А в селе Коровитчино есть большое воинское захоронение, на многочисленных могильных плитах нигде не значится политрук Георгий Дуэль.

Потом мы втроем — два моих сына и я — попробовали прорваться к Сутокам в начале зимы. Пытались подгадать такой момент, когда болота уже замерзнут, а снега нападает немного. Поехали на машине Ильи, моего старшего сына, — ему-то и вовсе сорок восемь. Хорошая у него машина — японский «джип». Но и ей пробиться оказалось не по силам. Перехитрила нас здешняя природа: как только стали замерзать болота, обрушился на округу снегопад.

Да, всю свою не короткую уже жизнь, полную разных событий и множества дорог и посуху, и по воздуху и по океанским просторам, помню я старшего брата, рассказываю о нем сыновьям. Но разве этим утешишься? Ведь насколько богаче была бы моя жизнь, если б рядом со мной всегда был этот сильный, мужественный человек, который так крепко меня любил.

Воздаю должное двум друзьям Георгия — Юрию Райхлину и Теодору Вульфовичу. Оба они вернулись с войны. Оба часто бывали у нас дома, оба возились со мной. Многое я у них перенял. За то земной им поклон! Мать даже придумала для них особую степень родства — «названные братья». И я, став взрослым, всегда старался им отвечать добром на добро. Иногда удавалось.

А все же в полной мере брата никому заменить не по силам. Врали нам, будто незаменимых людей нет. Есть! По себе знаю.

Однако я сильно забежал вперед. А в той пачке писем, которую разбираю, еще сорок весточек с фронта — от старшего брата, сохранивших его неповторимую личность, живой его голос.

На новом рубеже

Третья Московская Коммунистическая дивизия (в которую зачислили Георгия) после того, как немцы были отброшены от Москвы, дважды отводилась с линии фронта на переформировки. В январе сорок второго она получила название 130-я стрелковая дивизия. Некоторые сведения по ее истории теперь выложены в интернете.

Брата определили служить в 363-й артиллерийский полк. Ему дали звание младший политрук (2 кубика на петлице), назначили военкомом батареи. Дивизия заняла рубеж на участке фронта между озерами Ильмень и Селигер. В этих местах сложилась нетипичная для того этапа войны ситуация. В начале 1942 года Красная армия на многих участках фронта еще отступала. Но не на этом направлении.

Вот что писал об этом гвардии полковник Владимир Михайлович Павлов, начальник штаба, а затем командир 528-го полка той же 130-й дивизии: «Седьмого и восьмого февраля 1942 г. был получен приказ о срочной отправке на Северо-Западный фронт… В результате двухнедельных боев и тяжелых потерь частям дивизии удалось освободить районный центр Молвотицы и еще около двух десятков (бывших) населенных пунктов. Усилия и кровь добровольцев-москвичей не пропали даром. Беспримерное мужество бойцов и командиров перекрывало нашу слабую военную подготовку».

А еще через несколько страниц суровый полковник, описывая один из последующих боев, отдает дань артиллеристам: «Огневой налет на этот раз был плотным и на редкость точным. На какое-то время огневые точки противника были подавлены, и мы быстрым рывком с небольшими потерями овладели важной высотой».

А вот что писал родителям в те дни мой двадцатилетний брат. На конверте штамп полевой почты: 25.02.1942.

Дорогие мои!

Дойдет ли письмо, не знаю. Пятые сутки ведем непрерывные бои, немцев гоним, особенно замучили минометный огонь и авиация. Я сейчас работаю отсекром комсомола. Временно стал пехотинцем. Получили ли вы мой аттестат? Пишите мне ежедневно хоть пару слов.

Илюшик, почему ты мне ни слова не пишешь? Я ведь все-таки еще живой, а ты меня из сыновей, вроде, вычеркнул.

Ну, будьте здоровы. Крепко вас всех целую. Игорька отдельно. Жду писем. Жора.

 Примерно две недели спустя, отдышавшись от непрерывных боев, брат возвращается к событиям, в которых пришлось действовать на новом участке фронта. Вот его письмо, датированное 11 марта 1942 года.

Дорогие мои!

Вчера ехал с передовой в полковой медпункт (горло разболелось) и встретил экспедитора из старой своей части, который передал мне открытку и письмо. Пережить за это время пришлось очень много. Война тяжелая, вы не представляете, сколько массового народного героизма скрывается за лаконичным сообщением Информбюро: «Взято несколько населенных пунктов». Против нас стоят отборные СС, кадровые части, они дерутся, как звери, чувствующие свою гибель. Иногда бой ведется в течение нескольких суток. Войти в деревню — это еще не значит ее занять. Бой ведется за каждый дом, за каждый чердак, за каждый подвал. Мы не спим по несколько суток, некогда поесть. А если выпадает час-другой отдыха, то моментально валимся на белоснежную перину (снег) и спать. Если сутки или день нет боев, тогда строим чум. Если можно, зажигаем костер и пьем чаек. Но на огонь начинают прилетать минки, дамы весьма неприятные. Хуже минометного огня ничего нет. А ты, мамуля, пишешь о каких-то неустройствах быта, об отключении электричества и прочих мелочах. Я вещи не первой необходимости давным-давно выбросил. Деньги же я думаю на сберкнижку класть (здесь это особенно удобно). Если вернусь, надо будет как следует отдохнуть и подлечиться. Если хочешь, буду переводить тебе, пусть у тебя лежат. В общем, нас сейчас эти вопросы не занимают. В голове у всех одно — гнать эту сволочь. Когда занимаешь деревню и видишь обгоревшие трупы пленных красноармейцев, заживо сожженных этими заразами, когда слышишь рассказы населения об отношении к нашему народу этих представителей «чистой расы», когда рядом с тобой идущий товарищ падает с развороченным от разрывной пули черепом, проходит усталость, теряется представление о времени. В общем, тяжело, но мы все выдержим и за все получим по счету сполна.

Сейчас я пару дней отсижусь в деревне, подлечу горло, а затем — обратно на передовую. С комс. работы я ушел. Вероятно, получу назначение военкомом батареи в отдельный тяжелый минометный дивизион. Комиссар дивизиона — мой старый военком. Этим я очень доволен. Во-первых, снова в артиллерию, а, во-вторых, с этим военкомом замечательно работать. Крепко вас целую. Ваш сын и брат Жора.

«Уменьшенный Верден»

Бои в окрестностях небольшого города Демянск, где воевал брат, стали одним из важных событий в истории Великой Отечественной войны. Значение Демянска определялось прежде всего тем, что отсюда отходили дороги на Москву и на Ленинград. Владеть этим плацдармом стремились и Красная армия, и вражеские войска.

В ходе наступательной операции, продолжавшейся с 7 января по 25 мая 1942 года, части Северо-Западного фронта окружили в районе Демянска крупную группировку противника. Так возник один из первых «котлов», в который попали шесть отборных фашистских дивизий.

Одна из частей Красной армии, сыгравшая значительную роль в этой операции, 130-я стрелковая дивизия, в составе которой воевал младший политрук Георгий Дуэль.

Если сопоставить момент образования «Демянского котла» и момент его ликвидации, происшедший почти год спустя, когда вражеские дивизии, получив приказ отступить, сравнительно легко одолели наши заграждения и вышли, понеся небольшие потери, к реке Ловать, на подготовленный для них плацдарм, невольно начинаешь понимать, что фашистские головорезы долгое время не теряли надежды одержать в этом болотистом крае крупную победу. Ожидали подходящего момента, связанного с подтягиванием резервов. А резервы должны были появиться, если бы фашистам удалось покончить со Сталинградом или сжать кольцо вокруг Ленинграда. Однако и там, и там битвы закончились полным разгромом оккупантов.

Тогда и пришлось отборным дивизиям неприятеля убраться с этой территории. Чтобы до конца понять, почему фашисты так старательно цеплялись за этот клочок болотистой земли, достаточно взглянуть на военную карту того времени. И мы сразу увидим, что это с нашей стороны расположение фашистских дивизий в районе Демянска воспринималось котлом. Для германского же командования то был Демянский выступ линии фронта, основательно вклинившийся в наши боевые порядки. А южнее его был еще один выступ — 
Ржевско-Вяземский. И если бы фашисты смогли, одновременно двигаясь с севера и с юга, соединить крайние точки этих двух «мысов», образовался бы огромный котел, который окружил бы весьма значительные силы Красной армии. К счастью, этот замысел вражеского командования полностью провалился.

В памяти германских вояк, даже самого высокого ранга, бои в этих местах оставили неизгладимый след. Недаром немецкие генералы назвали Демянск «Уменьшенным Верденом».

Вот где пришлось долгое время сражаться моему брату. Вот откуда к нам, в глубочайший тыл, посылал он письма. На очередном письме рукой Георгия проставлена дата: 28.03.42.

Дорогие мои!

Написал письмо старикам⁵ и решил вам написать. Сейчас сижу в землянке один. Комбата со своей охраной отправил за шесть километров в баню. Там был раньше райцентр. Я говорю «был», потому что немцы оставили из 300 домов 20. Завтра я поеду туда. Батарея моя сейчас на отдыхе. Стоим километрах в двух от немцев. Вырыли чудесные землянки, поставили печки и наслаждаемся теплом. Да, я вам, кажется, не писал, что я назначен военкомом тяжелой минометной батареи. Работой я очень доволен. На днях вытащили свою батарею на открытые позиции и шесть дней долбили по немцам прямой наводкой, причем ни одного человека не потеряли. Минометы, особенно тяжелые (120 мм), — это самое страшное оружие, могу похвалиться, что мы ими овладели неплохо.

Ужасно скучаю за вами, особенно за Рыжим, пишите мне о его «похождениях» поподробней. Он, вероятно, совсем большим пацаном стал. Рискните прислать кураги, изюму, или чего-нибудь еще (что там еще из сладкого у вас имеется?) и (если есть) бутылку сладкого вина. Водку последнее время получаем регулярно, но пить ее с супом — мало приятного. Мама, ты вышли посылку, а деньги я переведу. Я сейчас буду получать 1500 рублей. Кладу их на книжку, вклад завещаю тебе (для Бубки). Несколько человек посылки получили. Ну, родные, жду от вас писем. Крепко целую всех. Бубку особенно. Жора.

Сластена учится стрелять

Я бы никогда не осмелился назвать «сластеной» воина, с оружием в руках отстаивающего от врагов страну. Но Георгий сам себя так называет. И не однажды. И таится в этом слове куда больше смысла, чем прямое его значение.

На войну пришел молодой человек из благополучной, вполне пристойно обеспеченной — по понятиям того времени — семьи. И ему, конечно, трудно отказаться от множества мелких житейских радостей, которые были недавно доступны. К тому же он наивно думает, что в тылу — нормальная мирная жизнь, очень похожая на довоенную.

А уж если б он знал, что у нас дома — в Алма-Ате первой — зимой вода в ведрах по ночам замерзает, что пищу нашу составляет в основном каша из тыквы, а для того, чтобы сфотографировать меня, родителям пришлось ехать в отдаленный район казахской столицы.

Что говорить о разных других бытовых сложностях, таких, как очереди за хлебом и за прочими нехитрыми продуктами, которые выдавались по карточкам — часто один продукт заменялся другим, куда менее ценным. В эти очереди обычно посылали бабушку и меня. Я ходил в качестве поводыря при слепой, а она, видимо, должна была символизировать взрослый надзор за малолеткой.

Но, может, даже к лучшему, что всего этого Жорик не знал. Спокойней ему было воевать. Не тратились моральные силы на сочувствие нам, эвакуированным, которых далеко не все местные жители (русские особенно) принимали с распростертыми объятиями.

Между тем именно в те месяцы — весной 1942 года — происходит становление брата как воина, политрука, артиллериста. Он рассказывает об этом в своих последующих письмах. Потому есть смысл привести их подряд, не разрывая текст комментариями.

4.4.42. Дорогие мои!

Я вам пишу часто, а от вас давно ничего не имею. Вы пишите, от какого числа получаете мои письма. На днях вышлю вам новый денежный аттестат, так как старый будет с 1 мая недействителен. Вышлю вам справку о том, что я в действующей армии.

Моя жизнь вся прежняя, воюю, стал уже настоящим артиллеристом. Мы все уверены, что к 7-му ноября с этой сволочью все закончим и снова будем наслаждаться мирной жизнью — ведь мы ее очень мало ценили. Вчера мне военком дал граммов 200 конфет-подушечек (прислали нам подарки). Рад я был как ребенок. Сейчас мой адъютант кипятит чаек и мы будем наслаждаться жизнью. Мама, пришли, если, конечно, от вас принимают, мне посылку. Сколько она будет стоить, безразлично. Ты мне напишешь, сколько истратили, и я немедленно переведу хоть 1000 р.

Пришли мне сухих яблок, этого добра, говорят, у вас много. Ну, родные, кончаю — чайник вскипел. Жду ваших писем. Надеюсь, что скоро мы все будем вместе. Крепко вас целую.

С ком. приветом. Жора.

9.4.42. Дорогой отец!

Сейчас получил письмо от тебя, но получил его не на свой адрес, а от начштаба части, в которой я был раньше. Не понимаю, почему ты не получил моих писем. Я пишу довольно часто по адресу: Алма-Ата 1-ая, улица Сталина, д. 76, 
кв. 4. Ну, ладно, надеюсь, что это письмо ты получишь и будешь мне регулярно писать.

Я давно уже на фронте, очень многое пришлось пережить, разгромим эту сволочь и тогда уж подведем итоги пережитого. Сейчас я работаю военкомом тяжелой минометной батареи. Это самое страшное оружие. Мы вытаскиваем минометы на открытые позиции и бьем по фрицам прямой наводкой. Сейчас моя батарея стоит на закрытой огневой позиции — это, так сказать, в виде отдыха. Мы сделали чудесные землянки, топим печку, в общем, наслаждаемся жизнью. Адъютант мой вскипятил воды, буду сейчас фундаментально мыться и бриться.

Сегодня первый весенний день. Мы стоим в глухом лесу, кругом глубокий снег, но уже прилетели какие-то пичуги. Правда, их все время что-то вспугивает: то мина жахнет, то засвистят птички из немецкого автомата. Но, вообще-то фрицы сейчасдовольно смирненькие. Куда девалась их первоначальная наглость?

Ну, отец, надо кончать — вода вскипела. Да ты ведь, верно, и того письма не получил, где я писал, что меня приняли в члены партии? Так что принимаю поздравления. Илюшик, где находятся Санюшка и Витя⁶, живы ли они? Не знаешь ли ты, где Юрик⁷? Обо всем пиши подробно. Крепко тебя целую. Твой сын Жора.

Да, я писал маме, чтобы вы обязательно прислали мне посылку. Пришлите все, что сможете: кураги, изюму, сухих яблок, сала, папирос, печенья, сахару, конфет, сухариков — вообще, что сможете. Потратьте хоть 1000 рублей, деньги переведу в любой момент. Обязательно пришлите мундштук, трубку и мыльницу с мылом. Ну, еще раз крепко вас целую. Бубку целую отдельно. Пусть не забывает меня. Жду писем. Жора.

14.4.42. Дорогие мои!

Очень давно не имею от вас писем. Неужели так трудно писать почаще, вы ведь как будто не на фронте, и у вас никаких оправданий нет.

У нас началась весна, но снег еще лежит. На дорогах грязь жуткая, но утро в лесу все искупает. Прилетели какие-то пичуги. Но им, вероятно, пение снарядов и мин мало нравится, и они улетели.

Интересного для вас в моей жизни сейчас мало, она сейчас у меня очень однообразна. Комбат — впереди на НП, но стреляем мы мало, только когда надо кого-нибудь поддержать. Вчера получил известие о выпуске займа, подписка у меня прошла с большим подъемом. Ну, да мы ведь жизни не жалеем, чтобы скорей с этой сволочью покончить, а уж денег-то и подавно. Средние командиры у меня говорят, что если бы продавали снаряды за наличный расчет, они бы покупали и били по фрицам. Я подписался на 2000 руб. Смотрите, не отставайте от меня, помните, что ваш рубль — это мне мина, а мне мина — значит, десяток фрицев окончили свою военную карьеру.

Послали ли вы мне посылку? Жду ее с нетерпением. Крепко вас всех целую. Мама, пришлите мне карточку Бубки. Я за ним чертовски соскучился. Ваш Жора.

 11.5.42. Дорогие мои!

Сегодня получил целую груду писем, переслали из старой части. Неужели вы не получили моего нового адреса? Я сейчас работаю военкомом тяжелой минометной батареи. К праздникам получил аттестацию на политрука. Жизнь течет по-прежнему. Сегодня кончили очень тяжелый марш. Бездорожье жуткое, лошади не идут, о машинах и говорить не приходится, всю матчасть и боеприпасы перенесли на руках, а огневые позиции заняли вовремя. Сейчас просто не верится, что это можно было сделать. Тройка лошадей не сдвинет с места, а люди впрягаются и тянут. С таким народом нельзя не победить.

Только что пришел из разведки. Ходил метров за 600 за наше боевое охранение. Готовим немцам хороший концерт. Вот так, родные, и живем. Мама, я начинаю нумеровать письма, чтобы знать, что ты их получила, а ты введи за правило ставить число.

Ну, родные, очень тороплюсь. Крепко вас всех целую. Жду писем. Ваш Жора.

Дорогой отец!

 Наконец-то получил письмо от тебя, правда, не слишком подробное, но для начала и на том спасибо. Думаю, что теперь ты уж будешь писать почаще. Если на почте не принимают посылки, то пошли через свое учреждение. Это можно сделать, как именной подарок. Напиши, нужны ли тебе деньги, а то мать-то, наверно, тебя в черном теле держит. Ну, отец, будь здоров, береги Бубку, о нем я совершенно дико скучаю. Крепко тебя целую. Еще раз прошу почаще писать. Жора.

18.5.42. Дорогие мои!

Сейчас сижу около блиндажа и наслаждаюсь чудесным вечером. Первые два теплых дня. Лес сегодня зазеленел, сразу все ожило.

На днях ходил с комбатом в разведку, и перед самым носом взлетели два огромных тетерева, сели на сосну метрах в ста от нас. Чертовски хотелось стрелять, но решили, что жизнью рисковать даром нечего. У меня все идет по-старому. Ужасноскучаю за вами, особенно за Игорьком, а вы пишете очень редко. Правда, я теперь вас тоже не балую. Во-первых, времени нет, а, во-вторых, у меня большая неприятность — сломал последнюю пару очков, это такая неприятность, которую выправить в лесу не представляется никакой возможности. Я не уверен, что вы разберете мои каракули. Выручает меня то, что я артиллерист, следовательно, на поле в моем распоряжении бинокль и стереотруба. Газеты же и политлитературу мне зачастую читает замполит. Ну, что еще вам сообщить о моем бытии? На днях командир дивизиона проверял общую артподготовку комбатов и очень иронически отнесся к моей просьбе принять участие в этой проверке. Оказалось, что я работаю быстрее и точнее, чем все наши комбаты. И этим заслужил большую похвалу.

Сегодня обещают вечером дать для части бойцов кино. Если удастся, пойду и я. В кино ведь я не был с начала февраля.

Да, мама, я давно тебе выслал новый аттестат, зарплату я кладу на книжку, лежит у меня на ней 1500 р. Вклад я завещал тебе. Получаю я теперь 1000 руб., так как сейчас я не в ударном соединении. Скоро получим звание гвардейцев, тогда опять будем получать больше, но от денег здесь толк небольшой, купить ничего нельзя. Немецкая сволочь обобрала население до нитки.

Мама, не знаешь ли ты чего-нибудь о Юрике? Попроси отца писать почаще. Ну, родные, всего хорошего. Всех вас целую, жду частых писем. Жора.

20.5.42 (дата на почтовом штемпеле, но написано, видимо, раньше). Дорогие мои!

Поздравляю вас с 1-ым мая! Правда, когда письмо дойдет, вы уже, наверно, забудете о празднике. У нас сегодня настоящий майский день, первый теплый день. Кругом тихо, изредка только грохнет где-нибудь снаряд. Настроение прямо-таки дачное. Ребята ездили в тыл, километров за 20, выменяли картошки, мы получили к празднику мясные консервы, и сейчас замполит проявляет свои кулинарные способности — готовит на костре «рагу». Какое-то дурацкое настроение у всех. Командиры взводов расстелили плащ-палатку и вздумали загорать. Комвзводов у меня неплохие. Один — преподаватель физики Рыбинского авиаинститута. Второй — крупный инженер. Живем мы ладно. В общем, сегодня мы как будто не на фронте, а в выходной день на даче под Москвой. Утро сегодня началось хорошо. Вначале пришли ребята, которые сказали, что у наших соседей успешно прошла операция. Значит, еще несколько фрицев на тот свет поехало. Затем пришел приказ о присвоении мне звания политрука. Так что я нацепил третий кубарь, или, как говорит Бубка, — шесть штук — на одной петличке три, на другой три. Принимал поздравления от ребят, которые подыгрывали, мол, теперь уж скоро и полкового комиссара получите. Народ у меня хороший, с таким драться можно.

Ну, родные, вот, пожалуй, и все новости. От вас писем не имею с начала апреля. Писал вам, чтоб вы мне выслали посылку, просил вас сняться и прислать мне карточку. Неужели это так трудно сделать? Думаю, что вы, родичи, будете вести себяпоприличней. Особенно отец. Ну, жду писем, частых и подробных. Крепко вас всех целую. Ваш сын и брат Жора.

24.5.42. Дорогие мои!

Очень давно от вас ничего не имею. В чем дело? От отца получил только одно письмо. Неужели он не понимает, что каждая весточка здесь — целое событие?! Очень сильно скучаю за Игорьком. Мама! Я в каждом письме прошу прислать Бубкинукарточку! Это тоже, вероятно, очень сложно? Постарайтесь прислать мне бандеролью очки⁸. Без них я ведь все делаю на ощупь. Моя жизнь идет по-прежнему. Бью фашистскую сволочь, даже отсутствие очков и то не мешает. Вчера нашли замечательный наблюдательный пункт и дали такого огоньку, что фрицы надолго запомнят. Ну, целую. Жора.

Наши корни (материнская линия)

Следующая по времени открытка Георгия послана ростовским родственникам — в Пятигорск, куда они бежали из родного города от наступающих фашистов. Как открытка потом попала в заветную пачку, не знаю. Скорее всего, родная сестра матери — тетяЛюля передала ее нам позже, когда уже Жорик погиб, потому каждая весточка от него стала реликвией. Видимо, другие его письма, о которых вспоминал брат, до ростовчан не дошли. Это вполне естественно в неразберихе начального периода войны. Вот что писал Георгий.

24.5.42. Дорогие мои!

Написал вам два письма, а ответа нет. Вы, видимо, не понимаете, какую радость доставляют здесь письма. Почту всегда ждем с нетерпением, и всегда обидно, когда тебе ничего нет. Пишите мне через день обязательно. Правда, я буду отвечатьпореже, так как, во-первых, обстановка чуть-чуть иная, а во-вторых, я сломал последнюю пару очков, и теперь вынужден писать наощупь. Очень хотелось бы, родные, вас всех повидать. Ну, да будем живы, приедем с победой, я твердо рассчитываю кончить с этой сволочью к 25-ой годовщине Октября. Ну, будьте здоровы. Жора.

До обидного коротко! Но, так или иначе, открытка брата дает основание рассказать о нашей с Жориком материнской линии. Тем паче, что в жизни брата именно эта ветвь нашего рода сыграла особенно важную роль.

Наш дед — Иосиф Леонтьевич Павловский — родился в Таганроге в середине семидесятых годов позапрошлого века. Семейство, которому он обязан появлением на свет, было бедным, а притом весьма плодовитым. Семейная молва утверждает, что дед стал девятнадцатым чадом своих родителей. Притом не самым младшим, у него было еще две сестры моложе его. Поскольку при таком конвейерном методе производства потомков появление очередного дитяти не было значительным событием в жизни жориныхи моих прадедов, не стоит удивляться тому, что наши прабабушка и прадедушка Иосифа забыли при рождении записать в соответствующем учреждении того времени. Оплошность обнаружилась, когда настало деду время идти в армию. Тогда возраст его установили по состоянию зубов. Сам же дед по этому поводу любил наводить тень на плетень — то увеличивал число прожитых лет, то уменьшал в зависимости от надобности.

При обилии едоков в семье на то, что родители станут сытно кормить и тепло одевать потомство, рассчитывать не приходилось. И дед сызмальства нашел возможность подрабатывать на жизнь — ловил в Азовском море бычков. Сбывал их в основном хозяину буфета при местной гимназии. А держал этот буфет Павел Егорович Чехов, отец Антона Павловича. Таким образом наш род (хоть и косвенно) соприкоснулся с одним из столпов отечественной словесности.

Где дед учился, в точности не знаю. Но самое высокое образование, которое ему приписывает семейная молва, — четырехклассное городское училище. Сам же дед, прожив долгую жизнь, на вопросы по поводу учения отвечал шутками-прибаутками, из которых вылущить зерно истины было практически невозможно.

Когда достиг дед совершеннолетия (или не достиг, он был парнем крепким и рослым, потому, может, ему два-три года при определении по зубам добавили), его призвали в армию. Это сведения точные, ибо сохранилась фотография, где он запечатлен в полной парадной форме, даже при сабле. Через много лет после смерти деда мать мне показывала какие-то его документы (куда они потом делись, ума не приложу), где значилось, что был дед драгуном. В армии дед прослужил положенные тогда шесть лет. Служил, видно, достойно, ибо несмотря на нацпринадлежность, выслужил ефрейторскую лычку. Впрочем, есть слух, что его «армейской карьере» посодействовала жена полкового командира, при котором дед состоял некоторое время в денщиках. Может, так, может, и не так, но одно несомненно: был дед Ионя в молодости настоящим красавцем. Потому без особых стараний покорял женские сердца — и до женитьбы, и после.

Может, это нескромно прозвучит — но и брат, и я, как мне говорили, на него похожи. Жора — точно. Я же — сильно ухудшенная копия деда, и сходство мое с ним стало проявляться более всего в старости — усиливалось бородой, усами, лысиной.

Насколько могу понять, тогда в обществе принято было проявлять нечто вроде симпатии и доверия к отслужившим защитникам отечества, даже к таким, как мой дед, которому воевать не довелось, кто саблей махал лишь на полковых учениях.

Так или иначе, но дед Ионя, пошедши служить после армии по торговой части, быстро продвинулся и через несколько лет стал уже представителем в Ростове знаменитого сахарозаводчика Терещенко. Дед владел складами на берегу Дона. Его фотографии с лихо закрученными усами свидетельствуют о том, что на них изображен весьма преуспевающий господин. Еще бы! Из нищих скакнул в купцы второй гильдии.

Когда деду было под тридцать, он во время служебной поездки в Юзовку неведомо при каких обстоятельствах познакомился с девушкой из хорошей семьи — Надей, которая с золотой медалью закончила местную женскую гимназию. Дед влюбился сразу и сразу сделал предложение. Но получил от родителей девушки решительный отказ — может, его сочли еще недостаточно преуспевающим по их меркам, может, дошли до Юзовки слухи о многочисленных дедовых амурах. Милостей от природы дед не стал ждать, выкрал возлюбленную из родительского дома и сочетался с ней законным браком. Бабушка родила ему двух дочек. Старшую — Валентину — нашу с Жорой мать. И младшую — Людмилу — нашу тетю Люлю.

Дед продолжал преуспевать, и в 1910 году построил в центре Ростова собственный двухэтажный дом. Год постройки кирпичами выложен на фасаде, который три года назад еще существовал. В квартире из пяти комнат (это половина второго этажа) поселился хозяин с семьей. На три других апартамента нашел солидных, надежных арендаторов.

Ни одна из двух дочек деда не сравнялась в учебе с достижением бабушки, золотой медалистки. Но если Люля одолевала гимназический курс хорошо или, по крайней мере, удовлетворительно, то с Валентиной происходило нечто такое, о чем мне (думаю, и Жоре тоже) ничего не было известно. В общем, так случилось, что наша мать, будучи на два года старше сестры, оказалась с ней в одном классе.

Мать практически всю жизнь нигде не работала, хотя никакими особыми болезнями не страдала. После войны вела хозяйство совсем небольшой семьи — отец да я. Но она постоянно жаловалась на безумную усталость и по возможности старалась особо нелюбимое ею занятие — хождение по магазинам — спихнуть на отца, изрядно набегавшегося за рабочий день. А до войны у нас была домработница, из-за чего отец брал дополнительные совместительства.

Я долго не понимал, почему мать избрала именно такой стиль поведения, пока однажды бабушка Надя не открыла нехитрую семейную тайну. Мы с бабушкой стояли у окна той самой ростовской квартиры того самого дома, где бабушка с дедушкой прожили более полувека. Бабушка Надя, предавшись воспоминаниям, каким тогда уже не опасно было предаваться, повела рукой вправо и сказала: «Вот тут мы землю прикупили, чтоб для Валечки построить домик, а чуть подальше землю для Люлечкина дома».

И вдруг мне все стало ясно. Мать с самого раннего детства готовилась к тому, чтобы в точности воспроизвести жизнь родителей. Свой дом, муж, который полностью обеспечивает семейство, да еще солидная команда прислуги: кухарка, горничная, истопник, дворник. Кто там еще? Поначалу все шло именно по такому маршруту. В 18 лет ее выдали замуж за молодого С., человека их круга. Через год она родила сына. А дальше пришли большевики и все полетело под откос. Хорошо еще, что дедушка сумел с помощью развитого инстинкта выживания выстроить извилистую линию поведения. В Гражданскую наш дед долго отступал с белыми, потом вернулся в Ростов за семьей, надеясь добраться с женой и дочками до Константинополя. Из этого ничего не вышло. Тогда дед сшил себе полувоенный френч, какие были в моде, и стал заниматься снабжением Красной армии. В этом он проявил недюжинное мастерство. А как только красные надежно укрепились в Ростове, дед пригласил одного из холостых командиров жить и кормиться в его семье. Краском несколько лет так и прожил. А поскольку избранный дедом жилец был, видимо, человеком, не потерявшим способность отвечать на добро добром, он, когда требовалось, не забывал замолвить словцо за хозяина квартиры.

В общем, деда не трясли, а он сумел какую-то часть своих капиталов перевести в разные драгоценности. Запасец побрякушек был, как можно догадаться, изрядный. Ибо, когда матушка — уже в пятидесятых-шестидесятых годах — ездила в Ростов повидаться с родней, бабушка непременно дарила ей какую-нибудь «цацку», которая потом продавалась за немалые деньги.

Первый муж матери в начале двадцатых от нее ушел. Никогда больше ни моей матерью, ни сыном С. не интересовался, растить потомка не помогал. Вот в те годы матери пришлось несколько лет отработать (продавала пирожки, специально изготовляемые для грузовых извозчиков). Потом встретился ей мой батя. А он, к сожалению, не мог обеспечить того достатка, к которому она нацелилась смолоду.

Нетрудно догадаться, что мамин первый сын, появившийся на свет в 1921 году, был Жорик. Родители поженились, когда стукнуло ему лет пять. Отец в пацане души не чаял. Потому, как только удалось найти господина С. и получить охотно им данный отказ от родительских прав, батя немедленно Жорика усыновил. Так мамин ребенок от первого брака стал Георгием Ильичом Дуэлем. И мать, которая потом по разным причинам изрядно ругала батю, говорила мне не раз: «Отчимом Илья был гораздо лучшим, чем отцом». Не знаю, насколько справедливы эти слова. Ибо отцом он был прекрасным. Но точно могу сказать, что батя относился к Георгию, как к сыну. И Жора — из писем видно — до самой гибели батю почитал, как родного отца. Потому и я всегда считал Жорикане «единоутробным» братом, как мы должны были бы официально именоваться, а самым что ни на есть родным.

Мамина сестра тетя Люля, как и мать, рано вышла замуж. Ее избранником стал выпускник мединститута Петр Яковлевич Лельчук. Прошли они вместе всю долгую жизнь. Дядя Петя стал человеком известным — доктором наук, профессором, заслуженным деятелем науки. Более сорока лет возглавлял кафедру гинекологии Ростовского меда. Тетя Люля всю жизнь служила музработником детского сада, дело свое любила, и дети любили ее. Она родила сына и дочку. Сын — Евгений — смолоду проявил себя талантливым инженером-энергетиком, но еще и до тридцати не добравшись, заболел острым психическим расстройством.

А дочка — Валентина, названная в честь моей матери, стала врачом, доктором наук, многие годы руководила кафедрой. Валя на пять лет старше меня. Она самый близкий мне человек из всех моих родственников. От души желаю ей земного века, не менее долгого, чем достался ее родителям. Хотя такое пожелание нелегко исполнить: тетя Люля ушла в мир иной, когда ей было 93 года, а дядя Петя родился еще в 19-м веке, прожил весь 20-й век и умер в первое десятилетие века 21-го — в возрасте 107 лет. Сестра, конечно, лучше меня помнит Жорика. Ведь когда началась война, ей было девять лет, а мне только четыре. Работая над этой рукописью, я не раз сверял с ней приводимые мной факты и суждения.

Теперь о военной судьбе материнского клана. Ростов немцы брали дважды. Первый раз это был какой-то никем не предвиденный прорыв. Жители города бежали от врага, кто как сумел. Наши родичи, естественно, особенно старались убраться из города — уже известно было, как решает фюрер еврейский вопрос.

Но дедушка и бабушка все-таки остались в Ростове, понимая, что их уже тогда почтенный возраст может помешать детям и внукам одолевать тяготы бегства.

Старики спрятались в подвале все того же дома (некогда собственного) и попросили дворника, насколько знаю, служившего у деда с самого 1910 года, снабжать их по ночам водой и пищей. Видно, дед в свое время был добрым и щедрым хозяином, а дворник из тех простых русских людей, кто не забывает добра. Он выполнил все, что обещал деду. А ведь тех, кто помогал евреям скрываться, тоже расстреливали.

На счастье, первая оккупация Ростова продолжалась недолго — около двух недель. За это время фашисты успели убить только тех представителей неугодной им нации, кто явился по их приказу на сборный пункт. Облазить все чердаки и подвалы не хватило времени.

Как только в город вошли части Красной армии, дед и бабушка поспешили убраться подальше от линии фронта. Нашли своих, всей семьей добрались до Каспия, переплыли в Туркмению, оттуда вместе с мединститутом были отправлены в Куйбышев.

В Змиевской балке похоронены три тысячи евреев, из них шестеро — близкие родственники деда, то есть и наши с Жорой родичи.

Такие разные братья

Моя попытка внедриться в довоенную и военную жизнь нашей семьи привела меня к одному мысленному действию, на первый взгляд, нелепому — к попытке сравнить Георгия и себя. Нелепость в том, что старшему досталось жить всего 21 год, а век младшего уже перевалил в четвертую четверть столетия. Что же здесь сравнивать? И все же я могу однозначно утверждать: Жора был лучше меня по всему набору важнейших человеческих свойств — мягче, добрее, доброжелательней, умел крепче и сильнее любить тех людей, с которыми нам выпало состоять в одинаковом родстве, лучше и тоньше ощущать родственную близость, легче прощать родичам слабости, проявлять больше гибкости в контактах с людьми, быть более теплым, более внимательным к чужому горю.

Доказательства? Начать хотя бы с такого. Жорик ушел на войну девятнадцати лет. Я тоже в девятнадцать впервые покинул дом на несколько месяцев. Это, конечно, был не фронт, испытание несопоставимо более легкое: 1956 год, целина. Мы ехали в теплушках собирать первый целинный урожай. Что увидели, от чего приходили в негодование, чем болели — это отдельная тема. Сейчас не о том.

Я понимал, что моя дальняя отлучка в места глухие волнует весь наш родственный клан. Но писал я матери, отцу, двум девушкам, с которыми закрутились романы. И более никому. Хотя вполне мог черкнуть тете Люле, которая меня очень любила, бабушке, сестре Валентине. Жорик именно так и поступал, а мне не приходило в голову. А уж про то, что соскучился по родителям — этого я вовсе не чувствовал (наоборот, был рад вырваться на волю из-под их надоевшего присмотра), потому ни матери, ни отцу о тоске по ним не сообщал. Кстати, и девушкам тоже. Да, и будь у меня младший брат, вряд ли я относился бы к нему так трепетно, как Жора ко мне, и уж без фотографии пацана легко бы обошелся.

Далее о моем и Жорином отношении к нашему дяде по материнской линии, Александру Семеновичу, сыну родного брата ростовской бабушки Нади. Родители его были революционерами неведомого мне направления. Потому, произведя на свет потомка, быстро скинули его буржуазным родственникам, не заботясь о классовой сущности воспитания, которое получит сын. Саня какое-то среднее образование одолел. Но как подоспела смена власти, в юноше заговорила родительская закваска, и он влился «в стальной рабочий класс», стал электромонтером. Вступил в комсомол, затем в партию. Занимался перекройкой общества, а не обретением более сложной профессии. Хотя неплохо рисовал, подавал некоторые надежды. Может, из-за недоученности, а может, таланта не хватило, но выше сотворения копий с полотен советских лауреатов не поднялся. А после войны занимался в основном изготовлением макетов заводов и шахт, в чем, кажется, немало преуспел. Руки у него были золотыми.

Дядя Саня, как и Жора, пошел добровольцем на фронт да еще привел в ополчение двух сыновей от первого брака, только достигших призывного возраста. Оба сына погибли в первых же боях под Москвой. А Саня попал в плен. Был он невелик ростом, но коренаст и очень красив. Голубые глаза, собольи брови, лицо тонкой лепки. На еврея вовсе не был похож — просто красавец неведомой нации. Но имел на теле одну явную примету нацпринадлежности — обрезание по иудейскому обряду. Понимая, что ему грозит непременная смерть в газовой камере, Санюшка (так называет его в письмах Жора) выдал себя за турка — мусульмане ведь тоже расстаются с крайней плотью. Для убедительности даже достал где-то себе феску. Словом, сам выжил и нескольким друзьям помог: способности к рисованию пригодились. Гитлеровцы, даже самые жестокие лагерные охранники, были подвержены сентиментальным порывам. И когда Саня предлагал им срисовать с фотографий «фрау» и «киндер» и поместить их в любую экзотическую обстановку, они весьма охотно соглашались. А странному турку, свободно говорившему на их родном языке, подбрасывали за это кой-какие харчи, которыми он делился с самыми близкими друзьями.

А когда пришли наши, Саня стал незаменимым помощником бригад по демонтажу всякого электрооборудования, передаваемого нам в счет репараций: ведь и немецкий знал, и в технике соображал. Из-за этого был оставлен в Германии на больший срок, чем прочие солагерники. Может, благодаря новым заслугам, может, потому, что пересекал границу как бы персонально, не в общей массе бывших пленных, да еще нигде не писал, что состоял в партии, никогда не просил о восстановлении, но избежал Саня судьбы солженицынского Ивана Денисовича, остался на свободе. А потом работал по договорам, никогда не оформлялся на постоянную работу, значит, не имел дела с кадровиками, у которых сквозь обычные пиджаки просвечивали погоны с кагэбэшнымикантами.

Однако «не без добрых душ на свете». Нашлась и в этом случае одна такая. Сообщила данная душа по месту работы Саниной жены — Ани (простого бухгалтера, но партийной) о том, где провел ее избранник несколько военных лет. Аню стали таскать за недоносительство. Чудом не исключили из ВКП(б), ограничились строжайшим строгачом, но с работы выперли, припечатав заковыристой формулировочкой, чтоб никто не рискнул ее взять хоть на самую скромную должность даже по густому блату.

А своего жилья у Ани-Сани не было, жили в Лосинке, у Аниной тетки, которая занимала две крошечных комнатки в старом деревянном домишке. Тетка не очень любила племянницу, а уж ее муж вовсе был ей не по сердцу. И они боялись: узнает тетка, за что Аню выгнали с работы, и настучит. А там как повернется — кто знает? Могут и за все, за что недодали, взыскать с добавкой. В общем, так выходило, что лучше тетке думать, будто Аня и Саня, как положено всем советским людям, ежедневно по восемь часов где-то трудятся на общее благо.

А куда им было деваться? Ведь не проходишь же месяцы день за днем по чудесным московским паркам и садам, особенно в мороз или дождливой осенью. Попросились к нам. Мои родители героями не были, но отказывать родным людям, оказавшимся в крайности, за годы власти «отца народов» так и не научились. В общем, довольно долгое время (сколько именно, не помню) Аня-Саня по будням каждое утро приезжали к нам и сидели до конца рабочего дня. Лет мне еще было немного, потому я не вполне понимал, зачем нужны эти столь частые гостевания. Но сами приезды Ани-Сани хорошо помню.

Потом, уже во второй половине пятидесятых, когда стали разоблачать так называемый «культ личности», у обоих наладилось с работой. И тут меня поразило, что Аня-Саня негодовали по поводу разоблачений «вождя народов». Я, тогда уже студент, умел связывать собственные наблюдения с общими тенденциями времени. Почему это не удавалось моим старшим родственникам, я искренне недоумевал. Ведь не где-то в отдалении шарахнуло, сами еле спаслись. И после этого жаждать, чтобы вновь славили ихутеснителя и карателя! Такое раболепство, такая инвалидность мозга не вырабатываются за один год, даже за одно десятилетие. Значит, родной мне человек — Саня и до войны проявлял (как бы это сказать помягче?) неумение додумывать мысль до конца.

У меня от этого недомыслия возник тогда, в пятидесятых, резкий рефлекс отторжения. Я не желал иметь ничего общего с этой парой. Старался уйти из дому, когда предполагалось их появление. Находил способы не ездить с родителями к ним в гости.

А Георгий любил Саню, с тревогой спрашивал о его судьбе в письмах. И, наверно, эта способность брата откликаться любовью на любовь, находить достойные уважения качества и свойства в родиче, больше ценны в жизни, чем моя резкость и жесткость.

Впрочем, тут возникает один более трудный вопрос, который пугает меня. Ведь Жорик был человеком своего времени. Во все, что вдалбливали ему в голову разные агитаторы и пропагандисты, он свято верил. Да и в партию Жора вступил еще студентом, считал, что приобщается к святому делу, потому спешил. Вот и спрашивается: как бы брат воспринял хрущевские разоблачения, если б вернулся с войны? Не стали б идеологические расхождения стеной — уже не между мной и Саней (это я пережил довольно легко), а между Жорой и мной, что для обоих очень болезненно. Я все-таки надеюсь: не стали бы. Ведь вот Теодор Вульфович, близкий человек брата, и один из самых духовно родных мне людей за всю жизнь, в войну командир взвода из разведбата танкового корпуса, прошел через все потребовавшиеся тогда от него размышления и переосмысления, отказался от стереотипов казенного патриотизма и так далее. И долгие годы, когда я уже стал взрослым, мы были с ним, как говорится, «не разлей вода». Взаимопонимание полное, дружба надежнейшая. Не в том смысле, что всегда дудели в одну дуду. Нет, споры были, да еще какие! Искры высекались. Но никаких политических разногласий. И всегда взаимная близость, потребность друг в друге, душевное тепло. Очень хочется верить, что так сложились бы и отношения с Жорой. Хочется верить. И еще одно соображение, которым мне нелегко поделиться с читателем. Но без него не обойтись.

Начну вроде бы издалека. Моя двоюродная сестра Валя рассказывала, что до войны дед наш Иосиф Леонтьевич летом каждый вечер облачался в белый костюм, надевал шляпу канотье и шел с сестрами гулять в городской сад. Этим дед убеждал себя и других, что, какие бы перемены ни происходили вокруг, лично он, Иосиф Павловский, как был, так и остался уважаемым жителем Ростова, ни за что не намеренным менять свои привычки.

Я таким деда никогда не видел. Хотя последние пять-шесть лет жизни (умер в 1955 году) он регулярно в начале лета приезжал к нам на дачу и жил у нас до осенних холодов. Вид всегда имел непарадный: рабочие штаны из грубой хлопчатобумажной ткани, затрапезная куртка, а на голове неизменная шапочка из нескольких слоев байки, которую он называл «камилявка». Стирать ее он не позволял, и шапочка от постоянного соприкосновения с лысиной насквозь пропиталась жиром. Словом, вид имел нарочито непрезентабельный. Такой внешний облик в точности соответствовал «имиджу», который дед на себя постоянно напускал — эдакий чудаковатый старец — то ли дед Щукарь, то ли получокнутый хохмач из еврейского местечка.

Сестра Валя, постоянно за дедом наблюдавшая в течение многих лет, убеждена, что такая перемена в облике и стиле его поведения произошла в два этапа. Первый, когда, вылезши из подвала после освобождения Ростова от немцев, он узнал, что две его младшие сестры расстреляны в Змиевской балке. Второй — весть о гибели Жоры. Причем, по мнению Вали, этот второй удар он воспринял даже тяжелее, чем первый. Бог не дал ему сыновей. И хотя у него не осталось ничего, что можно бы передать по наследству, деду было очень важно знать, кто продолжит его род. И Георгий по всем статьям и статям был наилучшим мужчиной для такой роли. Потому старик не смог оставаться прежним после этого несчастья. Гибель любимого внука он не выдержал.

Вот теперь о мысли, которую мне очень трудно положить на бумагу. Но еще труднее ее, ненаписанную, ворочить и дальше в голове. Представьте себе, что у нашего рода, как и у всех других, есть таинственный Покровитель, обеспокоенный нашим благополучием и процветанием в будущие времена. И вот этого доброго гения рода некие высшие силы ставят перед нелегким выбором: один из двух братьев Дуэлей должен погибнуть в молодом возрасте, другому будет дарован долгий земной век. Покровитель должен выбрать, кому какую судьбу определить с позиций интересов рода. Убежден: долгий земной век он отдал бы Георгию. И был бы, несомненно, прав. Ибо от Жоры пользы и радостей для рода было бы куда больше, чем от меньшего брата. Ведь старший брат чутко улавливает общность родственных душ, слышит голос крови, всегда готов ответить родственной любовью на родственную любовь. А младший такими способностями обделен.

Словом, я сам бы подписался под таким решением Покровителя. Потому прости меня, Жорик, что все вышло именно так, как вышло в суровой реальности! Ты же знаешь: я в этом нисколько не виноват. Случись война шестнадцатью годами позже, могли бы иные выпасть нам жребии…

«Хочу, чтоб Игорек в брата пошел»

В следующем своем письме — отцу — Жора предпринимает попытку повлиять на решение родителей, связанное с определением нового этапа моей судьбы.

25.5.42. Дорогой отец!

Вчера получил твое письмо и, как видишь, уже отвечаю. Сейчас сижу в блиндаже, вернее в яме, прикрытой бревнами и заложенной сверху камнями, так что почти в полной безопасности. Стоит непривычная тишина после нескольких дней жутких боев. Мы выбили немцев из двух опорных пунктов, за которые они цеплялись с остервенением. Сейчас тихо, поют соловьи, изредка только посвистывают пули, это на соловьев никакого действия не оказывает. Идет дождь, погода отвратная, и все это вместе: тишина, дождь, холод — создает довольно противное настроение. Очень скучаю за всеми вами, а тут еще потеря очков добавилась, так что читать очень трудно. Очки мне обязательно пришли. Отец, пришлите мне карточку Игорька. Он уже стал, наверно, совсем взрослым мужчиной. В детсад его, конечно, отдать надо. Матери скажи, чтобы она не фокусничала. Мальчишке коллектив необходим, а то вырастет маменькиным сынком. А я хочу, чтобы он в брата пошел. Хоть мне доставалось от вас порядочно, а все же двадцатилетних комиссаров не так уж много.

Отец, напиши, как твои материальные дела, как у вас с питанием, что надо Игорьку. Я переведу немного денег, а ты купи Игорьку ко 2-му июля⁹ хороший подарок и поцелуй его от моего имени. Если деньги придут позже, ты потрать рублей 200 своих. Ну, отец, кончаю.

Крепко тебя целую. Жду писем. Жора.

К сожалению, оправдались самые мрачные прогнозы брата. В детсад тогда меня родители отдать не решились. Однако, думаю, не только в этом дело. Весь строй домашней жизни вел к тому, чтобы стать мне именно маменькиным сынком. И я им стал, что в полной мере выяснилось, когда брата уже не было в живых.

Осенью 1944 года (минул год с нашего возвращения в Москву) пришел мне срок идти в школу. А к тому времени было введено раздельное обучение. Потому я поступил в мужскую среднюю школу — настоящую бурсу, нравы которой столь смачно описалПомяловский. Они еще усиливались тем, что наряду с одногодками в классе были и парни на два, на три года старше нас, отставшие от учения из-за войны. Но все это дополнительные обстоятельства. Главная беда заключалась, несомненно, во мне самом. Я пришел в школу маменькиным сынком самого скверного толка: беспомощным, хилым, плаксивым. Я и ныне терпеть не могу себя той поры, и школьные годы не люблю вспоминать. Особенно младшие классы. Но Георгий с того света прислал мне подмогу.

Летом 1947 года демобилизовался из армии и приехал в Москву Теодор Вульфович. Он был на два года младше Жоры. В молодости — огромная разница. Летом сорок первого брат уже перешел на третий курс вуза, а Тэд только закончил десятый класс. Словом, Вульфович был не столько другом, сколько адъютантом брата.

В тридцать седьмом посадили отца Вульфовича, театрального режиссера, а мать его умерла совсем молодой, когда Тэд только появился на свет. Мальца взяла к себе его бездетная и безмужняя тетка, врач по профессии, которая в племяннике души не чаяла. Тетка понимала, что парню нужна хорошая компания. А таковая была у моего брата. Каким-то образом, с помощью «знакомых знакомых» Теодора однажды привели к нам на улицу Горького и попросили: «Пусть он к вам ходит». Георгий охотно взял веселого, подвижного, сообразительного паренька под свое крыло. Обучал его боксу, приемами которого неплохо владел. Таскал его за собою во всякие взрослые компании, на всякие спортивные и прочие развлечения.

В войну Тэда, восемнадцатилетнего добровольца, определили учиться в Ульяновск. Только там он узнал, что предстоит ему пройти не краткосрочные командирские курсы, а серьезное училище, готовящее квалифицированные кадры для резерва Главного командования. Попытки поскорее вырваться на фронт пресекались твердой рукой. И воевать Вульфовичу пришлось с Курской дуги. Зато определили его в разведбат танкового корпуса, который постоянно оказывался во главе наступающих частей. В его формуляре разведчика значилось: «11 боевых соприкосновений с противником на его территории», что попросту означает — 11 смертей. Но он вышел из этого ада, не получив ни одного серьезного ранения, с тремя боевыми орденами и бессчетным числом медалей — редкостный иконостас для далекого от всяких штабов старлея-разведчика.

Куда Тэд прежде всего направился, оказавшись в Москве? Конечно, к Жорику. Но тот давно уже лежал несхороненный где-то в болоте неподалеку от деревни Сутоки. Однако Тэд стал ходить к нам часто, приводил своих друзей, и родители охотно привечали его. Словом, стало наше жилище для него вторым домом.

Как-то Тэд услышал, как я жалуюсь отцу, что меня в очередной раз побили. И батя, ненавидящий драки, да и вообще все, что связано с применением физической силы (одно из часто повторяемых им присловий: «Было у отца три сына, двое умных, а третий футболист»), обещал мне пойти в школу, чтобы навести порядок.

Тэд вслушался в наш разговор и через голову отца очень серьезно обратился ко мне:

— Насколько могу понять, тебе дали по морде?

— Да,— грустно сказал я, надеясь обрести в этом новом для меня человеке еще одного сочувствующего.

— И ты не дал сдачи? — спросил Тэд с вызовом.

— Он ого какой здоровый! Какой злой! Изобьет до полусмерти!

— Что будет потом — неважно, — отчеканил Тэд. — Это потом. А сперва тебе дали по морде, и ты должен ответить!

— Но ведь он еще к тому же и старше…

— Все равно. Дали по морде — должен дать сдачи.

Тэд был одет во все военное: гимнастерка, галифе, сапоги, на груди орденская планка. От этого все его слова звучали как-то по-особому авторитетно. Я все же по привычке промямлил что-то еще жалостное. Но он меня не слушал, а отец, от которого я ожидал поддержки, молчал, видимо, завороженный какой-то верой, которая исходила от этого недавнего старлея.

— Знаешь, что делал Жора, когда назревала драка?

Я состроил какую-то неопределенную гримасу: мол, откуда мне знать.

— Он делал вот так! — Тэд поднес ладонь к виску, потом резко дернул ею вниз. — Очки сбрасывал, чтоб не повредили глаза. Он, думаешь, всегда был уверен, что одержит верх? Фигушки! В драке всякое случается. Жорик драться терпеть не мог. Но если кто-то надвигался на него с кулаками, очки долой, и все, готов к отпору.

Я вдруг ощутил во всем своем хилом тельце неведомый мне прежде прилив восторга. Тэд подсказал мне простой выход из ситуаций, которые, я думал, мне никогда не разрешить. Я запомнил его слова на всю жизнь. Ведь, в конце концов, никто меня до полусмерти не избивал. Больно бывало, но не в боли дело, а в унижении, чувстве беспомощности, невозможности сопротивляться. Теперь все это отбрасывалось. Надо не распускать нюни перед взрослыми, а принимать бой. Пусть будет больнее, переживу! Зато я не жалкая тварь, не трус, сбежавший с поля боя. Я боец, давший отпор. И пусть я потерпел поражение. Это сегодня. А завтра? …Не стану утверждать, будто в свои десять или одиннадцать лет я так ясно и четко все осмыслил. Но то, что явилось чувство освобождения, легкости, точно помню. И за это по гроб жизни благодарен Теодору, посланцу Георгия.

На следующий день мне вновь кто-то из сильных двинул по физиономии. Я тут же ответил — неумело, едва задев обидчика снизу слабой рукой. Домой я пришел с изрядным фингалом под левым глазом, но чувствовал себя счастливым, как никогда прежде.

Потом я раз за разом делал все так, как научил меня Тэд. И привело это к неожиданному результату. Известные в классе силачи отстали от меня, хиляка, стоявшего при построении по росту третьим от конца в шеренге класса. Оказалось, что никому не охота получать по морде, даже если наносит удар слабая, неумелая рука.

Тут пришло в голову: а почему рука слабая? Почему неумелая? И очень кстати именно тогда друг мой Валерий Блюменкранц, которого родители незадолго перед тем определили в суворовцы, прислал мне собственноручно нарисованный комплекс упражнений с гантелями. Отец мне гантели купил. И стал я каждый день выполнять столько упражнений, сколько предписывал Валерка. А Тэд проводил со мной уроки бокса, благо остались от Жорика две пары изрядно потертых боксерских перчаток. Честно признаюсь: в этом виде спорта я мало преуспел. Но двух-трех простейших приемов, вроде «левой — замах, правой в зубы» для дворовых и школьных стычек оказалось достаточно.

В те же годы и Господь мне помог. Я стал расти, как князь Гвидон, не по дням, а по часам. И уже классу к восьмому переместился с левого фланга в середину строя. Потом был вуз, спортивные секции, целина, работа землекопом в экспедиции археологов. Наконец, бросок на Курилы — сезонным рабочим на сайровую путину, высокое звание матроса первого класса, заработанное на малом рыболовном сейнере. Я не стал богатырем, но хилым меня никто не рисковал называть. Драться я, как и брат, никогда не любил. Любые возможности использовал, чтобы избежать мордобоя. Но уж если не удавалось, о последствиях не думал, как научил Теодор. Впрочем, еще в юности стал замечать, что сам мой вид отрезвляюще действует на любителей махать кулаками, но не на всех. Словом, бывало и доставалось. Что ж, такова наша судьба.

А Тэд принес мне в конце пятидесятых замечательную книгу Сент-Экзюпери «Планета людей», только выпущенную на русском. Из нее я немало взял на вооружение — как надо строить жизнь мужчине. И когда я уже стал отцом, часто повторял сыновьямприговорочку собственного сочинения: «Учись на мужика».

И все эти радости начались с подарка, который сделал мне Теодор Вульфович, кинорежиссер, создатель замечательного фильма «Последний дюйм», вошедшего в мировую историю кино, и многих других картин, а под конец жизни — писатель, автор четырех книг о войне и о своем непростом пути в советском кинематографе. Каждая из них отмечена печатью литературного и человеческого таланта. А для меня Вульфович — еще и старший друг, многие годы носивший звание моего «названного брата», которому я вечно обязан за ту науку, какую только и могут передавать друг другу родные люди.

Летние мотивы

Господи! Как же умел Жорик находить даже в тяжелой фронтовой жизни поводы для радости! Как умел с мягким юмором воспринимать бытовые неустройства военного лихолетья! Как радовался приходу лета! Как истово верил, что скоро удастся разбить наголову фашистов! Несколько его писем конца мая — начала июня дам подряд. Пусть подольше будет звучать его текст, его неповторимые интонации.

29.5.42. Дорогие мои!

Я вам пишу гораздо чаще, чем вы мне, хотя, вероятно, у вас возможности писать почаще намного больше, чем у меня.

Сегодня чудесный солнечный день. Зимнюю шапку снял, надел пилотку, летнюю гимнастерку. В общем, начал летнюю жизнь. Немцы пока не стреляют. Вероятно, тоже сушатся после непрерывных дождей. Замучивают только комары. Я их в таком количестве в жизни не видел.

Вчера вечером комбат где-то раздобыл гармошку, мы устроили музыкальный вечер. Правда, какая-то сволочь его прервала — подкралась к нам и начала сыпать из автомата. Ребята подобрались к нему с тыла и прикончили. Он был в красноармейской шинели, а под нею немецкий мундир.

Больше ничего интересного за это время не было. Наше соединение дерется неплохо и, вероятно, скоро получит звание гвардейского. Тогда, отец, будешь иметь сына гвардии политрука.

Ужасно скучаю за всеми вами, особенно за Игорьком. Вот выполним приказ наркома — разгромим эту сволочь, и тогда будем вместе встречать 1943 год. Но карточку вас всех я надеюсь все-таки во время войны получить. Неужели так трудно пойти в фотографию?

Мама, скажи Игорьку, что если он еще раз приготовленные мне конфеты съест¹⁰, то его доли в аттестате не будет и придется ему сидеть без игрушек.

Ну, родные, крепко вас целую, жду писем, писем, еще раз писем. Жора.

31.5.42. Дорогая мамуля!

Вчера получил твое письмо от 8.5.42. Рад был несказанно. Я пишу тебе довольно часто. Удивляет меня, что ты ни слова не пишешь о получении нового аттестата. Отец пишет очень редко, хоть ты на него воздействуй. Игорьку скажи, что в отпуск я скоро приеду, только вот фашистов добьем, и сейчас же приедем домой. Я твердо рассчитываю 1943 г. встретить вместе со всеми вами и обязательно в Москве. Приехал товарищ из Москвы, он говорит, что город живет совершенно спокойной жизнью, баррикады все убраны, бомбежек нет, работают театры, кино — в общем, фрицам уж, видно, не до Москвы. Запасай, мать, водочку, победу праздновать, хотя побить их еще малость придется.

Ну, кончаю, жду писем и карточку Игорька. Крепко целую. Георгий.

5 июня 1942 г. Дорогие мои!

Посылаю вам свое изображение. Пока довольствуйтесь этим, а вот кончим с гитлеровской сволочью, и тогда уж сможете сравнить эту бледную копию политрука Дуэля с живым оригиналом. У меня в батарее есть художник, талантливый парень. Во время затишья он набросал этот портрет. Таким образом я вам посылаю свое изображение раньше, чем вы собрались мне послать карточку Игорька. А я за ним дико скучаю. Письма от вас получаю редко. Последнее получил от 8.5.42. Неужели так трудно писать через день? Единственное развлечение у нас — это письма и газеты, а вы еще никак этого не поймете.

Ну, теперь о своей жизни. Погода сейчас чудесная, сижу на траве около орудий и жду приказа открыть огонь. Мы сегодня фрицам жизни дадим. Вообще, должен похвастать, что мы ваш наказ выполняем, фрицам жизнь делаем скучненькой и короткой, так что, вероятно, скоро станем гвардейцами.

Ну, родные, кончаю, крепко вас всех целую. Жду писем !!!!!!! Жора.

 6.6.42 г. Дорогая мамуля!

Сейчас получил сразу три письма. От 14, 19, 24 мая. Рад был очень. Абсолютно не понимаю, почему ты до сих пор не получила аттестата, я его давным-давно послал. Сегодня вызову начфина и узнаю, в чем дело. 15-го пошлю тебе денег. О деньгах, мамуся, не беспокойся. Если аттестат почему бы то ни было задержался, я все равно буду каждого 15-го деньги высылать. Из-за посылки ты не огорчайся, проживу без нее¹¹. А вот фото Игорька и очки пришли обязательно. Я тебе послал свой портрет, сделанный батарейным художником. Это тебе подарок ко дню рождения. Получишь ты его с опозданием, но зато делали его точно 4-го.

Ну, родная, кончаю. Крепко вас всех целую. Жора.

6.6.42 г. Дорогой отец!

Сейчас получил от тебя письмо, которое ты послал уже вторично. Действительно, тебе не везет, а чтобы везло, попробуй писать мне через день. Ты пойми, что каждое письмо — это огромная радость. Аттестат я давно послал, не понимаю, почему вы его не получили.

Рад твоим успехам в делах Всевобуча¹². Смотри, от сына не отставай! Я нашим кадровым артиллеристам сто очков вперед даю. Как в отношении общеартиллерийской подготовки, так и в отношении владения винтовкой, пистолетом. На днях при проверке все кругом на 5 сдал¹³.

Ну, родной, крепко целую, жду писем. Твой сын Георгий.

9.6.42 г. Дорогой отец!

Пишу я вам очень часто, так что и писать-то нечего. Сейчас у нас несколько дней затишья, т.е. мы малость стреляем, немец стреляет, но жизнь однообразная. В такие дни одолевает тоска по вам всем, по Игорьку, одолевают мирные воспоминания,чертовски хочется в Москву. Но знаете, если бы сейчас оказаться в Москве или у вас, то все равно долго бы не выдержал, опять на фронт бы удрал, больно у нас к этой сволочи счета большие имеются.

Сейчас вечер, садится солнце. Местность очень красивая, холмистая. Иногда взойдешь на какой-нибудь холм, аж дух захватывает — такая красота. Только вот комары проклятые и муравьи совсем жить не дают. Мы их фрицевской породой зовем. Комары, вероятно, за это очень обижаются и кусаются еще сильней. Мамуля, ты какого-нибудь средства от них не знаешь? Я уж чем только не пробовал смазываться, даже керосином, и то не помогает.

Ну, теперь о серьезных делах. Отец, сходи в военкомат и возьми там справку, что моего аттестата у них нет, а то вы не получаете денег, а у меня их вычитают. Пока я не получу от вас письма, что вы получаете по аттестату, буду высылать вам деньги. Аттестат был выслан частью 14.4 ценным пакетом за №342/353 Алма-Атинскому горвоенкомату через ППС 261. Справку о месте службы высылаю. Напишите мне о получении этого письма открыткой, она быстрее дойдет.

Ну, родные, крепко вас всех целую, Игорька отдельно. Ваш Жора.

Любовь и пушки

Следующее письмо Жорика одной строкой задевает тему, которую никак не обойти. Особенно когда речь идет о человеке молодом, в душе и теле которого вовсю играют жизненные силы.

Мы не раз говорили «про это» с Вульфовичем, когда был я уже взрослым. И всегда рядом с Георгием упоминалась одна его любовь, которая началась еще с ранних школьных времен. Но сперва о следующем письме брата.

(Штамп полевой почты — 29.5.42, штамп Алма-Аты — 13.6.42). Дорогие мои!

Пишу без очков, потому и получается так «красиво». Вторые сутки стоит невероятный грохот. Происходит весеннее наступление, а, по-нашему, избиение фрицев. Действие развертывается по программе: наш концерт (т.е. артиллерийский), воздушные акробаты (т.е. пикирующие бомбардировщики). Затем снова наш выход. Потом идут ползущие (т.е. танки и пехота). В заключение физкульт. соревнования фрицев: бег на разные дистанции.

Вчера мы неплохо поработали. Сегодня выедем на открытые позиции, и тогда — держись, фриц! Правда, и они бьют крепко, особенно храбры их летчики, пока нет наших ястребков и молчат зенитки. А в общем, как у нас говорится, фриц не тот пошел, грустный фриц стал. Думается, что скоро вы услышите о наших успехах. Вот вам, родные, наша жизнь.

Писем, мамуля, что-то от вас нет, почта где-то застряла. Ты пиши почаще.

Заранее поздравляю тебя с днем рождения. Думаю, что к 4-му ты это письмо получишь. Поздравь от моего имени Марьянку. Напиши, получила ли ты новый аттестат. Почему ты никак не пришлешь мне карточку Игорька и посылку?

Ну, кончаю, жду писем, и, если можно, вышли очки.

Крепко целую. Жора.

Отец! Можно бы писать почаще.

Так вот: бегло упомянутая в этом письме Марьянка — это и есть многолетняя любовь брата Марианна М. Началась эта любовь еще в школьном детстве и оборвалась как раз в тот момент, когда подобным парам, рано обретшим друг друга, приходит пора вступать в законный брак. Почему так не произошло у них, в точности никто не знает. Тем более, что к сорок первому их чувства прошли столь жесткое испытание на прочность, какое не часто выпадает и в более зрелом возрасте.

 Я не привожу полностью фамилии Марианны по нескольким причинам. Фамилия эта очень известная, даже в энциклопедиях упомянута. Потому писать об ее отце и матери, основываясь на дошедших до меня преданиях нашей семьи, вряд ли имею право. Вторая причина — мой мерзкий характер. Хотя Марианна после войны несколько десятилетий чуть не каждый день бывала у нас дома, была очень близка с моей матерью и двоюродной сестрой Валентиной, никогда не воспринимал ее как Теодора Вульфовича или Юрия Райхлина. Те были для меня людьми родными, именно что братья, пусть и названные, к которым мог прийти с любой бедой или там житейской сложностью. Марианну никогда не воспринимал как сестру. Что мешало, не знаю и сегодня. Но общался я с нею только через мать. Не помню, чтоб у нас с ней хоть однажды был разговор с глазу на глаз. А после похорон матери я ее ни разу не видел, хотя она прожила еще многие годы. Марианна никогда не сделала мне ничего дурного, даже несколько раз помогала разрешать жизненные неурядицы. Но я никогда ей не звонил, не чувствовал потребности в общении, не ощущал с нею духовного родства.

Началось все с переезда родителей из Ростова в Москву, происшедшего за несколько лет до моего появления на свет. Им не сразу дали то жилье на улице Горького, где я прожил свои первые двадцать три года. Сперва отец получил комнату в коммуналке наРаушской набережной. Естественно, Жорик пошел учиться в ближайшую школу. Там же проходили курсы наук и дети высоких начальников, живших в здании, к которому навечно прикрепилось название, данное ему Юрием Валентиновичем Трифоновым — «Дом на набережной». Марианна была из их числа. Ее отец, В.П.М., еще задолго до революции вступил в РСДРП. После Октябрьского переворота он стал членом Правительства, народным комиссаром (наркомом).

Он пробыл в этом ранге без малого двадцать лет. Однако в те славные годы, когда совсем еще юные Жора и Марианна бродили, взявшись за руки, по набережным Москва-реки, над головой наркома стали сгущаться тучи. В тридцать седьмом его арестовали. В одном В.П.М. повезло (если это можно назвать везением) — он умер во время следствия. То есть официально врагом народа его объявить не успели. Тем не менее, его жену, мать Марианны, упекли на десять лет в лагерь, потом добавили ссылку — в общем, по полной программе, до 1956 года.

А вот с дочкой вышла заминка. Почему-то не знали заплечных дел мастера, как поступить с девушкой шестнадцати лет. Была бы поменьше, отправили бы в спецдетдом. Была бы постарше, последовала бы за матерью. А тут — сплошная путаница. Тем более приговора отцу все же не вынесли. Пришли лубянские мыслители к странному решению. Отыскали каких-то родственников Марианны в Харькове и отправили ее к ним жить. Поселить у себя дочку врага народа (пусть и недооформленного), хоть и прибывшую по приказу свыше, такая перспектива вряд ли кого тогда привела бы в восторг. От таких особ старались держаться подальше. К тому же неведомо, чьим родичам (отца или матери) выпал этот странный жребий, как складывались отношения у них с В.П.М. и его женой, пока те обитали «на Олимпе». Словом, неуютно было недавней наркомовской дочке в тогдашней столице Украины. К тому же город совершенно чужой — ни одного знакомого лица.

Что сделал Жора? Поехал в Харьков. На месте положение Марианны понравилось еще меньше, чем представлялось с дальнего расстояния. Не размышляя долго, он купил себе и Марианне билеты в Москву. Куда Жора поселил свою девушку? Конечно, в свой дом, на улицу Горького. Я уже писал: мои родители не были героями, но были порядочными людьми. Потому никогда не отказывали в крове гонимым.

С Марианной все было не так просто. Оставить-то ее отец и мать оставили, но требовалась прописка. У нас же ее никто бы не прописал. Марианна обошла московских родственников, которые были в лучшие времена с В.П.М. в более близких отношениях, чем харьковские. И одна семья согласилась ее принять. Лубянские почему-то не возражали: то ли новая кампания началась, и было им не до этой девицы, то ли какое послабление в тот момент вышло. Но так или иначе, Марианна закрепилась в столице и закончила здесь школу.

А дальше вышло по тем временам чудо — ей удалось поступить в мединститут. Что-то наврала, что-то скрыла. Про отца написала: умер, а где, при каких обстоятельствах, само собой, не уточняла. Про мать — живет там-то, а что не на воле живет — об этом молчок. То ли начальство вуза проворонило все эти недомолвки, то ли кто-то посочувствовал опасной абитуриентке — не знаю. В общем, ее приняли.

 И все же жилось ей несладко. Жора, конечно, ее поддерживал, помогал, чем мог. Но его осоавиахимовские приработки вряд ли были велики. А Марианна была высока, стройна, хороша собой. Да еще в полной мере обладала тем свойством, которое ныне называют «сексуальностью». И мужики к ней липли, как мухи к меду. Что совершила Марианна в то время — не знаю. Но много позже, уже в шестидесятые годы, она посетовала моей сестре Вале: мол, зря она Жорику все рассказывала про свои «подвиги», нельзя со своим любимым мужиком быть до конца откровенной. Что именно она должна была утаить от Георгия, никто никогда не узнает. Но не утаила, и брат с ней расстался. Она печалилась об этом до глубокой старости. Вале однажды сказала: если б Жора вернулся с войны искалеченным, она бы его, хоть без рук — без ног, приняла бы и вечно была бы счастлива. Но все это осталось только в сладких грезах. Он не вернулся.

 Тогда, перед войной, Георгий расстался с Марианной решительно. Ведь даже при его страсти вести переписку со многими знакомыми и родственниками, ей он с фронта не писал. Поздравление с днем рождения (забавно: у нашей матери и Марианны дни рождения совпадали — 4 июня) и то передал через мать. А Марианна писала матери всю войну, и мать ей постоянно отвечала.

Я уже рассказывал, что в первые дни войны Юрий Райхлин и Марианна приезжали к нам на улицу Горького. Но встретиться с Жориком им не удалось. Откуда им знать, что это была последняя в земной жизни возможность? Догадывались бы, может, приложили бы больше усилий, чтобы увидеться. А увиделись бы, может, и помирились бы Жора и Марианна. Впрочем, здесь сплошь сослагательные наклонения…

Кажется, в сорок третьем курс Марианны отправили в дальний среднеазиатский город, где студентов должны были в короткий срок обучить всем врачебным премудростям и послать на фронт.

Однако жизнь в глубоком тылу медом не была. В общагу москвичей затолкали, а продуктами снабжали так скудно, что иные студенты падали в голодные обмороки.

Вышло такое совпадение. Один молодой человек из шлейфа поклонников Марианны (по ее оценке, самый захудалый), над которым она много раз жестоко издевалась и которому явно ничего не должно было обломиться, оказался уроженцем того самого города, куда привезли студентов.

И тут белобрысый в очередной раз (чуть не сотый!) предложил Марианне руку и сердце. И перед ней встал выбор: жизнь впроголодь в переполненной блошиной общаге или существование в уютном доме родителей белобрысого, «в довольстве и в добре», но с нелюбимым мужем. Если бы не разрыв с Жориком, Марианна наверняка осталась в общежитии. Но мой брат, единственный ее избранник, о котором она никогда не забывала всю долгую жизнь, порвал с ней. Все прочие мужики были ей одинаково безразличны. А коли так, она решила, что ей не следует думать о благородных материях, надо выживать, а потому вышла замуж за белобрысого.

Вся дальнейшая жизнь Марианны к Жорику отношения не имеет. Разве что два момента. В 1945 году она произвела на свет дочку. Старалась подгадать так, чтобы родить в день рождения Жорика — 6 сентября. Ошиблась на три дня. Хотела обязательно парня. Но родилась Ленка.

Еще и то нельзя забыть, что Марианна всегда о нем помнила и, как могу догадываться, и мертвого любила.

Надо сказать, что Тэд Вульфович уже в начале девяностых иногда захаживал к Марианне в гости и выводил ее на прогулки, что было очень кстати, ибо у нее под конец жизни ослабло зрение (может, оттого, что она несколько десятилетий проработала рентгенологом) и она без сопровождающего боялась выходить из дома. А второй ее муж к тому времени умер, дочки же были заняты своими семейными делами. И хотя уделяли время матери, но не столько, сколько ей хотелось.

А сейчас еще одно июньское письмо брата, в котором он (как бы походя) дает свою — комиссарскую трактовку темы: любовь и война.

Дорогие мои!

Сижу сейчас в землянке, или, по-нашему, в блиндаже, курю чудесный табак «Москва-Волга». В углу стоит поллитровка водки, все с нетерпением ждут обеда.

Мы готовимся к большой операции, а пока отдых от невероятно трудного марша и работа по оборудованию огневых позиций. Жизнь моя течет по-прежнему. Сейчас идет дождь, на улице холодно, в блиндаже тепло и уютно. Я теперь могу сделать прекрасную квартиру с потолком ниже уровня земли и незаметную с трех шагов.

Огромное удовольствие получаю от ваших писем, но извольте писать чаще, особенно это относится к отцу.

Мамуля, ты пишешь, чтоб я не женился. Вероятно, тебе война представляется как туристический поход. Здесь не до девушек. В голове только три вещи. Первая: получше добить фрицев — а это значит не просто выполнить боевой приказ, но выполнить его с головой. Второе — поесть чего-нибудь. Третье — поспать. А уж о девушках будем думать после войны, да и не сразу, а месяца через два, после хорошего курорта.

Мама, почему вы никак не пришлете фотографию Бубки и вас всех? Я за Рыжим ужасно скучаю. Ну, да будем живы, я его от себя ни на шаг не отпущу.

Ну, родные, крепко вас всех целую, Рыжего отдельно.

 С ком. приветом. Жора.

Я написал письмо Але¹⁴, наверно, она мне ответит. Еще раз целую. Жора.

Наконец, отрывок из одного более позднего письма (от 24 июля), который окончательно расставляет все точки в представлении брата о вечной теме: любовь и война. Я до сих пор не позволял себе разрывать письма Жоры, выхватывать из них цитаты. Не буду этого делать и впредь. Здесь — единственное исключение. Очень уж к месту отрывок, как раз для завершения главы, весьма не похожей ни на предыдущие, ни на последующие.

Вчера на НП, вернее около него, встретил одну девушку, Наташу. Я с ней был во время самых тяжелых боев зимой. Она — доброволец, совсем еще ребенок, ей лет 18. Вела себя в бою прямо безукоризненно. Хорошенькая, как кукла, с большими голубымиглазами. В другое бы время влюбился в нее без звука. Она была ранена, а сейчас опять приехала на фронт, и опять на передовую. Только в нашей стране могут быть такие девушки. Вообще, надо сказать, девчата у нас молодцы, в нашей дивизии их много, почти все сейчас орденоносцы.

Боевая работа, еда, сон

В этой главе привожу подряд восемь писем брата (середина июня — начало июля 1942 года). Из них сама собой складывается хроника фронтовой жизни политрука-артиллериста, которому довелось воевать в районе Демянского котла.

16.6.42. Дорогая мамуля!

Сейчас получил от тебя письмо, и, конечно, ты опять не пишешь числа. Так что я не знаю, до какого дня вы все живы-здоровы. Посылаю тебе еще одну справку — для прикрепления в военторг. Ты все-таки узнай в горвоенкомате, не получили ли они мой аттестат. Выходит петрушка: ты денег не получаешь, а у меня их высчитывают.

Нового ничего нет. Ждем с нетерпением открытия второго фронта, тогда мы фрицев с двух сторон бить будем, и уж наверняка Новый год будем встречать вместе, в Москве, на улице Горького. Правда, мы надеемся еще на октябрьскую годовщину по Красной площади пройти с рапортом наркому о выполнении его приказа.

Ну, родная, комары совсем заели и пули свистеть крепко начали. Надо в блиндаж, а то какая-нибудь дура не разберет да и стукнет — это же самое обидное так по-глупому погибнуть. Впрочем, я все равно жить буду. Крепко целую, Игорька отдельно. Жора.

Отец, получил твое письмо. Завтра, если смогу, отвечу. Спасибо, что не забываешь. Целую. Жора.

20.6.42. Дорогие мои!

Сегодня получил три письма, два от мамы и одно, отец, от тебя. Рад был несказанно, особенно карточкам Игорька. Он стал совершенно изумительным пацаном. А ты, мамуля, крепко сдала, ну, это ничего, выправится. Почему отец с вами не сфотографировался?

Я вам послал свой портрет, две фотокарточки и пятьсот рублей денег. Получили ли вы их? Рад, что вы, наконец, получили аттестат. Мамуля, другого выслать нельзя. Вернее, чтобы выслать дубликат, нужна справка из военкомата, что с августа они прекратят выплату, если не получат полностью оформленный аттестат. Только сдав начфину такую справку, я смогу получить дубликат аттестата.

Моя жизнь идет по-прежнему. С завистью читал, что у вас есть клубника, и стоит она всего 15 руб. Мне же приходится довольствоваться чаем с листьями лесной смородины. Ягоды, правда, уже завязались, но они совсем еще зеленые. Лесной малины и смородины здесь очень много, но в этой проклятой местности они, вероятно, в декабре поспевают. Ну, ничего, кончим с Гитлером, тогда уж нашу клубнику на даче пожуем.

Сейчас у нас затишье, то есть мы не наступаем, а о фрицах и говорить нечего. Не то что танку, а телеге у нас трудно проехать. Но плохие дороги сейчас нам, как говорится, не в интерес, так как у нас до дуры первоклассной техники, и как только чуть подсохнет, фрицам жарко будет.

Пока стреляем друг по другу. Фрицы артиллеристы хреновые. Вчера они, видно, засекли мою батарею и начали сажать, а у меня землянка еще была не закончена. Били, били, и все без толку. Только моего замполита ранили, и то по его собственной глупости. Прав  т. Сталин, когда говорит, что необходимо уметь воевать и кончать с беспечностью. Вчера все наши хлопцы в этом убедились.

Когда начался обстрел, я всех загнал в землянки, сам залез в свою. Замполит стоит в дверях и разговаривает. Я ему: «Зайди внутрь!» А он: «Ничего не будет!» Я опять, уже официально приказываю: «Зайдите внутрь помещения!» Он снова: «Та, ничего не будет» и тут же завыл: «А-а-а». Его в нижнее ребро осколком садануло. Я его перевязал и давай отчитывать. Он просит: «Дайте хоть передохнуть!» А я ему свое: пользы не принес, а из строя по своей глупости выбыл — будешь теперь по тылам ошиваться. Ранят, так в деле. А то ведь слова хорошего никто о тебе не скажет.

Ну, бумага вся, а посему кончаю. Крепко всех целую. Жора.

21.6.42. (Письменное сообщение на денежном переводе.)¹⁵

Дорогая мамуля! Эти деньги тебе и Игорьку на подарки к дням рождения. Впервые в эти дни я не с вами. Ну, ничего, разобьем гитлеровскую сволочь и тогда уж отпразднуем все сразу — и победу, и семейные праздники. Крепко вас всех целую¹⁶.

С фронтовым приветом. Сын и брат Г. Дуэль.

23.6.42. Дорогие мои!

Давно вам не писал. Шесть суток непрерывно шли дожди, промокли все до нитки. Но, как ни странно, я со своей носоглоткой «чудной» даже насморка не заработал, определенно мне война на пользу идет. Сейчас солнце появилось, мы вылезли из блиндажей, сушимся и наслаждаемся жизнью. Вообще-то жизнь идет по-прежнему. Недавно достали шахматы, и как свободное время, играем прямо с остервенением. На днях наша разведка привела 4-х фрицев, их наши окружили в дзоте и предложили сдаться. Они открыли огонь. Когда их угостили парой гранат, в амбразуре появился фриц на четвереньках с белым платком в зубах — одумались, значит. Живут они паршиво, получают по четыре сигареты в месяц. Ничего абсолютно о жизни Германии, о событиях в Европе не знают. Впервые они услышали о бомбежках немецких городов. Офицеры им с утра до ночи твердят, что русские в плен не берут. Когда наши установили радиорупор и стали передавать сводку о бомбежках Кельна и Эссена, ни одного выстрела с их стороны не было. В общем, настроение у фрицев паршивое, а ведь мы деремся с кадровыми эсэсовскими частями, какое же тогда моральное состояние фрицев на других участках? В общем, чем больше фрицев бить, тем они скорее умнеют. Уверен, что, если буду жив, Новый год мы уж, родные, дома встречать будем. Ну, бумага кончилась, да и надо пойти боеприпасы проверить, так как все кругом водой залило. Жду, родные, с нетерпением писем. Крепко вас всех целую. Ваш Георгий.

25.6.42. (Дата со штампа полевой почты.) Дорогая мамуля!

Только вчера отправил тебе письмо, но решил снова писать. Во-первых, получил вчера вечером письмо от тебя. А во-вторых, хочу послать тебе мои карточки. Правда, я сейчас совсем другой, эти же снимки сделаны на переднем крае обороны Москвы. А недавно послал тебе свой портрет, нарисованный одним художником уже здесь, на фронте. Так что теперь у вас, если только они дойдут, я буду во всех видах фронтовой жизни — и зимой, и летом. Большая карточка тебе, а маленькая отцу. Теперь жду ваших фотографий, особенно Игорька.

Кончаю, ординарец принес обед, а это дело немаловажное. На фронте жизнь складывается из трех вещей: боевая работа, обед и сон. А теперь еще и шахматы.

Будьте здоровы, крепко вас всех целую. Ваш сын и брат Георгий.

29.6.42. Дорогой отец!

Очень рад, что мы наконец наладили переписку. Жизнь моя идет по-прежнему. Сейчас сижу в блиндаже, опять сутки уже идет дождь. Здесь у природы прямо дождевое недержание — льет и льет.

Вчера у нас был радостный день — два хлопца моей батареи получили правительственные награды. О радости их и всех нас за них говорить не приходится. Один из них — мой воспитанник, так что я тоже имею право гордиться, но это должно быть только началом. Будем работать так, чтобы у каждого на груди сверкало три знака: «Гвардия», «Отличный минометчик» и правительственная награда. До первого нам уж недалеко.

Большое спасибо за карточки Игорька, только я недоволен, что тебя на них нет. Требую немедленно сняться и прислать. Так как ты, отец, званием ниже меня, а с уставом уже знаком, то знаешь: «приказ должен выполняться точно, безоговорочно и в срок». Рад, что ты тоже становишься минометчиком. Это самое страшное оружие. Особенно хорошо получается взаимодействие тяжелых и средних. У меня — 120 мм. Дашь по блиндажу, дзоту — все в щепки. Фрицы бежать, а соседи из 82 мм трахнут и получит фриц свой «надел» русской земли. Если призовут в армию, просись в мою батарею, вместе бить фрицев будем.

Ну, отец, кончаю. Крепко тебя целую. Бубку и мать за меня уж поцелуй. С приветом. Жора.

1.07.42. Дорогая мамуля!

Пишу вам чуть ли не каждый день, а ты все жалуешься, что мало. Я сейчас твои письма получаю довольно регулярно, получил письма от бабушки, деда, Люли, Жени. Я послал тебе две фотографии, сделанные на защите Москвы. 16 июня послал тебе 500 рублей денег. Получила ли ты все это? Я ж с нетерпением жду очки. Без них хоть кончай воевать. Если не принимают посылкой, вышли бандеролью.

Одну твою просьбу я выполнить не могу — сообщить, на каком фронте я фрицев бью. Посмотри на обороте почтовой карточки, там указано, что не полагается писать. После войны обо всех походах подробно расскажу. Целую. Жора.

4.07.42. Дорогая мамуля!

Вот уже три дня, как от тебя нет писем. А я уже привык к твоей аккуратности! Получила ли ты перевод на 500 рублей? Получила ли мой портрет?

Жизнь моя без изменений. Сейчас сварили щи из рыбы и щавеля, которого здесь пропасть, и я съел с этим сразу 100 гр. сливочного масла. Как бы теперь не получить желудочные неприятности.

Сегодня на фронте у нас тихо. Активно работает наша авиация. Видимо, фрицы залезли в землю и не рыпаются. Крепко целую. Жора.

Конфликт

Следующее письмо Георгия не похоже по тону на все предыдущие. Новые события армейской жизни заставляют брата отойти от традиционной — комиссарской (то есть исключительно позитивной) оценки всего происходящего. Дату на сей раз Жора не забыл поставить: 7.07.42. Жить ему оставалось два месяца и двадцать дней.

Дорогой отец!

Получил сейчас твое письмо от 21.06.42 г. Очень рад, что вы наконец получаете от меня регулярно письма. Обидно, что вы не получили моего портрета. Жизнь моя идет по-прежнему. Только усилился конфликт с моим прямым начальником. Правда, я тебе о нем не писал. Старший комиссар дивизиона погиб. Я вам писал, что это был замечательный человек, он был действительно отцом и душою всей части. Новый же личность в партии случайная. От меня он потребовал, чтобы я о его безобразиях молчал — «Я вас не обижу», мол, будет и орден, и то, и другое, и третье. Я ему дал орден! Он меня не пускал в политотдел. А сегодня я говорил с начальником политотдела, он меня завтра вызовет к себе. Думаю, что этот тип останется без партбилета. Ну, да ну его, отец, к черту. Ты понимаешь, оказывается, есть все-таки люди, которые не могут уяснить, что сейчас на фронте не время думать о себе, о карьере, о почестях. Кончим войну — тогда наградят, кто заслужит. А тут все подчиняется своимшкурническим интересам.

А так жизнь идет по-прежнему. Как и вы, ждем с нетерпением второго фронта. Чтоб уж трахнуть сразу и до Берлина пройти.

Очень хочется всех вас скорее увидеть. Крепко целую. С ком. приветом. Твой сын Жора.

О столкновении «лоб в лоб» со своим прямым начальником Жорик неслучайно сообщает именно отцу. Мать, человек домашний, только бы испугалась за сына. Отец же, хоть и не военный, но знает, какие стычки происходят между начальниками средней руки и более высокими чинами. Потому он для такого рода откровений больше подходит. Хотя батя (знаю по собственному опыту) никогда не поощрял битв с вышестоящими.

Я не знаю, что написал Жоре в ответ отец, и теперь никогда не узнаю. А ведь тысячу раз мог отца об этом спросить. Батя, хоть и много болел, хоть богатырем не гляделся, но прожил до 1995 года. Но внимательно я прочитал письма брата только недавно, когда на дворе уже более десяти лет стоял двадцать первый век.

Да, в конце концов, не так уж важно, что ответил Георгию отец. Важнее другое — почему брат решился все эти факты сообщить бате, к тому же в письме, которое будет внимательно читать военный цензор? Ведь эти неутомимые труженики, как убеждает, к примеру, арест в феврале 1945 года капитана Солженицына (артиллериста, как и Георгий), следили не только за тем, чтобы кто-то из фронтовиков не выболтал случайно родичам военной тайны, но и за тем, как настроены защитники отечества, радуются ли тому, чему обязаны радоваться, печалятся ли по поводу того, о чем велено печалиться.

Ответ на все эти вопросы прост. Жорику всего двадцать лет. Да, он человек принципиальный, он не станет молчать, видя некие неведомые нам «художества» дивизионного комиссара. Но брат — все же еще мальчишка. Ему необходима поддержка старшего по возрасту родного человека. Отец, который всегда его понимал, для этого идеальная фигура. А коли так, все прочие соображения отходят на задний план.

Мне непонятно другое. Аресты тридцать седьмого задели Жорика прямо и непосредственно. И как бы ни следовал он указаниям «вождя», не мог же он поверить, что наш дядя Володя — японский шпион, что отец его девушки, которого он знал много лет, ставший еще при царе социал-демократом, в полной мере хвативший тогда лиха, вдруг изменил своим идеалам и начал тайно передавать наши секреты «гнусным империалистам». Но ведь всю эту напраслину возводили на честных людей тоже партийцы. Получается, что в одной партии состояли и клеветники и оклеветанные, что и те, и другие не были в партии случайными людьми. Мне кажется, нельзя было не уразуметь этой правды, трагической для брата. Ведь даже «лучший, талантливейший поэт», возвеличивавший своим стихом Бог знает какие «свинцовые мерзости» большевизма, все же признавал: «Очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг. Ходят, гордо выпятив груди, в ручках сплошь и в значках нагрудных». А коли так…

Впрочем, увлекшись этими рассуждениями, я сам себя поставил в нелепое положение. Глупо мне, сегодняшнему старцу, постигшему мудрость многих умных книг, которые при жизни Георгия не были еще не то что написаны, даже задуманы, читать мораль старшему брату с одного берега Стикса на другой — через семь с лишним десятилетий после того, как он эту реку пересек и оказался в стране мертвых. Потому остановлю себя. Отмечу лишь очевидное: Жора в свои двадцать лет был убежден, что его старшие товарищи, коллеги по политработе, люди идеальные, как тот старший комиссар дивизиона, «отец и душа всей части», жизнь которого оборвал немецкий снаряд.

Как же развивался далее конфликт Жорика с «личностью в партии случайной»? Об этом брат сообщает отцу в следующем письме.

15.07.42. (Со штампа полевой почты.) Дорогой отец!

Я тебе писал о моих неприятностях с военкомом моего дивизиона.

Этот человек такой же политработник, как я Папа Римский. Я поставил вопрос о невозможности «пребывания» его на политработе. Он же представил все дело как нашу взаимную антипатию, и меня неожиданно отозвали в распоряжение подива. Очень жалко мне было уходить из батареи, я, вообще-то, знал, что люди ко мне хорошо относятся, но никогда даже предположить не мог, что взрослые крепкие мужики будут провожать меня со слезами на глазах. Было и приятно, и очень тяжело. Хорошо, что на мое место пришел комиссар, производящий очень хорошее впечатление, награжденный орденом Ленина, золотыми часами от парткома. В общем, парень подходящий.

Мне же неофициально сказали, что я назначен комиссаром ПТО — это дело исключительно ответственное, но мало меня интересующее. Настроение было тошное. Пришел к начальнику политотдела и выложил ему все, как говорится, на духу. Он выслушал меня и говорит: «То, что вы мне сообщили, я знал. Меры примем. А вы зря расстроились, вы назначены военкомом 122 мм гаубичной батареи. Техника новая, замечательная, людей много, люди трудные, но не плохие. Получите на днях мехтягу, тракторы. Работы там несравненно больше, чем в вашей прежней должности. Так что беритесь за большое дело».

Выходит, и вправду, такая батарея — это то, о чем я мечтал с начала моей службы в артиллерии. Вот только плохо, на кобылах я ездить не умею. А у меня теперь серая в яблоках кобыла Лида, особа чрезвычайно резвая. Вчера делал первую попытку. Говорят, что пойдет. Уже и рысью и галопом ездил. Отмахал километров пятнадцать. Теперь еле-еле сижу. Люди в батарее действительно неплохие, но работы очень много.

Ну, отец, кончаю, пойду на огневые.

Крепко вас всех целую. Бубку особенно. Жду писем. Твой сын Георгий.

Мой новый адрес: ППС 261, 363 артполк, 2 дивизион, 6 батарея, политруку Дуэлю.

Выходит, начальство, на поддержку которого Жорик так надеялся, разрешило конфликт по «мягкому варианту» аппаратной борьбы. О фактах, сообщенных братом, наверху знали. Но комиссар, обещавший брату «орден за молчание», и должность свою и партбилет сохранил. Более того, именно то объяснение причин конфликта, которое оппонент Жоры изобрел, было принято как достоверная версия — взаимная антипатия. Потому старшего по должности оставили в покое, а младшего, затеявшего «ненужнуюсвару», убрали подальше. И все это приправлено ободряющим традиционным текстом: новая работа очень ответственная, много интересней прежней. Однако боюсь, что эта история сыграла (правда, скорее всего не прямо, а косвенно) важную роль в дальнейшей судьбе брата. Может, даже трагическую роль.

Но обо всем по порядку. Жорик, как видим, не зацикливается на этом конфликте. Осваивает новую должность. Увлекается ездой на норовистой кобыле. Он молод, полон желания бить ненавистных врагов. А все остальное не так уж ему и важно.

А тут еще — в качестве утешительного приза — дошли, наконец, до него очки, без которых так неуютно жилось. Дошла и еще одна посылка, видимо, со сладостями — до них его скверный младший брат (я то есть) не сумел добраться. Об этих важных новостях — в очередном письме матери, написанном всего через два дня после письма отцу — того, где сообщалось о новой должности.

17.07.42. Дорогая мамуля!

Получил две посылки — с очками и всем прочим. Большое тебе спасибо, родная.

Часто теперь писать не смогу, так как буквально нет ни минуты свободной. Я тебе писал, что сейчас работаю военкомом гаубичной 122 мм батареи. Народу много, много коней, на днях должны получить тракторы. А ведь комиссар должен не только политической и строевой работой заниматься, но и хозяйственными делами. То коней убило, ломай голову, на чем пушку возить, то сбрую после дождя на солнце несмазанной оставили, а «она взяла да и полопалась», то один кретин ногу под сошник пушки сунул, то комвзвода хреновину на политзанятии порол. В общем, дел хватает.

Мы стоим километрах в пяти от фрицев. Так что пулеметы и автоматы нас не тревожат. Рядом какая-то хозчасть стоит. Оркестр играет, погода хорошая — ну, прямо санаторий. На передовой — наблюдательный пункт, в нескольких стах метрах от фрицев. Но у меня шикарная серая в яблоках кобыла (я уже стал заправским кавалеристом, такой галопчик даю, что аж пыль столбом), потому пешком никуда не хожу.

Ну, родная, кончаю. Все прелести своей жизни описал. Еще раз спасибо за посылку. Крепко тебя целую. Поцелуй за меня отца и Игорька. Твой сын Георгий.

«Жить чертовски хочется»

И Красная армия, и гитлеровцы пытаются для достижения своих стратегических целей использовать «макушку лета». Наши стремятся сдавить Демянский котел, сократить его площадь. Немцы — расширить Демянский выступ, подготовить его смычку с южным выступом. Даже Жорик, относящийся к писанию писем как к священному долгу, все же вынужден писать пореже — раз в пять дней, а то и раз в неделю.

19.07.42. Дорогая мамуля!

Получаю твои письма довольно аккуратно, в том числе два о занятии нашей квартиры. Сейчас сделать ничего не могу. Некогда. Идет бой. Двое суток не спал. Наступаем мы, а не фрицы. Но приходится туго. Война — это отнюдь не роман с приключениями. Насчет квартиры ты не волнуйся: буду жив — все будет. Что-что, а уж квартиру-то я заслужил.

Ну, родная, кончаю, очень уж устал, да и обстановка для писания мало пригодная, но что-то вдруг написать очень уж захотелось. Будьте здоровы, крепко вас всех целую. Особенно Рыжего, родного.

Ваш сын и брат Георгий.

24.07.42. Дорогие мои отец и мамуля!

Несколько дней вам не писал, шли упорные бои, как видите, я жив, здоров и невредим. Устал только очень, но теперь отдыхать не время. Жутко соскучился за всеми вами.

Вчера прискакал с наблюдательного пункта (он у нас метрах в 200 от фрицев) — проголодался, замерз. Зато уж, когда взялся за еду, отвел душу. С продуктами сейчас очень хорошо. Представляете, даже наших донских рыбцов завезли. Мне их адъютант приготовил с луком и маслом (черт знает, где достал). Я на них прямо накинулся. Потом пил чай с сахаром и черникой до седьмого пота. На столе (вернее, на ящике) горела коптилка, в блиндаже было тепло и уютно, а тут еще рыбцы, будто в Ростове. Не верилось, что я только вернулся с НП, где свистят пули, в нескольких метрах рвутся мины, снаряды. Вообще, когда после большого напряжения наступает затишье, бывает — кажется, что ты не на фронте. Но только расслабишься, тут и жахнет где-то поблизости снаряд, напомнит, что здесь отнюдь не курорт…

Очень скучаю за Игорьком. Придется ли его еще увидеть? Он на карточке совсем уж большой паренек. Я часто по несколько раз в день вынимаю его карточку и превращаюсь в сентиментальную даму. Работаю я по-прежнему военкомом батареи. Скоро уж должны мне старшего политрука присвоить, то есть нацеплю шпалу вместо трех кубарей. Вообще-то мне уже сейчас положено, но в связи с переходом в другую часть дело затянулось, а я не из таких, чтобы самому напрашиваться. Кавалеристские дела мои идут отлично. Твое счастье, отец, что я уже большим стал, а то приставал бы: «Купи коня!», как у Маяковского. Помнишь — мой психоз с мотоциклом? Ох, как хотелось бы, отец, посидеть с тобой за бутылкой хорошего вина, чтобы мать рядом, Игорек на коленях — и многое, многое вспомнить. Ничего, разгромим гитлеровскую сволочь, всю, до последнего выкормыша, и тогда, если будем живы, снова будем все вместе.

Ну, родные, я уж совсем размечтался. Надо пойти боевое охранение проверить (как бы фрицы не устроили какую-нибудь пакость), поговорить на сон грядущий с хлопцами, выпить еще чайку, да и малость поспать. Будьте здоровы, родные, крепко вас всех целую. Ваш Георгий.

2.08.42. Дорогая мамуля!

Очень давно тебе не писал. Нет буквально ни одной свободной минуты. За трое суток спал 2,5 часа. Сегодня поспал подряд 6 часов, побрился и решил — душа вон, а письмо тебе напишу.

Вот уже скоро год, как я в армии, а через 11 дней будет 9 месяцев, как я на фронте. Интересно было бы посмотреть на себя со стороны. Вероятно, изменился и очень сильно устал. Но отдыхать сегодня нам, коммунистам, совсем не время. Вот уж когда кончим войну, уничтожим всю эту сволочь, тогда отдохнем. Прежде всего я тогда высплюсь, затем напьюсь на пару с отцом до чертиков и месяц буду есть, пить, спать и ухаживать за девушками. Потом уж снова за работу. Но это все мечты. А пока врага надо бить. Или мы их, или они нас. Если они нас — тогда уж лучше не жить. Но так не будет. Мы их — это безусловно. Вот только хотелось бы до этого момента дожить. Да и вообще, жить чертовски хочется. Только на войне, мамуля, познаешь, что такое жизнь. А ты, мамуля, грозишь: «Я покончу с собой! К черту жизнь!» (когда я или отец скажем тебе что-нибудь такое, что тебе не по душе). Да, мама, на фронте, особенно, когда выйдешь из боя (в бою некогда), столько перечувствуешь, столько передумаешь, сколько не познаешь за многолетнюю мирную жизнь.

Ну, родные, что-то я расфилософствовался, а надо работать. И хочу выкроить время, чтобы еще поспать, портянки посушить (сегодня впервые за неделю дождя нет, солнце появилось). Писем я уже дней 7 не получаю. Пишите почаще. Крепко вас всех целую. Ваш Георгий.

 А война становится еще ожесточенней. На атаки Красной армии с применением новейшей техники (Жорик недаром писал, что ее теперь в нашем распоряжении «до дуры») немцы отвечают своими «заготовками», накопленными за зиму и весну. Брату редко выпадает момент, когда можно настроиться на домашнюю волну. Но он не позволяет себе нарушать те правила, которые сам установил, потому переходит на открытки, где лишь несколько домашних строк. Остальное — строго отжатые сообщения о своей фронтовой жизни. Даже в те нечастые дни, когда шестую батарею отправляют в резерв, дел у ее военкома невпроворот. И то состояние, которое брат называет «бездельем», глядится таковым лишь в том смысле, что его минометы несколько суток не ведут огня по противнику, а лишь готовятся к предстоящим боям.

17.08. Дорогие мои!

Я жив и здоров. Работать приходится много. Моя батарея стоит сейчас в резерве. Погода хорошая. Аж зло берет. Канонада жуткая, вся артиллерия работает круглые сутки, а я вот уж дней пять бездельничаю. Очень скучаю за Игорьком, а когда нет боев, то тоска по Бубке особенно сильная. Давно нет от вас писем. От деда тоже ничего нет. Успел ли он уехать из Ростова? Где бабушка, Люля, Петя? Жду от вас подробных писем. Крепко целую.

Ваш Георгий.

21.08. Дорогая мамуля!

Очень давно от тебя ничего нет. От отца тоже ничего не получаю. Ну, ничего, утешаю себя тем, что хоть в день своего рождения получу от вас поздравления. Да, мама, вот уже скоро 21 стукнет. Как-то незаметно стал взрослым. Вы уж за мое здоровье выпейте бутылку шампанского, а другую купите и спрячьте до моего возвращения. А если не состоится, тогда уж за Игорька шестилетие распейте. Мамуля, послал тебе вчера 500 рублей. У нас здесь деньги девать некуда. Если вот только на отдых попадем, хотя об отдыхе сейчас не время думать. Сейчас самый сезон бить всю эту сволочь, что мы и делаем.

Родные, крепко вас целую. Жду писем. Георгий.

1.09.42. Дорогой отец!

Давно вам не писал. Правда, дней 10 назад послал деньги. Илюшик, как у тебя материальные дела? Помогу ли я тебе, если буду высылать деньги? Ведь тебе необходимо сейчас усиленное питание¹⁷.

Моя жизнь прежняя. Сейчас веду огонь по фрицам. Танки наши ворвались в один населенный пункт. И мы им помогаем. Ох, и достается же фрицам от нашей артиллерии, особенно от «Катюш», которых у нас сейчас очень много. Вот закончим эту операцию, тогда напишу тебе подробное письмо. Ну, отец, будь здоров. Поправляйся скорей. Крепко тебя целую.

Твой сын Георгий.

5.09.42. Дорогая мамуля!

Завтра мне стукнет 21 год. Очко, число счастливое. Вот уж второй мой день рождения проходит без тебя. Но ты, мамуля, не грусти. Вот разобьем гитлеровскую сволочь, и будем снова все вместе. Отпуска, мамуля, быть не может, и ты не должна его ждать. Помни, где старики наши, где Петя, Люля, где вынуждена жить ты с Игорьком, и кто в этом виноват. Пока эта зараза топчется еще по нашей земле, нам отпуска быть не может. А вот после войны, если живы будем, вот тогда уж отдохнем.

 Ну, родная, кончаю. Вечером буду делать доклад в честь МЮД и моего дня рождения. Крепко целую. Георгий.

12.09. Дорогая мамуля!

Я жив, здоров, ну никак нет времени несколько строк написать. Обещаю — скоро пришлю тебе большое письмо. Почему ты не пишешь о получении 500 рублей? Я буду деньги вам все время посылать, чтоб отец мог здоровье подправить. Получила ли ты по аттестату? Я на днях вышлю дубликат, только по какому адресу высылать: райвоенкомат или горвоенкомат? Будь здорова. Крепко целую. Георгий.

Последнее письмо

И вдруг происходит нечто неожиданное. Брата переводят служить в 528-й стрелковый полк той же 130-й дивизии — политруком минометной роты. «Несуществующей роты», как пишет Георгий. Видимо, он правильно оценивает ситуацию, ибо пока что ни в какую роту не посылают — отправляют в резерв комиссара полка, то есть убирают с передовой. Об этом Жорик с немалым огорчением сообщает матери в письме, на котором его рукой проставлена дата — 23 сентября 1942 года. Жить брату оставалось четыре дня.

Дорогая мамуля!

Давно тебе не писал, никак не мог выбрать время. Сейчас я снова в новой части. «Судьба играет человеком». Назначен политруком несуществующей минометной роты. Нахожусь в резерве комиссара полка. Командир полка меня знает. Было время, когда я его Федей называл. Занятно, как теперь сложатся у нас взаимоотношения, но как будто он парень неплохой. Пока с ним не встречался, ты ведь знаешь, я к начальству ходить не люблю. Отсекр партбюро меня тоже знает. Использовать политруком роты меня не хотят. В общем, что будет, не знаю. Пока же люди воюют, а я занимаюсь политбюллетенями¹⁸, программами и всяческими проверками. Вот моя жизнь. Скоро, вероятно, будем гвардейцами.

Получаешь ли ты по аттестату? Кроме того, я тебе вот уже третий раз перевел по 500 р. денег. Получила ли ты их? Мамуля, я хочу деньги с книжки перевести тебе, у меня сейчас 4000 рублей. Часть я тебе переведу, ты их положи на книжку. Вернусь — пригодятся, а нет — так Игорьку будут.

Ну, родные, кончаю. Письмо получилось немного грустное, это погода на меня подействовала. Ветер, холод и жуткая грязь. Вчера мой конь споткнулся на передние ноги и полетел через голову, а я — в жидкую, выше колена, грязь. Ну и видик у меня был!

Пишите. Пиши всегда, от какого числа получила мое письмо. Крепко целую всех. Георгий.

Дорогой отец! Жду писем от тебя. Крепко целую. Твой Георгий.

Среди снегов белых

Постараюсь воспроизвести тот день таким, каким врезался он в память мне, пятилетнему пацану в январе 1943 года. Впрочем, датировка — уже из более позднего времени, тогда ни про год, ни про месяц я, конечно, ничего не знал.

Была земля, покрытая глубоким снегом. Мать, а за нею я бежали по узким стежкам в снежном поле, которое казалось мне огромным. Сказать, что мать плакала — все равно что ничего не сказать. Она вообще была дамой плаксивой, часто пускала слезу, но делала это чаще всего напоказ, так, чтобы ее плач привлек к себе внимание — мое, отца, бабушки. В тот раз она ревела в голос, явно не пытаясь взглянуть на себя со стороны, произвести на кого-нибудь впечатление. И бежала она изо всех сил, как могла. Впрочем, бегала она плохо. Но для моих пацаньих ног это был невероятный темп. Я постоянно звал ее, но она, видать, не слышала меня. И было мне по-настоящему страшно. Вот сейчас соскользну с тропинки, бухнусь в снег — сам не выберусь. А мать так и убежит, ничего не заметив.

Это состояние заброшенности, необходимость рассчитывать только на свои силы, страх за собственную жизнь были неведомы мне прежде — в семье был я «пупом земли», вокруг которого все крутились. Что-то непривычное началось еще дома. Обычно одевание меня зимой перед выходом на улицу было процессом длинным и скучным, сопровождалось спорами, капризами, хныками. На сей раз мать собрала меня небрежно. Да и сама была одета кое-как, хотя обычно тоже готовилась к выходу на мороз медленно и с толком.

Уже эти торопливые сборы настраивали на тревожный лад, а потом еще тропинки, бегущие неведомо куда, которым, как мне казалось, нет конца, и страх, охватывавший меня, когда скользили ноги: вот сейчас грохнусь, зароюсь в снег, а она не заметит.

Впервые занятый попыткой самостоятельно спасти свою жизнь, я даже не пытался угадать причину странного поведения матери, прежде никогда не издававшей таких звуков и вечно озабоченной моим благополучием настолько, что это не могло не надоедать мне.

Точно помню: все эти странности в поведении матери у меня никак не  связывались с судьбой Жорика. Ибо был я, пятилетний, твердо убежден, что моего старшего брата, оснащенного для борьбы с врагом не только револьвером, винтовкой, гранатами, но и пушками, и минометами, никому не осилить. Да, конечно, идет война, как ни жаль, кого-то из наших бойцов ранят и убивают. Но к Георгию это не имеет никакого отношения. Он так метко стреляет, что ни один фашист не сможет причинить ему никакого вреда. Он всех немцев разобьет и вернется домой, недаром же мы все его так ждем.

Должен признаться: не только тогда, в сорок третьем, но и несколько десятилетий спустя, никак не мог понять, что заставило мать в тот день бежать на почту. Похоронки приносили на дом. К тому же ни тогда, ни позднее похоронки на Жору мы не получали. Потому и писали отец и мать в разные инстанции, пытаясь узнать хоть что-нибудь о судьбе старшего сына.

Хотя бы приблизительно о том, что руководило тогда поступками матери, я смог догадаться лишь недавно, в августе 2012 года, когда «Новая газета» напечатала материал о «вкладных книжках» бойцов, командиров, комиссаров Красной армии, на которые многие из них складывали в годы войны свои зарплаты, ибо, как писал брат, в лесу (так же, как в окопах, у орудий, в танках) тратить деньги было некуда.

Сейчас, после многочисленных инфляций средства эти и так-то небольшие — превратились в самом буквальном смысле в копейки, которые нелепо предлагать потомкам защитников Родины. А сами воины, пока были живы, не задумывались о судьбе этих воистину кровью заработанных денег.

Георгий не мог позволить себе такой роскоши. С нашим отъездом в эвакуацию отец лишился своих многочисленных совместительств, и двадцатилетний брат, находясь на фронте, стал главным в семье добытчиком. Потому так подробно писал он о деньгах, которые мы должны получить по аттестату, о тех, что послал матери почтовым переводом или положил на «вкладную книжку». Учел он и самый страшный вариант — завещал вклад матери. Вот извещение о том, что завещанные братом деньги доставлены, и получила мать в злосчастный день зимы 1943 года. С адресом Георгия вышла путаница, о которой еще расскажу. Но начфин 363-го артполка, получив сбережения брата и его завещание, не мог не отправить деньги тому, кому они были завещаны. Деньги — не похоронка, их давать почтальонам, чтоб разносили по адресам, опасно. Вот и прислали матери извещение — придите на почту получить завещанную вам такую-то сумму. Но всякому понятно: завещание исполняется лишь тогда, когда написавшего его уже нет в живых. Поняла это, конечно, и мать.

«Доставить невозможно».

Последнее письмо Жорика (то самое, на котором его рукой проставлена дата: 23.09.42 г.) пришло к нам 10 октября. Естественно, до этого момента и, по крайней мере, еще две недели после него никаких тревог у родителей не возникало. Мать посылает Жоре с 28 сентября по 17 октября открытки и письма. Все они вернулись в Алма-Ату первую и попали в доставшуюся мне пачку как бы в дополнение к письмам брата. Я приведу их с некоторыми сокращениями, подчас весьма значительными. Слишком много в письмах эмоций — часто не по делу.

Итак, 28 сентября 1942 года, то есть на следующий день после гибели Георгия, мать, естественно, уверенная, что сын ее жив-здоров, отсылает ему открытку.

28.09.42 г. Дорогой мой мальчик!

Я так по тебе скучаю, что сил моих уже нет. Я ничего делать не могу, все мои мысли с тобой, мой любимый сыночек. Когда, когда будет конец этому сволочи Гитлеру! Сейчас к моей соседке, казачке, приехал раненый брат. Так я ревела вместе с ней. Нервы ни к черту. Наши в Ашхабаде, куда поедут дальше, еще не знают. Илья собирается в Москву, чтобы потом нас отсюда забрать. Грустно будет здесь одной зимовать. Пиши чаще, живу только твоими письмами. Крепко целую. Мама.

Следующая открытка матери датирована 3.10.42. (Ведь Жорик советовал посылать открытки — они доходят быстрее, чем письма.) В обратный путь из части материнское послание отправляется 10.11.42.

Мой родной сынуля!

Редко ты мне писать стал, а ведь твои письма для меня все. У нас все по-старому. Отец поправился, Бубка бегает вовсю. Я же за все и вся отдуваюсь, делаю заготовки на зиму. Что бы мы ни ели, Игорек просит тебе послать. Любит он тебя и ждет не меньше, чем я.

Дома (если это можно назвать домом) сейчас тихо. Уже на горах снег, а у нас ночами холод. Днем солнце, тогда ничего. Очень хочу быть уже с тобой и дома. Мне бы не хотелось, чтобы ты видел все «прелести» нашей алма-атинской жизни...

Дальше текст прочитать невозможно. К нижней части открытки приклеена бумажка, скрывшая несколько строк. На ней четким писарским почерком выведено: «Адресат выбыл из части. Адрес неизвестен».

9 октября, за день до получения от Жорика последнего письма, мать, которая, конечно, не знает, что завтра придет весточка от старшего сына, тем более что письмо станет последним, отправляет Георгию длинное послание, фрагменты из которого приведу.

Дорогой мой сыночек!

5.10. Был год и месяц, как я не видела тебя. Душа болит, сил нет. За что столько горя и столько страданий выпало на долю каждого из нас?.. Я стала совершенно седой и старой… Работать приходится много и трудно, так как условия нечеловеческие, но что поделаешь — война. Верю, что плохо бесконечно не бывает, наступит и для меня просвет. Вернешься ты, и все будет по-иному. На много я не претендую, но первое время дай мне наглядеться на тебя (без девушек — это мы с Игорьком так решили, он мой помощник в мечте). Потом живи и наслаждайся, а я буду радоваться, глядя на тебя. Пиши, помни, что твои 
письма — все для меня. Целую крепко. Твоя мама.

«Знать не может доли своей» — есть такая строка в одной фронтовой песне. Вот и мать не могла знать, что ее Жорик уже почти полмесяца назад погиб, а ей еще сорок семь лет отпущено жить на этом свете.

Наконец последнее письмо матери. Оно несколько необычно, ибо первая его страница написана от моего имени. Мать утверждает, что текст я ей продиктовал и даже высказывал недовольство, если она что-то без моего разрешения сокращала. Я этого эпизода не помню. Но, честно признаться, не верю, что в пятилетнем возрасте был способен отстаивать свои авторские права. Наша с Жорой мать была большой фантазеркой. Что-то напридумывала и в этот раз. Впрочем, все это житейские мелочи, а момент, на фоне которого рождается письмо, настолько трагичен, что копаться в них стыдно.

Дорогой мой сыночек и братик Жорик!

Я тебя, братик, хорошо помню. Помню и твое лицо, и твои волосики. Красивей тебя никого не найдешь. Я хочу, чтобы ты приехал за нами и уже разделался с проклятым Гитлером.

Дорогой братик! Я очень по тебе соскучился. Спасибо тебе за деньги. Мне мама за тебя покупала много игрушек — спасибо тебе. К нам хотели приехать бабушка, дедушка и Люля. Но ничего из этого не вышло — не прописывают. Я мамочке все обещаю слушаться ее, но не всегда так получается.

Целую тебя крепко-крепко. Твой братик Игорь.

Итак, дорогой сынуля, Ваш братик не дал мне писать, а требовал написать за него. Когда я кончила, заставил прочесть и обижался за то, что я кое-что пропустила.

Спасибо тебе, мое солнышко, за деньги. 500 р. от 21.9 (без твоей приписки) я получила. И до чего же грустно стало: видимо, кто-то за тебя отправил деньги. А мне так дорога каждая строчка от тебя. Мальчик! Мне неприятно, что мы так много денег у тебя забираем, хотя они очень кстати, особенно сейчас, когда идет заготовка на зиму. А зимовать мне одной с Бубкой страшно: что-нибудь случись с ним или со мной — пропадем.

Вчера углубляла погреб, который мы вырыли с отцом, прыгала туда-обратно, вытащила 40 ведер земли. Потом спустила Игоря, и он мне понемногу подавал землю (та еще работка!). Ну, родной, кончаю. Свет такой, что ничего не вижу, а Игорек спать хочет. Отец в командировке, в районе.

Целую крепко. Пиши почаще. Мама.

 Все письма и открытки вернулись в Алма-Ату первую одновременно — судя по почтовым штампам — 27 ноября 1942 года. На всех в разных вариантах повторяется тот же текст: адресат выбыл, доставить невозможно На двух под этой резолюцией четкая и красивая подпись: ст. писарь 363 а.п. (артиллерий-ского полка. — И.Д.) Орешкин. Почему «невозможно», понять трудно. Брата перевели в другой полк той же 130-й дивизии. Судя по тому, что в новом и в старом адресе первые три цифры совпадают — это номер полевой почтовой станции, которая обслуживала всю дивизию, а следующие три цифры — это номера полков. Перевод политрука Дуэля из одного полка в другой вряд ли был военной тайной. Стало быть, ст. писарь 363 а. п., приложив минимальные трудовые усилия, мог узнать новый адрес брата. Почему он этого не сделал, теперь уже не докопаешься. Но тень сомнения все же остается — не определено ли упорное молчание ст. писаря приказом начальства, который как-то связан со столкновением между Георгием и старшим политруком дивизиона? Ведь второй за короткий срок перевод брата с одной должности на другую чем-то был вызван. И почему-то его назначают, как он писал, военкомом «несуществующей минометной роты», а притом кто-то не хочет доверить ему эту должность. И еще: брат не рвался делать военную карьеру, но все же отмечает, что не получил очередного звания — старший политрук, хотя (видимо, по опыту других коллег) знает, что ему уже настало время менять три кубаря на шпалу. Жора писал, что задержка, по всей видимости, связана с переменой мест службы, а тут еще одна перемена.

Наконец, последнее: в заветной пачке несколько черновиков обращений матери в различные инстанции: к командиру части, в ГлавПУР, даже в радиокомитет с просьбой сообщить ей о судьбе сына. Ясно ответили только радиожурналисты — мол, письма политрука Дуэля Георгия Ильича мы не передавали. Остальные прислали какие-то невразумительные отписки. Словом, официального сообщения о гибели брата наша семья так и не получила. И дату его смерти я узнал лишь семь десятилетий спустя, когда в интернете были выложены документы Центрального архива Минобороны времен Великой Отечественной войны. Впрочем, и здесь приходится пользоваться весьма странным источником. Официальный документ, где сообщается о гибели брата, назван: «Именной список безвозвратных потерь командного состава 53-й гвард. стр. дивизии с 15 по 23 декабря 1943 года». Здесь под номером 33 значится Дуэль Георгий Ильич. В графе «звание» — «политрук». В графе «должность» — «политрук роты». Где и когда родился — «г. Москва, 1921 г.». И далее — «убит 27.9.42». Причем, сперва последней цифрой была тройка — то есть, 1943 год, затем по этому же месту сильно стукнули двойкой, она глядится ярче. Далее в графе «где погиб» — «в районе деревни СутокиСтарорусского р-на Ленинградской области». Наконец, приведен наш московский адрес того времени: 
«ул. Горького, д. 3, кв. 147».

Судя по тому, что на последнем письме Георгия его рукой поставлена дата: 23.9.42, погиб он именно в этом году, не дожив трех месяцев до присвоения дивизии звания «гвардейская». О том же говорит и указанное место гибели — деревня Сутоки. Именно вблизи нее дислоцировались осенью сорок второго воины 130-й дивизии. Имя этой деревни вошло в историю Великой Отечественной: 14 августа того же сорок второго здесь погибли две девушки-снайперы — Мария Поливанова и Наталья Ковшова. Фашисты долго охотились за ними, девушек удалось окружить, когда у них кончились патроны. Враги хотели непременно взять Наталью и Марию живыми. Девушки подпустили к себе немцев совсем близко, а затем бросили им под ноги две гранаты. Уложили с добрый десяток фашистов, но и сами погибли. Посмертно Поливановой и Ковшовой были присвоены звания Героев Советского Союза. Их могила в селе Коровитчино, в центре большого воинского захоронения. Именем Наташи Ковшовой названа московская школа, где она училась. Через тридцать девять лет после гибели героической девушки эту же школу закончил мой старший сын Илья.

 Почему имя брата оказалось среди «безвозвратных потерь» декабря 1943 года, не знаю. В последнем письме Жора сетует, что его убрали подальше от передовой, почти что в тыл, заставили заниматься бумажными делами. Однако на той войне обстановка менялась мгновенно. И самое безопасное место в короткий срок становилось самым опасным. Именно так развивались события в районе Суток. В материалах по истории 130-й (53-й гвардейской) дивизии есть такая запись: «27.09.42. 10 часов. Расположение частей и КП дивизии подверглись сильному артминометному обстрелу и бомбардировке с воздуха. Налет продолжался беспрерывно… Враг перешел в наступление… Продолжая продвигаться на восток, создал угрозу нашей дивизии оказаться отрезанной от своих тылов». КП — командный пункт дивизии. Рядом с ним и политотдел, в одной из избушек, в которых он располагался, скорее всего, трудился над очередным информационным бюллетенем политрук Георгий Дуэль. Можно представить, сколько наших погибло при столь мощном прорыве врага. По всей видимости, именно тогда был убит мой старший брат.

Конечно, это лишь догадка. Чтобы ее проверить, хотел посмотреть Личное дело Жоры. Но строгая дежурная из читального зала Центрального архива Минобороны сказала мне по телефону, что такие документы выдают лишь ближайшим родственникам, которые могут это родство подтвердить. А у меня от Жоры, кроме пачки писем, ничего не осталось. Были у матери какие-то еще документы. Куда они потом делись, ума не приложу. В общем, выходит — сам виноват. Надо бы спохватиться раньше, когда родители были живы.

Наверно, чтобы утешить себя, я подумал: да Господь с ними, архивистами! Много ли мне способны дать несколько казенных строк из Личного дела? В моем распоряжении ведь оказалось куда большее — сорок четыре письма брата. Благодаря им сквозь годы зазвучал неповторимый голос Жорика. Так зачем же мне гоняться за его тенью по бумажным барханам? Зачем выпрашивать себе дозволения у неких чиновных мужей и дам? Тем паче, если круглой печати они доверяют больше, чем здравому смыслу? Ведь этот здравый смысл что подсказывает? Фамилия у нас не то что редкая — редчайшая, отчества совпадают. Что еще надо, чтобы признать: мы с Жорой — родные братья? Отвечают — документ нужен. Ну, что поделаешь: у них свое видение жизни, у меня — свое. Оставим это. Совсем другим соображением хочу закончить.

Как сообщают надежные источники, потери Красной армии в районе Демянского котла составили 280 тысяч человек убитыми. Георгий Дуэль — один из них. Его жизнь была накрепко связана по крайней мере с десятком человек: мои родители, я, дедушка, бабушка, тетя Люля, наша с Жорой двоюродная сестра Валентина, Юрий Райхлин, Теодор Вульфович, Марианна. Все мы недобрали чего-то в своей судьбе из-за гибели брата, прожили жизнь более бедную в духовном, эмоциональном, да Господь его знает, еще в каком смысле. И нечто подобное случилось, должно быть, с родными и близкими каждого, кто сложил голову в болотистом краю между озерами Ильмень и Селигер. Но ведь эти потери — лишь малая часть от общих потерь страны в ту страшную войну: десятки миллионов человек. И уносили-то в мир иной вражеские пули, бомбы, мины самых молодых, красивых, умных, благородных, искренних. Выходит: кабы все они остались живыми, была бы у нас сегодня другая страна и другой народ, куда лучший во всех отношениях, чем нынешний. Сколько же еще поколений потребуется, чтобы сгладить этот столь болезненный для всех нас военный ущерб? Да и удастся ли вообще его когда-нибудь возместить? Должно быть, только наши потомки, которым еще только предстоит родиться, смогут ответить на этот вопрос.

 

 

Примечания

¹ Видимо, речь идет о втором шофере. При такой езде сменщик совершенно необходим.

² «Буденовка» нашего с Жорой дяди Володи, кадрового военного (о нем речь впереди), которая много лет после войны хранилась у нас на даче.

³ Жена дяди Володи.

⁴ Жена двоюродного брата матери Александра Семеновича Компанийца, который воспитывался в семье нашего с Жорой деда, а потому был матери как родной брат.

⁵ То есть ростовским старикам, Жориным и моим дедушке и бабушке — Иосифу Леонтьевичу и Надежде Савельевне Павловским.

⁶ Наш дядя Александр Семенович Компаниец и его, кажется, старший сын. Жора ничего не знал об их судьбе. А сложилась она так. Дядя Саня вместе с двумя сыновьями — Витей и Владиком — пошел, как и Георгий, добровольцем в народное ополчение. Оба его сына были убиты в первых же боях под Москвой. Сам дядя Саня попал в плен. О том, как он чудом выжил в лагере, речь впереди.

⁷ Юрик (Юрий Райхлин) в то время лежал в госпитале. Рана была очень тяжелая — пуля прошла в трех миллиметрах от сердца.

⁸ Вся открытка (на той стороне, где адрес) исписана резолюциями, видимо, почтовых и прочих начальников с призывами «оказать помощь фронтовику». Но, должно быть, дело было настолько сложным, что призывы, хоть и действовали, но медленно. Очки Георгий получил через два месяца после того, как сообщил родителям о поломке последних.

⁹ Мой день рождения.

¹⁰ Не помню, как и почему совершил этот гнусный поступок. Хоть мне тогда и пяти лет не было, все равно стыдно.

¹¹ На это хочется обратить внимание. Сколько раз упоминал Жорик в письмах об этой посылке со сладким, как хотел ее получить! А вот узнал, что посылки на фронт не принимают — и сразу смирился. Как говорил Теркин: «Ну, нельзя, так уж нельзя».

¹²  Помню об этом смутно. Отца посылали после работы на какие-то курсы, где изучалось военное дело.

¹³ Этому не приходится удивляться. В то время в военные училища принимали после семилетки. А у Жоры за плечами была полная средняя школа и два курса серьезного технического вуза. Одно знание высшей математики, столь важной для артиллериста, многого стоило. И, конечно, не сбросишь со счетов умения учиться, природную сообразительность.

¹⁴ Александра Андреевна Ровинская, ближайшая подруга матери.

¹⁵ На обороте денежного перевода. Штамп полевой почты: 21.6.42.

¹⁶ Каким же добрым и любящим человеком был мой двадцатилетний брат! Каким плесневелым сухарем гляжусь я в сравнении с ним. И в двадцать, и в двадцать пять, и позднее случалось мне праздновать свой день рождения вдали от родных: в Туве, куда отправился землекопом археологической экспедиции, в поезде Москва-Владивосток, посреди Атлантиче-ского океана. И хоть бы когда-нибудь пожалел, что родичи далеко от меня. А уж в их дни рождения — совсем просто: есть возможность — пошлю телеграмму или радиограмму, нет возможности — и так перетопчутся. И уж точно, оказавшись в дальнем краю, о предках чаще всего вовсе не думал, тем паче — не тосковал по ним. И опять приходит в голову: если бы Жора вернулся с войны, если б долго жили вместе, может, я и перенял бы у него это замечательное умение: ценить теплоту родного дома, постоянно чувствовать свою кровную связь с взрастившей тебя семьей.

¹⁷ Насколько помню, в середине лета 1942 года отец, которому еще и сорока не стукнуло, серьезно заболел. Подвело сердце. Приступ за приступом. Его отправили в больницу, расположенную в предгорьях Ала-тау. И так лечили и эдак, местным светилам показывали — улучшения не добились. Потом отыскался один врач-старичок из бывших земских докторов, который по секрету бате заявил: «Все дело в здешнем высокогорье. Большая высота над уровнем моря вам противопоказана. Любыми способами выбирайтесь из Алма-Аты. Здесь вы помрете. А в средней полосе России о приступах сердца забудете». Совет хороший, но для возвращения в Москву из эвакуации требовался пропуск, а его почему-то никому не давали. Однако отец умел обходить бюрократические рогатки. Он получил из Москвы вызов. Как? Не знаю. Мог, конечно, потом его спросить, но не спросил. Добравшись до столицы, батя сумел прописаться у родственников, устроился на работу и стал хлопотать о пропусках для матери, бабушки и меня, стал добиваться выселения из нашего жилья тех, кто его незаконно занял. В этом сеансе одновременной игры отец выиграл все партии. В сентябре 1943 года наша семья вернулась в Москву, в ноябре мы переехали с дачи (в летнем домике было уже очень холодно) в московскую квартиру. Лишь одно ему не удалось ни тогда, ни позднее — получить официальный ответ о судьбе старшего сына.

¹⁸ Эта деятельность Георгия, столь невысоко оцененная им самим, отдельной строкой отмечена в истории его 130-й дивизии: «16.09.42. Подив (политотдел дивизии) начал выпускать бюллетени последних известий и рассылать их по частям. Кроме сообщенийСовинформбюро, в них освещаются новости подразделений».